— Елена Анатольевна, тренерам дано наслаждение победой? Или к ней так долго идешь, ожидаешь, а главное — планируешь, что в звездный момент просто включается констатация: «Сделали дело».
— В этот момент все вокруг говорят: вы счастливы, радость-то какая! А никакой. Я всегда уходила на верхние трибуны, снимала свою меховую шапку и застывала, чтобы никто не трогал.
— А шапку-то зачем снимали?
— Ну, чтобы не узнали. Вся потная, лицо страшное. И мысль только одна: хоть бы никто не узнал. Но узнавали, подходили: «Как вы?» — «Хорошо». И куда-нибудь дальше забивалась. Потом меня искали. Помню, где-то нашла мужскую раздевалку и сижу — не могу встать, даже ноги не идут…
— Представляете заголовки, если бы вас сейчас нашли в мужской раздевалке? «Бомбическая выходка Чайковской!».
— О, да, это прямо про меня! Другие тренеры хоть водку пили. А у меня и этого нет. Выпью одну рюмку — и что с нее? А дальше мне плохо, поэтому я этим не баловалась, не могла. Хотя это тоже какой-то выход. Счастье могло прийти, когда после победы можно было два дня отдыхать. Потом — снова тренировки. И мысли: а на фиг тебе все это опять начинать?
— Правда? Бывало?
— Да, потому что надо снова придумать, чем ты можешь выиграть. «Вот этим ты уже выиграл, господи, а что же я еще могу?» Но как только придумывалось, наступала даже какая-то растерянность.
— Один олимпийский чемпион рассказывал, что во время подготовки к Играм чувствовал себя в лагере для заключенных, лежал на бортике и плакал. У вас такое было?
— Никогда не лежала на бортике, и спортсмены не должны были видеть мою слабость. Бывали мучительные минуты, часы, ночи, когда искала это: «Что я еще могу?». Но на тренировку нужно было прийти с бодрым зарядом.
— Но дома-то плакали?
— Нет, я вообще не плачу. Тьфу-тьфу, чтобы на старости лет не начала. Мама научила, что из любой ситуации есть выход — ищи.
— Прошло уже много лет, но картинка, как Ирина Винер-Усманова, комментируя тренировки любимой ученицы во время возвращения на помост, эмоционально сказала: «У меня ее кровь на лбу!» — до сих пор в памяти. Вы, великие женщины спорта, умеете донести свою мысль.
— Я во всех спортсменов вкладывалась до… Меня как меня не оставалось вообще. Но такая ситуация — это уже тяжесть. Это уже какой-то край. Нет, у меня всегда был счастливый ход. Всегда приходили идеи, всегда что-то удавалось создать даже, казалось бы, вопреки реальности.
— Например, когда «посадили» олимпийскую чемпионку Наталью Линичук на 30 сантиметров из-за «эстетики танцев»?
— Да, иначе ничего бы у нас не получилось: когда Гена Карпоносов подсаживался, а она вставала, получалось полголовы разницы, не той, что надо. Для движения вперед Наташа должна была стать меньше партнера, мы ведь не могли даже толком сделать поддержки, они были низкие. Это тоже надо было искать, заставив Линичук ломать всю технику. Это было сложно, не про кровь речь, но это надо было все придумать и воплотить — год за годом на пути к олимпийской победе. В итоге она «села».
— В олимпийском чемпионе Александре Горшкове кровь-то в прямом смысле слова — ваша.
— Я сейчас, когда все это проворачиваю в памяти… История, конечно, не для слабонервных. Мы летели с турнира, в самолете Саша ни к кому не пошел, пришел ко мне: «Ленуля, у меня дикая боль. Я дышать не могу». А у меня с собой был кусок памирского мумиё. Обычно я спортсменам давала рассосать буквально спичечную головку, а тут — дала кусок. И как-то боль притихла, приземлились, они с Милой поехали домой, утром приехала врач: миозит, горячая ванна, массаж… И Саша начал терять сознание. Я — на телефон. Наша приятельница Люда, дочь министра путей сообщения, говорит: есть такой Сыркин на Пироговке, потрясающий врач-сердечник. А было впечатление, что у Саши инфаркт.
Привезли Горшкова на Пироговку, вот что значит гениальный врач: двумя пальцами простукал, без рентгена, МРТ, тут постучал, там. И говорит: у него все легкое наполнено водой, и сердце ушло вправо, ищите хирурга Перельмана. Суббота. Муж Толя поймал машину от Пироговки и вез Сашку буквально на руках, потому что он уже был совсем…
У Горшкова — отрицательный резус. «У кого отрицательный?» — «У меня». Начали переливать, и в какой-то момент мне уже так хорошо, какие-то мушки перед глазами: «Ой-ой! Убирайте эту, хватит ей!». Приехал Перельман, его, найдя, привезли с дачи. Шприцем маханул, а там кровища, не вода. У него был разрыв плевры легкого. Горшкова — сразу на стол. И, как все потом говорили, только авантюрист мог такое сделать: отрезал кусок легкого, а остаток пришил к ребрам вперед иголочкой. К вечеру привезли какого-то бугая — огромный, розовощекий, положили на переливание. Он спокойно лежал без мушек. Все, думаю, за Сашку я спокойна!
Вот это был кошмар. Потом было продолжение истории: Олимпийские игры через год, мы должны на чемпионате мира в Колорадо-Спрингз представлять танго «Романтика», которое вводится в обязательную программу, и катать на высоте 2500 метров три серии. Прошло три недели после операции. Мила пошла к председателю Госкомспорта Павлову убеждать: надо ехать. Павлов вызвал меня, я говорю: «Нет, Горшков еле ходит. А там высота». Но что значит характер Пахомовой: настояла. Мы туда его привезли, он откатывает серию, садится — и ему маску на лицо. Я такого ужаса не переживала никогда. Думала, что что-то случится.
— А Горшков подписывал какие-то бумаги: беру ответственность на себя?
— Никто ничего не подписывал. А дальше — турне на месяц по Америке и Канаде. Перелетаешь, вечером катаешься, перелетаешь, катаешься; где мы спим — не помним и не знаем. Начали потихоньку набирать форму. Как-то звонит Виталий Смирнов, совсем ночью, в три-четыре часа, мы — в Сан-Диего. «Как дела?» — «Все хорошо». — «Как там Саша?» — «Бисирует даже». — «Мне нужно поговорить с ним». Мобильных-то еще нет. Я выхожу в лифт, входят огромные баскетболисты с кубком, пьяные. Подхожу к номеру, Милка возмущается: «Лен, ты что, с ума сошла?» Едем в лифте — те же баскетболисты опять катаются. «Да, Виталий Георгиевич, все хорошо, спасибо, да это Елена Анатольевна долго бежала». Оказывается, слух прошел, что Горшков умер. И в ЦК партии просили доложить, как дела, поэтому говорить надо было с самим «покойником». По ходу турне нас все время и вызывали. Потом я даже попросила организаторов селить рядом. А Саша постепенно пришел в себя, и начались тренировки, которые привели к олимпийской медали. Но ситуация — на краю, таких было в жизни несколько: будем не будем, сможем не сможем.
— Спорт — жесткая или жестокая вещь?
— Жесткая. Хотя иногда… Вот смотри, как сами спортсмены повернули: ведь это Пахомова настояла на поездке, я бы не дала. Я и была против. Но Сашка, больной-то, не сказал: нет, я не поеду. «Саш, посмотри, вот ты ходишь по улице, мы начали кататься, задыхаешься, проехав кусочек». — «Нет, Ленуль, я поеду».
— Тамара Николаевна Москвина как-то сказала: Алина Загитова — производитель удовольствия…
— Молодец Тамарка, объяснила все. Фигурное катание, надеемся, целиком, — производство удовольствия.
— Они всегда соединяются — труд до потери пульса и удовольствие?
— Я это не разделяю. А куда же одно без другого? Вот у меня как-то в телевизионном проекте сидели с одной стороны — Цискаридзе, с другой — Волочкова. Как только садились, ноги под стол, снимали ботинки. В балете у всех ноги стерты в кровь. Но они на это не обращают внимания — это их профессия. У нас своя история с ботинками, натерто, перетерто. Да, тяжкий труд… А пальцы у пианистов? Говорят: утонченные. Нет — вот с такими шишками.
Так и у нас. Сейчас очень сложный спорт. Четыре оборота у девочек и три с половиной — это реальность, без которой уже никуда. Наши девочки точно указали путь развития фигурного катания. Другое дело, что есть спортсменки, которые не смогут выжить на этом пути.
— Из-за возраста или обучения?
— Из-за обучения — само собой, но в возрасте — другой посыл на крутку. Изменить можно, но сложно.
— Но Линичук вы же поменяли технику.
— Это не четыре оборота. Мало того, что скрутить и прыгнуть, надо еще и выехать. Фигурное катание — это выезд, причем красивый. Техника сейчас невозможная. Я не знаю, что делать с потрясающими фигуристками, которые не смогут освоить прыжки в четыре оборота. В свое время были соревнования профессионалов. Может быть, надо, чтобы кто-то взялся за это, они бы продолжали свой путь. И у ребят есть те, кто не прыгает, а смотреть их — удовольствие. И публике будет интересно. Потому что жаль не видеть через какое-то время безумно талантливых и одухотворенных. Я хочу их видеть, они мне нужны.
— А вот бывший вашим учеником Сергей Давыдов так и не прыгал четверные, а сейчас выкладывает тренерские фото: как его девчушка их исполняет.
— Раньше никто этой целью и не задавался. И не разрешали. Потом кто-то прыгнул первый раз. Главное — завести. И пошло. Это как раз легкая история. Скоро будет четыре с половиной оборота. И прыгнет маленький, тощий, с короткими ножками фигурист. Конечно, должно быть тело, как и в спортивной гимнастике, готовое к этому. Потому что с ростом 1,80, к сожалению, никто это не сделает. И высоких фигуристок мы наверху не увидим. Потому что они уже не ко времени. Правда, это сейчас такое направление, но все ведь имеет тенденцию к возвращению. Загадывать бесполезно, будем ждать.
— Вы в школе «Конек Чайковской» сразу обучаете детей, как падать без травм: возраст для сложных прыжков наступил какой-то совсем уж юный?
— Мы им объясняем все в четыре года. Я как-то упала на улице, зацепившись за что-то. Рядом упала женщина, разбила подбородок и повредила шею. Я падаю вперед руками, из любого положения вывернусь и упаду именно так, если только меня не толкнут. Мы этому учим. Выходим на лед: сначала ползаем, не катаемся. Выползаем, падаем с ползка. Назад ползем, идем на руках, падаем. Надеваем шлемы, это видит тренер — кому защита нужна обязательно.
— Защита нужна и всему спорту: санкции WADA вполне реальны, но пока надеемся. А как вы пережили прошлые Игры без флага и гимна?
— Я не знаю, впишусь ли в рамки ответа — я всегда была за сильную страну. Много проехала под этим знаменем. И всегда выходила, представляла страну и знала, что за моей спиной стоит сильная-сильная держава. К нам всегда было очень уважительное отношение, с легким юмором и явно с большой симпатией. В последние годы это исчезло. Почувствовалось уже на чемпионате Европы в Москве перед Играми в Корее: все судьи, тренеры, которые кидались обычно на шею, опять кинулись, но продолжать разговаривать обо всем, как привычно, не стали. Улыбнулись, поцеловались, бросили пару слов и как-то вот… Это меня поразило безумно, я к этому не привыкла. Все мы были такие друзья, даже когда серьезно соперничали, их ученики шли на моих или наоборот, всегда оставалась какая-то уважительная и душевная близость.
Вообще спорт настолько влез в политику, что теперь уже не отделишь, к сожалению, никак. Мне все это крайне не нравится. Я выросла, формировалась и создавала своих спортсменов в другой обстановке. В очень сложной, но такого не было.
— Знаю, вы сначала были против того, чтобы команда России ехала без флага в Корею.
— Да, у нас семья перед Пхёнчханом раскололась. Не приемлю унижений. Ни по какому поводу. Как можно обвинить все виды спорта, включая фигурное катание, когда мы вообще не знаем, куда этот допинг засунуть: не 50 километров ведь бежим или марафон. Меня обозлило, что мы в этом оказались. Но после Игр мое мнение об участии изменилось. Девочки-фигуристки все доказали, лыжники буквально рвали вперед: для всех, кто участвовал, и ради них это было необходимо. Потому что спортсмены, и я всегда это говорила, главные люди в нашей профессии, остальные — потом. Хотя все равно остался осадок, что мне плюнули в лицо. Библейское «подставляй вторую щеку» — это сложная история.
Для меня все это… Я не могу сказать, что было обидно. Я могу сказать, что была озлоблена. Если хотите, на международную атаку. Причем подключаются люди, которые могли бы в этом и вовсе не участвовать. И это безобразие. У каждого вдруг шипы выросли: кто-то позволяет себе сказать, что не встану рядом с русским на дистанции. Это что? Уж спортсмены точно не должны в этом участвовать.
— Но движение вперед никто же не отменял: снова должно включиться у каждого ваше фирменное «чем могу удивить»?
— Да, дальше надо выступать. Как мы в свое время лезли показывать, что мы лучшие, что мы двигатели этого вида в каждом разделе. И все это надо делать спокойно, другого не придумаем.
Помню, в 1993 году был провал, меня попросили перед Олимпиадой в Лиллехаммере быть главным тренером сборной. Проходит последнее собрание, все тренеры сборных пришли на собрание во главе с Виталием Георгиевичем Смирновым. На нашу беду, за нас отвечал тогда Борис Немцов. И видно, что мы явно мешаем ему жить, что-то делать, пришли тут с какими-то вопросами. А вопросы обычные: если мы сейчас эту группу не пошлем на трассы хотя бы съехать сверху вниз, а фигуристов не оденем, а тут и там не оплатим, то мы вообще не войдем командой в десятку. Немцов говорит: «Ну и что? Значит, мы такая страна».
Я открыла огромный рот: «А что вы такого сделали для страны, что с такой легкостью отправляете нас на 11–12-е места?» И тут поднялись все. Немцов мне потом припоминал: это вы дали тогда! Но таково было отношение к нам после прежних руководителей, которые готовы были горло перегрызть за спортсменов. Отсюда — все, что случилось. И сейчас — продолжение. Все погрустнели сегодня, конечно. Но нам нельзя давать вытирать ноги о спорт. У нас креативные люди. Безумно талантливый народ. А то, что надо разбираться на самом высоком уровне с происходящим, — это да. И уже не упускать.
— Что вы хотите сегодня, Елена Анатольевна? Юбилей — время желаний.
— Тут я ненасытная, конечно. Но вот — например, я дружу с Николаем Цискаридзе. Мне он удивительно интересен. Коля все время учится — то юридический диплом получил, то в академию пошел, связанную с искусством, при этом — он ректор Вагановской академии... И когда он начинает рассказывать, что узнал и куда пошел, то даже действует на нервы: чего я-то сижу? И… я бы, конечно, встала на пять часов к бортику, но мне 80 лет, боюсь, надолго не хватит. Каждому возрасту — свое. У меня много сил, но взваливать серьезных спортсменов на свои плечи уже не имею права. Хотя очень хочется.
