Нержавеющий Сталин

— Жизнь ставила мне точку много раз. Иногда думаю, как я выжил, и не нахожу ответа на этот вопрос. Не знаю, как я не спился, не сошел с ума, не опустился, не пошел по какой-то другой дороге. Гены, наверное, мамины хранили. Точка могла быть поставлена, когда я в Германии из окна выпал вместе с рамой. Там второй этаж был высокий, но я упал на крону цветущего дерева.  

— Дети с громкими фамилиями часто присваивают себе родительские заслуги. У них на лице написано большими буквами: “Вы что, не знаете, кто я?” А вы такой скромный человек.

— С нами такого и быть не могло. Когда я был мальчишкой, мы ехали зимой на дачу. Я сидел прилепленный к стеклу, а у поворота на Рублевское шоссе дежурил милиционер. Я не удержался и показал ему язык. Он остановил нашу машину, и мне от родных попало так, что на всю жизнь отучило кого-то из себя строить. И вообще фамилию Сталин я никогда к себе не относил. Был кто-то там наверху, и меня это мало трогало. Я впервые об этом узнал, когда он умер. Тогда я учился в Суворовском училище, меня погрузили в самолет, привезли в Москву и посадили в Колонном зале. Там все плакали. А я не понимал, почему я должен плакать. У меня не было никаких эмоций. Как я мог убиваться из-за смерти Сталина? Он — Сталин, а я — кто? У меня никаких связей с ним не было, ни внутренних, ни внешних.  

— Вы его и дедушкой никогда не называли?  

— Это было не принято. А уж кичиться родством в голову бы не пришло. Сталина я видел раза два-три, и то мы стояли на трибунах, и я наблюдал, как он поднимался по лестнице наверх. С собой я его никак не соотносил. Когда я об этом где-то сказал, получил письмо от одной женщины: “Как вам не стыдно! Вы — культурный человек, а позволяете себе такую ложь! Я сама видела, как он играл с вами в песочнице!” Ну, счастливая…  

Я ведь родился в 41-м году. Какие внуки, когда война? Потом у него был тяжелейший инфаркт. У моего отца менялись жены, Сталин это не приветствовал, и вообще всем тогда было не до нас. Он был холодный и жесткий человек. Светлане что-то перепадало, потому что она была девчонкой.  

— Фамилию вы поменяли уже после смерти Сталина?  

— В моей метрике фамилия Сталин. В школе я был Васильевым. Зачем трясти фамилией? А Бурдонским я стал, когда нас вернули маме. Это было мое решение. Моя сестра Надя в школе тоже была Бурдонской, а когда стала получать паспорт, взяла фамилию по метрике.  

— А в школе знали, что вы — внук Сталина?  

— Этому не придавалось значения. Никто никогда передо мной не лебезил. Я помню свою первую учительницу — прелестную женщину Марию Петровну Антушеву, царство ей небесное, она первую оценку мне поставила “четверку”, хотя можно было поставить “пять”. Спустя годы я понял, что этим она меня тоже ставила на место.  

— Одноклассники к вам могли приходить в гости?

— Мы жили в особняке на Гоголевском бульваре, я терпеть не мог и дом этот, и комнату свою. У меня был друг — Володя Шкляр. Его семья жила в двухэтажном доме прямо за школой. Дедушка его был портной, с пейсами, в кипе. Дома мне у них очень нравилось: стояли бальзамины на окнах, в маленьких комнатках было уютно и хорошо.  

— А как выглядела ваша комната?  

— Она была длинная, как пенал, и очень аскетичная: солдатская кровать, письменный стол, стул, тумбочка и стенной шкаф, покрашенный масляной краской. Единственной роскошью было радио с одной “чупочкой”, которую можно было крутить. Поскольку я очень любил читать и читал везде, где можно и нельзя, сидел с книжкой на лестнице, там горела лампочка, а радио слушал под подушкой. С той поры я знаю наизусть практически все оперы.  

— Но какие-то привилегии у внука вождя были? Например, машина с шофером?  

— У меня? Это басни. В первом классе меня начали возить на машине. Наверное, просто следили. Я просил, чтобы останавливали автомобиль пораньше, чтобы ребята не видели. Это, наверное, свойство моего характера. Я иногда смотрю на Ксению Собчак. Вот останавливает сотрудник ГИБДД ее машину и слышит тираду: “Вы знаете, что я с вами сделаю?”. Я никогда не чувствовал, что принадлежу к какому-то избранному кругу. Одевали нас очень бедно, потому что денег особых не было. Мне перешивали одежду из каких-то старых вещей. Сохранилась детская фотография, на которой я в пальто, застегнутом на левую сторону, то есть перелицованном.


— Как ваши родители познакомились?

— Их познакомил мамин кавалер, а на тот момент даже жених, Володя Меньшиков, в ту пору известный хоккеист, красивый, как голливудский актер. Первая встреча произошла на знаменитом катке на Петровке. Мама жила тогда на Кировской, а отец летал над площадью и бросал цветы. На мотоцикле гонял и в стойку его ставил. Бабушке это нравилось, а дедушка был категорически против. И он сказал: “Замуж она выйдет только через мой труп. За эту проститутку в брюках она не пойдет!” И отец его боялся, даже притихал в его присутствии.  

— Александр Васильевич, у вас с отцом какое-то общение было?  

— Я его боялся и не любил. Иногда мы обедали вместе, но вообще он жил отдельно, своей жизнью.  

— Ваше детство было трагичным.  

— Я должен порадовать всех, кто очень хлопочет по поводу сталинской семьи. Судьбы у всех сложились очень драматично. И у внуков, и у детей.  

— Скажите, а вы со Светланой Аллилуевой общаетесь?  

— Общаюсь. Светлана, как и я, человек настроения. Когда она звонит, я с удовольствием с ней разговариваю. Если пишет — отвечаю. Я очень люблю ее предпоследнюю книгу “Другая музыка”, она получилась очень личная, похожая на исповедь со вторым планом.  

— Кому из родных вы благодарны?  

— Нас очень неплохо воспитывала Капитолина Васильева, третья жена моего отца. Мы занимались спортом, я плавал, бегал. Ее период я вспоминаю добрым словом, за исключением суворовского училища, в котором учиться я очень не хотел. Тому была причина. Ко мне в школу пришла бабушка и устроила мне встречу с мамой в подъезде. Мы даже не говорили, только плакали: мы не виделись восемь лет. Кто-то, наверное, донес, потому что отец узнал об этом, жутким образом меня излупил и отправил с глаз долой.  

— Как объяснить, что он не позволял вам даже встречаться?  

— Не простил, что она от него ушла. Он нас ей не отдал. Сначала отец хотел поделить детей, но мама на это не пошла. Это был мудрый шаг, потому что мы с сестрой — погодки, и вдвоем мы выстояли. В первый раз мама уходила от отца в 43-м году, когда она была беременна Надей, а у отца был роман с Ниной Кармен, женой режиссера Романа Кармена. И тогда Светлана обратилась к Сталину. Маме дали квартиру, дачу и машину с шофером. Отец покрутился-покрутился, потом прибежал: “Я тебя люблю, прости!” И она, конечно, простила, на что Сталин сказал: “Все вы бабы — дуры! Простила — ну и зря!”. И когда в конце 45-го мама опять ушла от отца, а Светлана попыталась снова с этим сунуться к Сталину, ответ был такой: “Нет, пусть решают свои дела сами. Ей было трудно — я помог, а больше ей помогать не хочу”.  

— А ваш отец не пытался ее вернуть?  

— Пытался. Но она не хотела. Тогда он поехал стрелять ей по окнам. Мама жила в Еропкинском переулке на Арбате, где у бабушки были две комнаты в коммуналке на первом этаже. К счастью, пуля попала бабушке в бриллиантовую серьгу. Ее вырвало из уха, а мама убежала через кухню и спряталась у друзей. Это были такие паратовские номера. У мамы был любимый фильм в юности “Бесприданница”, где Паратов Ларисе шубу под ноги бросал.  

— Несмотря на последующие браки, Василий Сталин продолжал любить свою первую жену — вашу маму?  

— Во всяком случае, он не дал ей развода. Она хотела развестись, потому что ее на работу не брали: в паспорте стоял штамп, и все боялись ее брать. И тогда женщина-домоуправ у бабушки на Арбате сказала: “Галя, давай мне паспорт!” Бросила его в печку, и маме дали новый, уже без штампа. Так что, когда отец с Катериной Тимошенко расписывался, он с мамой не был разведен.  

— Когда же вы смогли жить с мамой?  

— В 53-м, уже после смерти Сталина, она писала Ворошилову, и нас ей отдали. Отец уже был арестован.  

— Екатерина Тимошенко действительно была злой мачехой?  

— Я очень ее не любил и еще долго недобро ее вспоминал, но, когда стал старше, начал ее жалеть и понимать причины ее жестокости. Как-то она мне позвонила уже после смерти отца. Я к ней пришел часа в два дня, а закончили мы беседу на следующий день в то же время. Сутки проговорили. Отец ее никогда не любил, иногда бил… этот брак собрали “доброжелатели”. В любом случае, она наказана. Сын умер от передозировки наркотиков, а дочь была очень больна.  

— Я читала, что она вас с сестрой била смертным боем. У Нади даже почки были отбиты. Чем можно колотить ребенка, чтобы нанести такие травмы?  

— Плеткой. У нас собаки были. Для наказания держали кожаную плетку. Если ее взять наоборот, человека можно убить. Не хочется вспоминать. Пусть это останется на ее совести. Я понял, что всех надо прощать. Возможно, во мне говорит профессия. Прежде чем играть персонаж, надо понять, почему он поступил так, а не иначе.  

— Вы ездили к отцу в тюрьму?  

— Ездил. Мне его было жалко. Я много лет не прощал ему маму и всю свою жизнь, но спустя годы все, конечно, простил. Он понимал, что его жизнь искалечена. Как-то, когда он кипишился, мама сказала: “Вась, не можешь ли ты взять себя в руки?” Ей было стыдно за его пьяный дебош. Он ей сказал: “Неужели ты не понимаешь, что я живу до тех пор, пока жив мой отец”. Так и случилось. Его посадили меньше чем через месяц после смерти Сталина.  

— Психологически его можно понять…

— Наверное. Тут еще роль сыграла война, которая дала послабление и искалечила ему жизнь. Отец ведь на фронте начал заливать глаза.  

— Вокруг смерти Василия Сталина много слухов. Будто его отравили или сделали смертельный укол. Капитолина Васильева вспоминала, что не видела швов — значит, не делали вскрытие.  

— Что говорить, если ты не знаешь. Столько читаешь вранья о своей семье! Знаете первый закон истории по Цицерону? Бояться нужно какой бы то ни было лжи, а потом можно не бояться никакой правды. Швы были. Я это видел, и Надя видела, у меня зрительная память, как мгновенная фотография.  

— Вы почувствовали горе?

— Ошеломляющее горе было, когда умерла моя мама и когда не стало моей сестры — близких мне людей. Отца было жалко, я понимал, что его жизнь загублена, но тогда еще я его не прощал. Это позже пришло, когда я сам доехал до сороковника. Потом его прощала мама, она его любила, конечно. Говорила: будешь старше — поймешь, у отца ужасающее окружение и ужасающая жизнь. После смерти его матери, Надежды Аллилуевой, каждый старался на нем что-то сделать, куда-то завлечь: кто в койку, кто на попойку.  

— О жизни Надежды Аллилуевой написано немало. Отчего-то запомнилось, что она носила штопаные вещи.  

— Они жили небогато. Это же не теперешние вожди. Она и рожала в обыкновенном роддоме. Когда бабушка поехала в Германию, она привезла себе какие-то наряды. Потом нам отдали сундук с ее вещами. В одном платье ее похоронили, еще было, как сейчас помню, черное шелковое платье с черным жакетом, очень элегантное, с аппликациями, бежевое летнее платье, пальто с котиковым воротником и туфли, которые я отдал в театр “Современник” для спектакля.


— А вам никогда не предлагали сыграть роль Сталина?  

— Предлагали. Это пошлость, я бы не стал этого делать никогда. Я один раз чуть дрыгнулся, когда меня Сергей Федорович Бондарчук позвал играть в фильме “Красные колокола”. Даже поехал на пробы. Тогда я был мало похож на Сталина. Потом приехал домой, и мама сказала: “Подумай, тебе это нужно? Это такие нервы!” Однажды вообще бешеный гонорар предлагали. Я бы согласился, если бы это снимал Висконти и был бы изумительный сценарий. Можно работать с большим мастером, чтобы не плохого или хорошего Сталина изобразить, а правду истории. Его сыграть вообще-то интересно. Может быть, когда-нибудь будущий Шекспир напишет его характер во всех противоречиях и сложностях. Но пока такого не попадалось.  

— Кто из исполнителей роли Сталина подошел ближе всех?

— Все по лекалу делалось. Пожалуй, интереснее всех из тех, кого я видел, американский актер Роберт Дювалл, который играл его в фильме “Сталин”. Это была интересная попытка показать именно многозначность личности.  

— Александр Васильевич, как вы относитесь к инициативе московских властей повесить в городе портреты Сталина к 9 Мая?  

— Никак не отношусь. Меня это мало трогает. У меня тоже к нему сложное отношение, но победу от него отставить можно, а его от победы — нельзя. И никуда не деться — это правда истории. Можно говорить, что он был дурак и ничего не понимал в войне, а выиграли вопреки ему. Но есть Жуков, Конев, Баграмян, Рокоссовский, конструкторы по танкам, самолетам — люди, которые с ним общались и поражались его эрудиции, подготовленности. Он был главнокомандующим, выиграли войну при нем, и его имя играло очень большую роль. Я не собираюсь беспокоиться и дергаться на эту тему. Верю, что истина — дочь времени, а не авторитетов (эта мысль принадлежит Фрэнсису Бэкону). Сегодня — одни, завтра — другие. У вас свое представление об Иване Грозном, у меня — свое.  

— Если бы вы захотели поставить пьесу об Иване Грозном, пригласили бы Мамонова?  

— Не пригласил бы никогда, потому что я прекрасно понимаю, что это не плакатный трехкопеечный образ. Грозный был совершенно другим человеком, это все пиар вокруг него, как и вокруг Петра Первого, у которого гораздо меньше добра и больше зла. Мы судим о нем по старому фильму Петрова с Николаем Симоновым в главной роли. Когда Петр умер, Россия праздновала.  

— Когда умер Сталин, многие люди, простите, тоже праздновали!

— Это не было так, как сейчас говорят. Послушаешь, все считали себя антисоветчиками, графами и князьями. Особенно актеры любят этим заниматься. Время было другое, и нельзя с сегодняшней точки зрения смотреть на тот период. Сталин превратился в миф, он стал легендой. А миф — это сливная яма. Раньше о нем рассказывалось в небесных тонах, теперь — в адских, но Сталин между тем и другим.  

— Но он чуть не стал именем России. Никакая другая фигура не вызывает такого раскола в современном обществе.  

— Мне кажется, это создается искусственно. Мы же красные и белые. Сталин не мог остановиться после Гражданской войны, и это противодействие продолжается. Для чего сталкивают сталинистов и их противников? Ведь какая-то цель существует. Общество живет неблагополучно, а этим можно занимать умы. Как только страна уходит в кризис или вираж, сразу вынимается Сталин и начинают им трясти. Забудьте уже! Прошло 55 лет как его нет, за это время можно было построить три разных общества. Почему немцы Гитлером не размахивают? По опросам, которые проводились после войны, 45 процентов считали Гитлера важной фигурой. Но жизнь становилась лучше, и количество приверженцев падало, дойдя до трех процентов. Если бы наши люди жили лучше, потребность в фигуре Сталина исчезла бы.  

— Какой период в жизни Сталина вам интересен с точки зрения драматургии?  

— Сталин был очень умным человеком, он хорошо знал и понимал, что делает. Мне было бы интересно понять, что он думал, когда часами сидел ночью в кресле и смотрел в окно, которое выходило на лес. Какие мысли он перебирал? Почему он захотел исповедаться? Ведь исповедь была. Священника трясли при Хрущеве со страшной силой, но он ничего не сказал. В чем исповедовался человек, который сам себя поднимал до бога? Я очень люблю Ибсена. Меня захватывает тема человека, оставшегося в одиночестве на холодной вершине. Никто из нас никогда не был на той вершине, где находился Сталин, ни один журналист, ни один писатель.  

— Вы встречались с внуками Рузвельта и Черчилля. Какое впечатление они на вас произвели?  

— Совершенно неинтересные, партикулярные люди, говорить с ними не о чем. Нас приглашали в Киев на презентацию Международного фонда “Бабий Яр”. Когда я понял, что Бабий Яр — повод для сбора денег, больше на это мероприятие не ходил. Посмотрел Киев и уехал.  

— Вы одинокий человек?

— Почему одинокий? У сестры Нади остались дочка и внучка. Она прекрасно учится, собирается поступать в МИИТ.  

— Простите, а почему у вас нет собственных детей?  

— А я не хотел детей. Я прожил жизнь и знаю, что это такое. Жена меня понимала. Двадцать лет мы прожили счастливо, потом жизнь нас развела. Два года назад Даля умерла.  

— Недавно состоялась премьера спектакля “Та, которую не ждут” Алехандро Касоны, где триумфально сыграла Людмила Чурсина. Западная драматургия вам интересней современной? Тот же Ибсен, к примеру.

— Ибсен, конечно, трудный для зрителя, отравленного телевидением. Но я в театре 40 лет и могу ставить то, что меня волнует. И в этом мое счастье, хотя для карьеры, наверное, требовалось другое. Потом я приверженец психологического театра. Выше этого пока ничего не придумано. Была пьеса “Снеги пали” на тему войны, она у нас в театре шла 17 лет с громадным успехом. Я ставил Бориса Кондратьева.  

— Александр Васильевич, вы ставили в Японии Чехова, Горького и Уильямса. Как вам работалось с японскими актерами?

— Потрясающе. Я их обожаю, и это взаимно. Когда-то Станиславский мечтал именно о таком актерском братстве. У них школа наша. В этой студии преподавали наши педагоги. Актеры понимают язык русского театра. Им не надо говорить два раза. У меня был контракт на два месяца, а уже через месяц спектакль в общем был собран. У нас это невозможно. Продюсер объяснил: “Во-первых, ты знаешь, что ты хочешь, а во-вторых, японские актеры веками привыкали к вниманию и к дисциплине”.  

— Чем спасаетесь, когда плохо?  

— По-разному. Я вообще книгочей. Иногда могу выпить, даже крепко. Это, правда, не помогает, особенно с годами.  

— Вы когда-нибудь навещали могилу Сталина у Кремлевской стены?  

— Нет. А зачем?