Фасады московских строений после пожара 1812 года украшались лепниной со знаками воинской доблести в память о победе над Наполеоном. На “Доме Луниных” нет ни щитов, ни шлемов, а есть древнегреческая лира, символ поэзии, та которую Пушкин помянул в “Памятнике”: “И долго буду тем любезен я народу,/Что чувства добрые я лирой пробуждал”. И Некрасова она вдохновляла: “Я лиру посвятил народу своему”.
На стенах главного дома я насчитал 32 лиры — они белеют на фасаде, торцах и чернеют на ажурном чугунном балконе. На фасаде двухэтажного флигеля за колоннадой просматривается барельеф, где танцуют древние греки.
Почему дом декорирован лирами?
Их заказал, по всей вероятности, хозяин — богатый помещик, владевший тысячей крепостных, генерал-лейтенант на покое Петр Михайлович Лунин, когда на пепелище решил перестроить московскую усадьбу. Генерал в высшем обществе слыл острословом, склонным к выходкам на грани приличия. Михаил Пыляев, коллекционер исторических курьезов, в “Замечательных чудаках и оригиналах” посвятил ему и его родственникам очерк “Странности семейства Луниных”. Называет генерала “падким на разные ордена, которыми, впрочем, сам себя жаловал”.
Так, после долгого пребывания за границей вернувшийся в Москву Петр Михайлович явился на званый обед к приятелю, генерал-губернатору Москвы князю Голицыну, в странном виде. Кто-то из гостей обратил внимание, что у Лунина на платье выделяется пряжка со “звездами всех российских орденов, не исключая и георгиевской”, дававшейся за геройство в бою.
— Чем это ты себя, любезнейший, разукрасил? — спросил добродушный князь с улыбкой, разглядывая в лорнет звезды.
— Ах, это дурак Николашка, камердинер мой, все это мне пришпилил.
— Хорошо, — сказал князь. — Но все же лучше снять…
Другой эпизод насмешил Василия Львовича, дядю Пушкина, в театре, о чем он не преминул сообщить в письме закадычному другу, князю и поэту Петру Вяземскому: “Старик Петр Михайлович Лунин восхищался музыкою, декорациями, балетом и кричал: “C'est comme а Paris! Bravo! Mr. Maikoff! Bravo!” — “Это как в Париже! Браво! Господин Майков! Браво!” (франц.). Я хохотал от чистого сердца”.
Случай трагический, а не комический произошел, когда отец захотел убедиться в искренности дочерней любви и прислал в дом слугу с вестью, что внезапно умер. Отчего у беременной дочери произошел выкидыш.
Дочь генерала Екатерина, не будучи красавицей, слыла, однако, светской львицей. Под жаркие аплодисменты в салонах Санкт-Петербурга и Москвы пела, обладая дивным голосом. В Париже, до нашествия французов на Россию, как пишет Михаил Пыляев, “в салоне королевы Гортензии она имела такой успех, что Наполеон просил ее петь в дружеском кругу в Тюильри”.
Вокалу Екатерина училась в Милане, центре мирового оперного искусства, там познакомилась с поэтом и певцом — графом Миньято Риччи. Он был на пять лет моложе, что не помешало браку вокалистов. В Большом зале дома под расписным сводом с образом Фортуны устраивались концерты, о которых говорили в Москве.
Лиры на фасаде — память о дочери хозяина усадьбы Екатерине Петровне Риччи, музыкальных вечерах, устраиваемых в доме, открывшемся перед гостями в 1822 году.
Очевидно, на первый бал пригласили Доменико Джилярди, архитектора усадьбы, ставшей самой красивой на Никитском бульваре. По его эскизу расписали своды образами античных богов, Славы и Фортуны. Ему тогда было 33 года. Известность и удача достались в молодости. Красивого итальянца принимали в лучших домах Москвы.
К тому времени Дементий Иванович, как стали звать Джилярди, успел прославиться, занять престижную должность в Комиссии по строению Москвы. Всем на радость он восстановил сгоревшее здание Московского университета, построенное великим Матвеем Казаковым в стиле классицизма. В пожаре погибли актовый зал, музей и библиотека.
Но видимый нами охряный фасад старого здания Московского университета на Моховой, белеющая колоннада в дорическом стиле, актовый зал под куполом с Аполлоном и музами на сводах, недавно реставрированные, стали такими, какими их создал Джилярди. Он, как считают искусствоведы, придал зданию имперский стиль ампир, “более торжественный, полный героического пафоса облик”. С этой работы, высоко оцененной современниками, началась счастливая жизнь итальянца в России.
…В актовый зал, расписанный по эскизам Джилярди, видавший всех великих, начиная с Пушкина, кончая Лениным, я попал, как только сошел с поезда на Курском вокзале. Пришел с чемоданом подавать заявление о приеме на манившее провинциала отделение журналистики филологического факультета. Под куполом в плену колоннад размещались столы приемных комиссий всех факультетов.
Не лекции косноязычных отставных редакторов партийных газет, а стены, где витал дух классиков, амфитеатры, где выступали недобитые, старого закала профессора, такие как Радциг, оплакивавший на лекциях муки героев Эллады, вдохновляли с утра до поздней ночи просиживать в читальном зале, рваться с заочного отделения на дневное.
Мне нравилась планировка XVIII века — в масштабе человека. Все было рядом, под одной крышей: факультеты филологов, философов, историков, где училась Светлана Сталина, пустовавший старинный музей, две переполненные всегда столовые, пахнувшие кислыми щами. За узкими окнами той, что в полуподвале выходила окнами на Моховую улицу, виднелись зубчатые стены недоступного Кремля, где царил Сталин, волновавший воображение своей близостью.
В правом крыле находился кабинет ректора, над ним этажом выше главенствовал партком МГУ. Туда ходил за правдой. Там машинистка попросила продиктовать ей написанную от руки автобиографию будущего ректора академика Петровского. Из нее узнал, что он беспартийный. То была, между выборами в Верховный Совет СССР, одна из демонстраций единства “блока коммунистов и беспартийных”.
К Ивану Георгиевичу ходил безуспешно не раз. Это было очень просто: никакой охраны, предварительной записи, помощников, заместителей. Надо было терпеливо дождаться внезапного появления ректора, и тогда всех, кто его ждал часами в приемной, он запускал в кабинет. Каждого выслушивал при всех, одним сразу отказывал, у других принимал заявления, чтобы, выяснив мнение факультета, принять решение.
Храню свое заявление о переводе с заочного отделения на очное с его резолюцией: “Не могу!” Разглядывая мою зачетную книжку с оценками “отлично”, он оживился, когда на вопрос: “Кем работает отец?” — услышал: “Механиком”. Его, недавнего декана механико-математического факультета, ответ обрадовал. Заявление оставил у себя, но на другой день я увидел его хладнокровную резолюцию. Почему не смог? Потому что не захотел ходивший в куртке, какую носил Сталин, доцент, ведавший факультетом. Он подражал вождю не только в моде, но и в манере — переписку с иногородними студентами начинал словами: “Ваше письмо получил”. Его мнение, ставшее мне известным, состояло из трех слов: “Нам такие не нужны!” В историю факультета этот доцент вошел “темной”, которую ему устроили на выпускном вечере в 1956 году журналисты, нещадно избив.
Годы спустя к ректору Петровскому я поднимался на лифте в другой кабинет — в высотном здании МГУ, брал интервью, когда академик баллотировался в депутаты Верховного Совета. Запомнились не столько его ответы, сколько письменный стол без единой бумажки. И то, как он, подняв трубку, кто бы ни звонил, начинал разговор вместо приветствия одним словом: “Петровский!” Эту манеру, каюсь, я перенял и прежде часто использовал.
По иронии судьбы в прекрасных домах, построенных Джилярди, у меня происходили жизненные драмы. В бывший Опекунский совет на Солянке, где Пушкин перед свадьбой заложил приданое, деревню Кистеневку, ходил к президенту Академии медицинских наук СССР. Убеждал изучать экстрасенсов, а не запрещать прописку и высылать из Москвы, как хотели поступить с Джуной. Аудиенция закончилась словами: “Вы мистически настроенный человек”. А в нынешнем, 2010 году вышла в Москве книга живущего в США профессора Эдуарда Годика “Загадка экстрасенсов: что увидели физики”. Понадобилось тридцать лет, чтобы он за океаном рассказал, чем на моих глазах занимался. Из Первого мединститута врачи доставляли ему больных: “И вот тут Джуна “отличилась”: после ее пассов практически восстанавливалось нарушенное кровообращение в стопах ног больного эндартериитом”. На минувшей неделе прочитал в воспоминаниях бывшего премьера СССР Рыжкова: “Я лично видел снимки энергетического поля Джуны. Это даже на меня произвело сильное впечатление...”
Другая драма приключилась на Поварской, в бывшем доме князя Гагарина, ныне Институте мировой литературы — ИМЛИ. Здесь доложил о найденных рукописях “Тихого Дона”. Подарил ксерокопии неизвестных глав, книгу “Как я нашел “Тихий Дон” с анализом рукописей. А когда их выкупило государство, на X съезде писателей России директор этого учреждения заявил: “Хочу проинформировать вас о событии мирового значения, произошедшем буквально в дни, совпавшие с нашим съездом. Я имею в виду, что рукописи первого и второго тома “Тихого Дона” живы!” Как будто о “живых рукописях” не знал за десять лет до съезда.
…В Москве Джилярди-сын многое сделал для того, чтобы известный персонаж из “Горя от ума” мог признать: “По моему сужденью, пожар способствовал ей много к украшенью”.
Москву Доменико увидел мальчиком, в 11 лет, проехав на перекладных всю Европу. Его встретил отец, Джованни Батиста, архитектор Воспитательного дома, живший в России с братьями Джоузом и Витторио. Москвичи называли Джилярди-отца Иваном Дементьевичем. Когда горела Москва, он остался с младшими детьми, которых не смогли эвакуировать. Итальянец жил в квартире доме рядом с подкидышами и сиротами. Ему доверяли свои проекты лучшие мастера. Джованни-Иван восстанавливал больницы, Странноприимный дом, ныне Институт скорой помощи, а по собственному проекту построил Александровский институт для неимущих дворян и разночинцев. Это больница, где в квартире служившего здесь врача родился Федор Достоевский…
Прожив 30 лет в России, Джилярди-отец уехал на родину, оставив за себя сына. За его плечами были Санкт-Петербургская и Миланская академии, а потом четыре года изучения в натуре архитектуры Древнего Рима и эпохи Возрождения в городах Италии. Все Джилярди — из итальянской части Швейцарии. Родились в местечке Монтаньоло на зеленом холме, прозванном Золотым. Почему? Там в собственных домах веками жили семьи потомственных художников, скульпторов, архитекторов, каменных дел мастеров. Все учились в лучших академиях Европы, проявляли себя в чужих краях. Возвращались “главным образом из России богатыми людьми”, как пишет Александр Бенуа, побывавший в этих краях.
“Дом Луниных” оправдывает поговорку: “В новый дом входит смерть”. Генерал Лунин наслаждался красотой меньше года и умер. Вдова продала усадьбу Государственному коммерческому банку. Дочь Екатерина прожила без года сто лет, осталась без крепостных, наследства и умерла в бедности. Как пишет Михаил Пыляев, “страсть к пению стала причиной ее разорения”.
У “Дома Луниных” я подумал: в Москве нет ни одного памятника ни архитекторам, ни скульпторам — тем, кому она так многим обязана. К инженерам традиция забывчивости оборвалась недавно. У трех вокзалов видят в бронзе Павла Мельникова, строителя железной дороги между Санкт-Петербургом и Москвой. На Сретенском бульваре ЛУКОЙЛ нашел место изобретателю крекинг-процесса Владимиру Шухову, конструктору радиобашни, прозрачных крыш ГУМа, почтамта, дебаркадера Киевского вокзала. Вспомнило об инженерах не государство, предавшее забвению дело “монументальной пропаганды”, как выразился однажды “кремлевский мечтатель” Ленин. Воздали должное инженерам железнодорожники и нефтяники.
Строительный бум не побудил поступить также по отношению к архитекторам. Бюст автора Мавзолея перед Центральным Домом архитектора не в состоянии исправить эту несправедливость к тем, кого по праву можно поставить в ряд имен, которые на параде 1941 года на Красной площади были названы “великими предками”.
Если когда-нибудь в Москве начнут увековечивать зодчих, я бы предложил начать с итальянцев. Их летописцы называли фрязинами. Благодаря им она стала Златоглавой. Летописи сохранили имена восьми фрязинов. Они построили стены и башни Кремля, храмы Соборной площади, Грановитую палату, колокольню Ивана Великого.
Чувство благодарности к творцу Спасской башни побудило великого князя Ивана III установить на ней две доски: одну со стороны Красной площади на латинском языке, другую — со стороны Кремля на русском языке со словами: “В лето 6999 (1491 год) июля Божиею милостию сделана бысть сия стрельница повелением Иоанна Васильевича государя и самодержца всея Руси и великого князя Володимерского и Московского и Новгородского и Псковского и Тверского и Югорского и Вятского и Пермского и Болгарского и иных в 30 лето государство его, а делал Петр Антонио Солярио от града Медиоланта”, то есть Милана.
При Петре Первом отличился дворцами Джованни Фонтана в Лефортове, где замышлялась царская резиденция взамен Кремля. Джакомо Кваренги при Екатерине II сделал проект Гостиного Двора, перекрытого в наши дни стеклянной крышей. До и после пожара 1812 года творили Франческо Кампорези из Болоньи, Иосиф-Осип Бове из Неаполя, помянутые четверо Джилярди из городка близ Лугано. Там поныне говорят по-итальянски, на одном из 4 (четырех) государственных языков маленькой Швейцарии. (А на Украине, где большинство народа говорит на русском языке, не хватило 20 лет демократии, чтобы придать ему статут государственного языка!)
…Спустя 22 года после приезда в Москву Доменико Джилярди ее покинул, поручив завершить недостроенный им мавзолей графа Орлова дяде Джоузу — Осипу Джилярди.
На родине, как пишет Бенуа, “на поэтическом кладбище, украшенном классическим портиком, им на свои средства построенном”, Дементий Иванович похоронен.
