Шахматная коррида
Тарасовка моего детства дарила возможность встречаться не только с популярными футболистами и тренерами — на спартаковской базе; мальчишкой я впервые увидел воочию настоящего гроссмейстера. И не просто известного шахматиста, а девятого чемпиона мира — Тиграна Петросяна вместе со старшим сыном Мишей, частенько приезжавшего из Москвы на матчи «дубля», где собирались преданные любители футбола.
Само присутствие на незатейливой трибуне «железного Тиграна», прозванного так за искусство защиты, придавало матчам вторых составов значимости.
Сын тбилисского дворника, отобравший корону у самого Ботвинника, настолько беззаветно любил футбол и «Спартак», что в выигрышной позиции на доске мог предложить сопернику ничью, лишь бы успеть на стадион.
Мне всегда хотелось оказаться ближе к нему на трибуне в Тарасовке, словно это соседство могло помочь мне глубже проанализировать позицию в сицилианской защите или отшлифовать испанскую партию.
Страстный болельщик Петросян и сам защищал цвета любимого «Спартака» в поединках — шахматисты, подобно футболистам, хоккеистам или баскетболистам, на турнирах представляли спортивные общества: Анатолий Карпов и Сергей Карякин — «армейцы», Гарри Каспаров — спартаковец, Василий Смыслов выступал за «Динамо»...
Рассказывали, что молодому Тиграну Петросяну предлагали сменить профсоюзную команду «Спартак» на «ЦСКА». В Министерстве обороны гроссмейстеру даже обещали предоставить квартиру в генеральском доме на Соколе.
Жена Рона такой перспективе обрадовалась, но Петросян отказался наотрез, сказав ей:
— Сегодня я ради квартиры перейду из «Спартака» в «ЦСКА», а завтра встречу красивую девушку и уйду от тебя к ней...
Так Петросян навсегда остался в «Спартаке». В шахматных кругах поговаривали, что руки и сердца красавицы Роны прежде добивался и другой гроссмейстер, Ефим Геллер, соперничающий с Петросяном, как оказалось, не только за доской.
И то ли в шутку, то ли всерьез в Одессе на шахматном турнире Рона Яковлевна сообщила, что выйдет замуж за победителя. В итоге Петросян опередил Геллера на пол-очка.
Меня — мальчишку — роднила с Петросяном привязанность к Тарасовке, но болел я за шахматного Паганини — Михаила Таля, непостижимо жертвовавшего фигуры направо и налево в гениальных комбинациях. Остроумие Таля в повседневной жизни было под стать его непревзойденным партиям.
На встрече во Дворце пионеров юный шахматист-третьеразрядник поинтересовался у гроссмейстера: какой разряд он получит, если выиграет у Роберта Фишера 12 партий? Таль ответил мальчику:
— Если вы выиграете у Фишера столько партий, лично я с вами играть не сяду!
Лучший шахматный обозреватель СССР, главный редактор издания с тематическим названием «64» Александр Рошаль — гроссмейстер в журналистике, — приятельствовал с чемпионом мира Талем, не отличавшимся праведным образом жизни.
Рошаль мне поведал, как однажды они вместе отправились в круиз, где Таль позволил себе расслабиться, проводя время не за шахматной доской, а неотрывно у теплоходной барной стойки.
Таль был шахматным гигантом, но не рекордсменом по штанге, поэтому неподъемные веса крепких напитков сильно пошатнули его хрупкое здоровье, и в итоге он пластом слег в постель.
Обеспокоенный Рошаль зашел проведать друга в каюту с категорическими словами:
— Всё, Миша, пьянству — бой!
Таль из последних сил приподнялся на подушках и, щелкнув пальцами, отозвался слабым голосом:
— Бой, еще виски!
Был и такой случай: Рошаль, решив во второй раз жениться на своей первой супруге, пригласил Таля на свадьбу. Гроссмейстер с иронией сказал жениху:
— Саша, что-то мне дурно! Начинаются галлюцинации, кажется, я все это уже видел!
Рошаль ответил в стиле Таля:
— Миша, извини, просто я забыл в свое время пригласить тебя на развод!
Когда в 1970-х у Таля возникли серьезные проблемы со здоровьем, в шахматном журнале на всякий случай сочинили некролог. Таль поправился. Но кто-то из сотрудников по глупости показал ему этот текст; гроссмейстер не только не возмутился, но и с энтузиазмом внес правку в написанное, а потом еще и делился с друзьями:
— Я — единственный человек в мире, который редактировал собственный некролог.
Шахматы благодаря отцу влекли меня с детства. К бесконечным домашним партиям с переходами ходов как-то сам собой добавился интерес и к шахматной литературе.
Откуда-то я раскопал книжку еще довоенного гроссмейстера Котова, где он — уже авторитетный шахматист с мировым именем — вспоминал, как в сеансе одновременной игры во Дворце пионеров в Златоусте проиграл двенадцатилетнему мальчику.
Гроссмейстер великодушно решил поощрить способного пионера, предложив в качестве бонуса сыграть блиц один на один.
Мальчик выиграл снова.
Котов был настолько обескуражен, что даже не заметил, как произнес свои мысли вслух:
— Не понимаю, что происходит?
Мальчик посмотрел на него и невозмутимо поинтересовался:
— Может, я просто лучше, чем вы, играю в шахматы?
Мальчика звали Толей, фамилия — Карпов.
Прошло много лет с тех пор, как я держал в руках книжку гроссмейстера Котова. На юбилее у Владислава Третьяка, оказавшись за одним столом с Анатолием Евгеньевичем, я напомнил ему эту историю, которая когда-то меня поразила и даже вдохновила. Карпов — обычно человек очень сдержанный, не привыкший проявлять свои эмоции, но, вспомнив Златоуст, — заметно растрогался...
В прошлом веке у всех матчей за шахматное первенство была политическая подоплека. Доходило до абсурда — с нынешней, конечно, точки зрения. Например, Карпову генсек Брежнев наказал:
— Взял корону — держи, никому не отдавай!
...До войны Александр Алехин боролся за первенство с действующим чемпионом Раулем Капабланкой. Но в Советском Союзе болели за Капабланку. Алехин же был белоэмигрантом — и этим все сказано.
Капабланка, приезжавший в Москву во время «шахматной лихорадки» (классик нашего кино Пудовкин снял тогда фильм с аналогичным названием), пользовался в СССР огромной популярностью.
Однако Алехин все же вырвал у Капабланки чемпионскую корону.
С тех пор главной задачей советских шахматистов стало отнять у эмигранта первенство. И они своего достигли. Начиная с 1948 года Михаил Ботвинник удерживал звание много лет. Был, конечно же, интерес к внутренним матчам Ботвинника с Бронштейном, Смысловым и Талем.
Однако наибольший фурор вызвал матч Ботвинника с Талем. Время матча пришлось на «оттепель». Ботвинник виделся сталинским чемпионом, а Таль ассоциировался с переменами.
Кроме того, за Таля были ценители более смелой и новой в сравнении с неоднократным чемпионом игры. Но аудитория расширялась прежде всего за счет дилетантов: людей, не слишком разбиравшихся в шахматах.
Те, кто жаждал перемен, болели за Таля, оберегатели основ — за Ботвинника. Таль выиграл, но Ботвинник взял реванш через год. И это отвечало тому откату назад, на который был вынужден пойти Хрущев. За Спасского, против Петросяна, болели шахматные эстеты, шахматные гурманы. Их не устраивала осторожная игра Петросяна.
Спасский еще ходил во всеобщих любимцах, когда взошла звезда Фишера. Фишера вслух многие ругали (было за что), но втайне, похоже, даже те из наших гроссмейстеров, что помогали Спасскому в подготовке к матчу с ним, верили в удачу Фишера, которой жаждал весь шахматный мир.
Фишер тогда, в 1972 году, выиграл «матч столетия», шахматная корона ненадолго покинула СССР. Уже через три года чемпионский титул был присужден Анатолию Карпову. А в 1978-м ему пришлось сразиться с эмигрантом Виктором Корчным, противостояние с которым началось еще на советской территории.
Интерес к борьбе Карпова с Корчным не имел прецедентов в прошлом. Шахматный матч разделил, пусть и на неравные части, страну.
Все инакомыслящие болели за Корчного. Но подавляющее большинство считали Корчного предателем и надеялись на возмездие.
Ситуация в следующем матче очень напоминала давнюю — только теперь вместо Таля играл Каспаров, а вместо Ботвинника — Карпов.
Интерес сохранялся и к последующим поединкам между ними — и в конце третьего матча, что закончился вничью, упорный Карпов приобрел себе новых поклонников. А в начале 1990-х политическая подоплека исчезла — и стало как-то не до шахмат.
Интерес к шахматам на короткий, впрочем, период вернул Сергей Карякин, готовящийся к матчу за звание чемпиона мира с Магнусом Карлсоном.
Как раз в это время он заехал в редакцию и легко откликнулся на мое предложение сгонять партейку. Я продержался ходов пятнадцать — против ставшего чемпионом мира по быстрым шахматам результат был вполне приемлемым.
Севильский цирюльник
История одной фотографии — пусть размытой и черно-белой с едва различимыми силуэтами — может многое прояснить в веренице воспоминаний, помочь отыскать ключ к давно забытым событиям. На снимке, снятом, по-моему, любительской камерой, мы с чемпионом мира Гарри Каспаровым отчаянно боремся за мяч на футбольном поле.
Нас с Каспаровым связывали приятельские отношения, чему в немалой степени поспособствовал шахматный обозреватель «МК» Евгений Гик, умудрившийся сохранить и на пике яростных конфронтаций шахматистов товарищеские контакты с обоими заклятыми друзьями, как прозвали газетчики двух «К» — Карпова и Каспарова.
Кстати, первый свой партийный выговор главный редактор «МК» Павел Гусев получил именно за публикацию в «МК» статьи Евгения Гика, где говорилось, что по отцу Гарри — Вайнштейн.
Когда после трехмесячного шахматного марафона в зале Чайковского Каспаров стал чемпионом мира, в его малогабаритной квартирке при азербайджанском постпредстве — жили они с мамой Кларой Шагеновной скромно — возникла мысль отметить событие не кавказским застольем, а футбольным матчем в армейском манеже.
Гарик, как его называли в близком окружении, забил пару мячей, был счастлив и в раздевалке предложил сделать такие игры доброй традицией.
В перестроечные годы он с присущим ему азартом увлекся политикой, мотался с утра до вечера по митингам и собраниям. Помню, в постпредстве, где мы договорились встретиться, я маялся пару часов в ожидании чемпиона, застрявшего на диспуте в политклубе.
Мама, Клара Шагеновна, женщина властная, безумно любившая сына и имевшая на него безграничное влияние, подливая чай на крохотной кухне, озабоченно приговаривала:
— Гарик совсем не занимается шахматами. Петя, поговорите с ним по-товарищески, может, он хоть вас послушает.
Я поразился, как мама Гарика, видимо, от отчаяния, возвела наше футбольное приятельство в некую степень моего мифического влияния на обладателя шахматной короны.
— Клара Шагеновна, как вы себе это представляете? — вопрошал я. — Внушать чемпиону мира: «Гарик, садись за доску!»
Но Кларе Шагеновне было не до шуток, когда дело касалось сына. Появившемуся наконец Гарику я пробубнил нечто невразумительное по поводу сверхважного матча-реванша, на который Анатолий Карпов сохранил право, но Гарик отмахнулся (просчитав по-игроцки), это мамина домашняя заготовка.
В испанскую Севилью на продолжение битвы шахматных гигантов мы прилетели с обозревателем журнала «Юность» Юрием Зерчаниновым. Компанию составил друг Анатолия Карпова — один из самых влиятельных людей дефицитной советской Москвы — директор ЦУМа Анатолий Метелкин.
Несмотря на разногласия в шахматных симпатиях — мы с Юрой были на стороне молодого чемпиона, а руководитель торговли болел за своего товарища, который жаждал вернуть лавровый венок, — дружно проводили время на верандах живописных таверн.
Склонялись под тяжестью плодов апельсиновые деревья с золотящимися на андалузском солнце шарами, а мы с жаром обсуждали перипетии матча. Гуляли по набережной Гвадалквивира и по узким, мощенным булыжником улочкам, среди средневековых зданий дон-кихотовских времен. Но в основном дневали и ночевали в старинном театре Лопе де Вега, разделенном на два зала. В одном, где играли Карпов с Каспаровым, царила абсолютная тишина, в другом — пресс-центре — всё бурлило и клокотало, словно на арене испанской корриды.
В театре Лопе де Вега я познакомился со знаменитым севильским цирюльником Маноло Кортесом, мы присели выпить по чашечке обжигающего кофе на открытой террасе, где небольшой оркестр наигрывал андалузские мелодии.
Маноло был весел, небрит и прищелкивал пальцами в такт музыке. Синьору Кортесу на поединке за шахматную корону отводилась важная роль — он причесывал и Гарри Каспарова, и Анатолия Карпова перед телевизионными интервью, стараясь, чтобы гроссмейстеры выглядели не менее презентабельно, чем голливудские кинозвезды.
Мой собеседник, избалованный вниманием репортеров, ощущал себя в шахматном сериале фигурой не менее значимой, чем ладья или ферзь. Но держался по-свойски, вынул из кармана блейзера фотографию, где был запечатлен с гроссмейстерами, и с учтивостью испанского кабальеро преподнес мне снимок на память, начертав на обороте фирменную шутку севильских брадобреев:
— Мы еще пострижемся, если не потеряем голову.
— Маноло, мне говорили, что по структуре волос вы можете определить характер человека? — проверил я слухи, витавшие вокруг цирюльника.
— Си, сеньор, — важно кивнул Маноло, — когда я впервые сооружал прически Карпову и Каспарову, то сразу понял: Каспаров — эмоциональный, вспыхивающий, словно пламя, человек, а Карпов, напротив, сдержан, страсти гасит внутри себя.
Я знал это и без парикмахера. Вопрос заключался именно в том, какие из этих качеств окажутся предпочтительнее в дуэли шахматных тореадоров.
Маноло безапелляционно отдавал пальму первенства Каспарову, но победа Карпова в предпоследней, 23-й партии делала его прогноз сомнительным, скорее иллюзорным.
Я встретил Гарри у служебного выхода, где его ожидал почетный эскорт мотоциклистов. Каспаров выглядел растерянным: чтобы сохранить звание чемпиона мира, ему необходимо было выиграть последнюю, решающую партию, причем черными. С таким соперником, как Анатолий Карпов, задача представлялась непреодолимой.
Я приободрил Гарика, упомянув о надежде, которая умирает последней.
— Но все-таки умирает, — нашел в себе силы пошутить Каспаров.
Продолжение разговора было столь же неожиданным, как и многие непредсказуемые ходы гроссмейстеров за доской.
— Помнишь традицию: я выигрываю матч, и мы по этому поводу играем в футбол? Не сомневайся, я справлюсь, а ты, Петр, собери команду, — с этими словами он скрылся в лимузине, и кортеж с сиренами и мигалками помчался по севильским улицам на арендованную каспаровским штабом виллу, оставив меня в гораздо большей озадаченности, чем если бы у театра Лопе де Вега я встретил героя Сервантеса.
Директор ЦУМа Метелкин, предвкушая победу Карпова, закатил банкет и на радостях предлагал нам с Зерчаниновым, не стесняясь, пользоваться дефицитными благами ЦУМа. Но на обратном пути из Севильи мрачный Анатолий о своем щедром предложении не заикался, удрученный непостижимой шахматной развязкой.
Каспаров в последней партии совершил невозможное: железной хваткой задушил фигуры соперника и сохранил корону, разорив букмекеров, принимавших ставки на Гарика один к десяти.
— Ну, что я тебе, Петя, говорил, — с этими словами через неделю в Москве Гарик появился в футбольной раздевалке, принимая поздравления. — А ты во мне сомневался...
Но у меня при этих его словах возникло ощущение: сам чемпион мира, похоже, не до конца осознал, что чудо, происшедшее в решающей партии, случилось не во сне, в сказочном театре Лопе де Вега, а наяву.
Самые умные в День дурака
Я играл не только в шахматы, но и в шахматные поддавки, которые придумал по случаю 1 апреля неистощимый на выдумки Павел Гусев, по аналогии с шашечными. Игра, где, с одной стороны, приходится ломать голову над доской, с другой — больше доверять собственной интуиции, нежели строгим канонам дебютных построений, иными словами — найти логику внешахматной хаотичности.
В День дурака в казино «Космос» мы собирали повеселиться преданных и знаменитых друзей «МК» — хоккеиста Владислава Третьяка, актеров Зиновия Высоковского, Евгения Стеблова, Александра Ширвиндта, Евгения Моргунова, Олега Анофриева, комментатора Владимира Маслаченко, композитора Владимира Дашкевича, писателя Андрея Яхонтова, баскетболиста Анатолия Мышкина, художника Никаса Сафронова, академика Александра Некипелова, супружеский дуэт — Аллу Йошпе и Стахана Рахимова, экс-чемпиона мира по шахматам Василия Смыслова, актрису Наталью Селезневу и многих других, среди которых были и зарубежные гости.
Всем заправлял шахматный гуру, автор сотен гроссмейстерских историй, обозреватель «МК» Евгений Гик, с легкой руки которого первоапрельские соревнования обрели статус чемпионата мира по поддавкам под девизом «Сдавай своих!»: выигрывал тот, у кого на доске не останется больше фигур.
Могу похвастаться, что мы с композитором Владимиром Дашкевичем за 20 лет турнира стали трехкратными чемпионами: наше «дурацкое» непримиримое соперничество с автором музыки к кинофильму о Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне гроссмейстер Василий Васильевич Смыслов в одном из традиционных приветствий сравнил с противостоянием Карпова и Каспарова. Но отобравший корону у Ботвинника Смыслов мог позволить себе так шутить только 1 апреля...
Вечный претендент на корону Виктор Корчной обладал несносным характером, но дружелюбному Гику гипнотически удалось убедить его прилететь с женой Петрой Леверик из Швейцарии в Москву на шахматный бал «МК».
Женя привез супружескую чету в редакцию, познакомил со мной. Петра была по-европейски приветлива, в то время как Корчной олицетворял саму мрачность, может, устал от перелета, а скорее — носил привычную маску недовольного всем и вся человека. Гик, отрекомендовав меня как победителя турнира по поддавкам, предложил сгонять партейку.
На лице Корчного возникла сардоническая усмешка, в его взоре появилось нечто мефистофельское, но шахматное любопытство пересилило нежелание садиться за доску с кем попало. Гик объяснил гроссмейстеру правила игры в антишахматы, многоопытный Корчной, чтобы не возиться, предложил играть блиц-пятиминутку.
Партию я не записал, о чем жалею, поскольку Корчной проиграл, что ввело его в ступор.
Надо было как-то выходить из положения — на правах хозяина кабинета я вспомнил азартного Костика из «Покровских ворот» с канонической фразой:
— А не хлопнуть ли нам по рюмашке?
Иносказательно я так и выразился — Виктор Григорьевич сделался оживлен, от хандры не осталось и следа, но тут энергично вмешалась его супруга. Корчной, впрочем, осадил ее словами, которые жены испокон века слышат от мужей:
— Мы в гостях, неудобно отказываться.
Несколько рюмок коньяка возымели поразительный эффект — Виктор Григорьевич стал общительным, тонко шутил, и прощались мы как старые добрые знакомые.
На следующий день на турнире в «Космосе», где игра шла навылет, жребий в самом начале свел меня именно с Корчным, чего я хотел меньше всего. Я ощутил крайнюю неловкость: если бы довелось играть в классические шахматы, гроссмейстер разделал бы меня как бог черепаху. Но в поддавках Виктор Григорьевич был новичком, к тому же он человек весьма немолодой, специально прилетел в Россию ради нашего первоапрельского сабантуя. Во мне крепла джентльменская мысль — уступить партию.
Корчной сам меня раззадорил — уселся за доску с недовольным видом, что-то буркнув вместо приветствия. Результат партии получился: как и накануне.
Первый приз — розовощекого клоуна — я вручил Петре Леверик, сказав, что перед Корчным мы сами шахматные клоуны, а гроссмейстеру предложил проанализировать партию у стойки бара, куда он отправился с не меньшей стремительностью, чем двигал фигуры.
В канун Нового года в редакцию мне доставили из Швейцарии рождественскую открытку с симпатичным Санта-Клаусом за шахматной доской: Корчной написал в нескольких фразах, что давно так весело не проводил время на первое апреля.
Кстати, почти первоапрельская история приключилась с Евгением Бебчиком, недолгий период возглавлявшим «МК». Протеже ЦК ВЛКСМ Бебчик — прежде руководил шахматной федерацией, о газете не имел ни малейшего представления, но стремительно, словно в блиц-турнире, овладел азбукой газетного сленга и на планерках со знанием дела принялся вставлять жаргонные словечки: «шапка», «подвал» или «хвост», однако сотрудников по именам знал далеко не всех.
В один из первых руководящих дней Бебчик велел заместителю ответственного секретаря, который рисовал макет, поставить объемную статью без «хвостов», то есть без сокращений, на последнюю полосу — «кишкой», иными словами, во всю длину страницы.
Замответсека, взяв в руки строкомер, убедился, что материал не помещается, и предложил разместить публикацию по-другому, сообщив, что «марзан» не позволяет выполнить указание начальства (самая нижняя линейка на последней странице, за которой идут выходные данные — «подписание в свет» и т.д., — на языке линотипистов и называется «марзан»).
Бебчик не стерпел возражений, раздраженно хлопнул ладонью по столу и заорал:
— Кто здесь главный редактор? Я или этот еврей Марзан?
Кажется, еще Чехов говорил: нет такого предмета, который не подошел бы еврею для фамилии...
Читайте предыдущие части книги:
