Медицина сказкам не верит.
Санитарки в обычных больницах — это особая каста, и попадает в нее далеко не любая.
Спецкору “МК” по особому блату удалось посанитарить в обычной подмосковной клинике.
Рыцари ведра и тряпки
Сначала я хотела, чтобы все было по-честному, и поэтому полезла в Интернет. Стоматологи, гинекологи, хирурги — все нуждались в незаменимых тружениках младшего медицинского звена.
Санитарки требовались везде — от частной клиники на Рублевке (30 тысяч рублей) до замкадовской больнички, до которой семь верст киселя хлебать (оплата по договоренности). Собирать по полу кровавые зубы мне как-то не светило. Гораздо лучше вытирать пыль с тумбочки в каком-нибудь тихом кардиологическом отделении — в самый раз, больные мирные, стараются не нервничать и не сорить.
— Алло, вам санитарки не нужны?
— Возраст?
— Ну… скажем, 30.
— Опыт работы?
— Понимаете, я только приехала в Москву, нет-нет, прописка и регистрация в Подмосковье — все как положено, но опыта работы у меня немного. То есть у себя дома я была учителем в школе. Но тряпкой с доски стираю вполне профессионально.
— Вы нам не подходите, — телефонная барышня даже не стала объяснять причины столь резкой и оттого обидной отставки. На пятом отказе я начала понимать, что со мной что-то не так. Наконец одна из ленивых дам, как мне представлялось, постукивая ноготками от скуки по лакированной глади стола, согласилась раскрыть причину моей невостребованности на рынке труда.
— Молодая вы. Молодых никто не любит. Молоденькие абитуриентки работают только при мединститутах. Три месяца отработаете, надоест полы драить, а нам опять замену ищи. С образованием, значит, права будете качать, Трудовой кодекс, социальный пакет, то да се… Ну и вообще, мы уже санитарку недавно взяли, а вакансия висит на тот предвиденный случай, когда она от нас намылиться захочет. Месяца через полтора позвоните, но не обещаю.
Знакомая Наташа — старшая сестра одного из родильных домов — обещала подсобить. Причем все по-честному. “У меня подружка в терапии работает. Работа не бей лежачего — воспаление легких, бронхит. Чистенькие, только кашляют много. Да и вылечиваются быстро, но родственникам уже успевают надоедать, так что в самый раз”.
— А что мы заведующему скажем?
— Так правду и скажем. Что ты инженер человеческих душ. Мечтаешь наваять нетленку про больницу, но для полной правдоподобности тебе не хватает деталей. Ну там какая тряпка по сроку годности положена, какой цвет ведра…
Ночной бином Ньютона
Но единственно, что потребовал главный врач при моем приеме “на работу” — ни словом, ни делом не выдать, где на самом деле происходит место действия. “Это чтобы мне не влетело за ваше искусство. А так — пишите”.
Так я стала первой в Подмосковье санитаркой без опыта работы и с самым что ни на есть высшим образованием. Можно сказать, штучным, всем и никому не нужным товаром.
Санитарки работают три через три дня — как охранники. И еще дежурят ночами. Но это так называется дежурить, на самом деле “покемарить” на диванчике из искусственной кожи удается вполне прилично. На соседнем диванчике располагается медсестра Раиса.
У медсестры бессонница, сын Колька опять отмочил — привел домой девицу неправильного поведения, и пока Раиса несет трудовую вахту, отрок вполне может сделать ее бабушкой. Это мою коллегу сильно напрягает. Поэтому вопросы про то, когда первый раз с утра надо мыть пол, она оставляет без особого внимания. Ее другое волнует.
— В 6 утра градусники — и на уколы. Потом и пойдешь со своим ведром. Да особо не усердствуй, чтобы твоей сменщице потом не досталось. За неряшливость. Нет, вот зараза Колька! Предохраняются они там или нет?
Раиса растит пацана без мужа, зарплата у нее без особых надбавок составляет около 8 тысяч рублей. Каким образом Раиса существует, да еще и тянет на себе 17-летнего лба, лично для меня осталось загадкой. Природу этой загадки не знает, как мне кажется, даже сама Раиса. Она просто так живет.
К 4 утра, разгадывая бином Ньютона Раисиной живучести, как-то удалось заснуть. Снов не видела. Потому что сразу пришлось и проснуться. Какой-то бабушке из пятой палаты приспичило срочно сесть на утку. Бабушка весила килограммов 150. Утка была желтая и холодная. Бабушку я подняла как-то криво, и мне показалось, несколько опасно для сохранности постельного белья. Которое мне же, случись протечка, и менять.
— Особо не старайся, — прошептала мне Рая со своего ложа. — Ничейная бабушка, никчемная.
— Это как?
— Это значит — она никому не нужна, и поэтому если сразу на утке свои дела не делает, то это только ее проблемы — и не тебе их решать.
— Так мне же ее белье менять.
— Тебе, конечно, ее еще и переворачивать придется. И на все это уйдет полчаса минимум. Ты на полкило похудеешь. А у нее по всему телу синяки пойдут. А так как бабуля в разуме, то она все это и сама прекрасно понимает, поэтому покряхтит, покряхтит и облегчится. Так что не парься…
На соседней койке другая, более благополучная ходячая бабушка протягивает мне, морщинисто улыбаясь, алое целлулоидное яблоко. Презент от заботливых внуков: “Ты уж, деточка, с ней поосторожнее”.
На глаза наворачиваются слезы. Светает.
Ходячие идут своим ходом в туалет и на водные процедуры. Лежачие ждут своей очереди на судно. Меня же ждут грязные полы, пыль под кроватями. Яблоко жжет карман. И — на десерт — самое приятное, любящие родственники.
Бабушка — 100 рэ, жена — 500
Официально прием визитеров к больным начинается в 10 утра. Но первые страждущие стучатся уже ближе к завтраку. Моя задача выяснить, к кому идут, и позвать болящего к любящим родственникам, если, конечно, в это время кто-нибудь из наших же пациентов не будет курить на лестничной клетке и не позовет его сам.
— Девчонки, а чего вы курите? У вас же бронхиты-плевриты? — интересуюсь у стайки молоденьких девчат в расхристанных халатиках.
— А что, нам пиво пить, что ли? — хихикают они.
Кстати, молодежь в отделении составляет явное меньшинство. Попадают сюда по действительно серьезным причинам, “когда уж замуж невтерпеж” — и что есть сил нарушают больничный режим.
Курят везде. Даже в туалете. Чем очень мешают санитарной обработке данного заведения. Начинаешь их выгонять — обижаются. “Лучше бы нормальную курилку в отделении сделали”, — заявляет нагло народ.
Для девчат без комплексов отваляться недельки две в клинике — личный отпуск почти что за свой счет. Больничные у нас оплачивают стопроцентно только ударникам производства, проработавшим на одном месте не менее десяти лет. Но и тогда есть ограничения — больше 30 тысяч в один карман за вычетом налогов болящему все равно не дадут.
Беру швабру и иду на собственное рабочее место. Под кроватями довольно чисто. А больше пока меня никто ничего делать не заставляет.
— Вы, санитарочка, — на меня умоляюще взглянули глаза молоденькой девочки. — У меня тут мама лежит, вы уж повнимательнее к ней, — девица нагло лезет в карман моей отутюженной профодежды и, как я понимаю, оставляет там купюру.
Хотелось, конечно, ответить ей в духе “я не такая, я жду трамвая”, но так и не рискнула выйти из образа. Тем более что и оставила она всего полтинник. “Поскупилась явно”, — покачала головой Раиса, с приходом рассвета как-то пришедшая в себя. “Ты смотри, цены не сбавляй — меньше сотки даже и не бери, ишь ты, родственников любят, а денег на них жалеют. Ну что за люди. Родную маму в пятьдесят рублей оценила”.
Бином Ньютона Раисиной выживаемости постепенно проясняется.
— А что я должна сделать для больного на эти родственные капиталы? — интересуюсь я.
— На пятьдесят рублей уж точно ничего не должна, — ворчит моя собеседница. — Такса — 100 рублей. Это у нас в Подмосковье. В Москве — 500, и причем на каждую санитарку. Медсестрам больше перепадает, но у нас и ответственности больше, сама понимаешь. Зато от вас полностью зависит покой больного и уют. Подушечку подправишь, воды принесешь. Имя его запомнишь. В общем, обязанности у тебя, практически как у сиделки. Поэтому многие санитарки в сиделки и переквалифицируются, тут уже другие деньги, даже если у нас по просьбе родных подрабатываешь ночью. Но у нас такое редко бывает. Тяжелых обычно в Москву переводят, там и крутятся основные финансовые потоки.
Мою коллегу, которую я сегодня подменяю, зовут баба Вера Васильевна. На самом деле она тоже не старушка преклонных лет, а в самом соку, около пятидесяти. Тоже одинокая, тоже тащит на себе двух мальчишек. Характер у нее такой, что ее даже врачи боятся, не то что больные.
Вера Васильевна умудряется обихаживать по двоих-троих тяжелых за смену. В ее частные обязанности входит то же самое, что и в обычные, профессиональные — переворачивать больных, чтобы не было пролежней, кормить, поить, следить за движениями тела и души.
Движения души самой Веры Васильевны не поддаются никакому анализу. Она умудряется совершенно не замечать тех, с чьими родичами она лично не знакома, и практически быть матерью родной для немногих остальных.
В обычные сиделки Вера Васильевна не идет только потому, что скучно, говорит, здесь народ, темы, сплетни. А там одна-единственная душа, и даже душу на остальных не отведешь.
Приходит время завтрака. Вроде как раз я и должна его с поварихами раздавать. Но есть такое замечательное изобретение, выдуманное страдающими от лени больными, — терапия трудом. Это значит, что котлеты с картошкой собратьям по несчастью как раз раздают они. Мне остается только отслеживать этот процесс и собирать грязные тарелки.
— Третий раз уже здесь лежу, — жалуется блондиночка в очках в роговой оправе. — Просто беда какая, всегда вилки недомывают, хоть прямо стой за этими санитарками и перемывай.
Ко мне персонал относится более чем благосклонно. То есть меня искреннее не замечают. Помыла полы — хорошо. Покормила лежачую бабу Шуру (внуки ее любят, приходили к трем и обогатили мой семейный бюджет на стольник).
Я пробовала возмутиться и шепотом отказываться от подношений, но тут же получила втык от медсестры Раисы: “Ты особо не выдрючивайся, тебе тут день посидеть, лясы почесать, а нам тут дальше жить как-то надо, умная самая, да?!”.
Праздник смерти
Не так давно мне удалось побывать на краю света в одной из самых старых российских сельских больниц. Ее открыли в 1910 году как единственную уездную. А закрыли в… 2010. Потому что она стала никому не нужна.
Тогда, в начале 2010-го, я и была там в последний раз.
В Архангельской области, в местах, где уже не было невырубленных лесов, а везде валялась лишь брошенная и ржавая техника. А одинокие, заселенные бабками и дедами дома отстояли друг от друга на десятки километров.
Больница — вот все, что поддерживало и объединяло жизнь в этой глухомани. Я хотела показать ее своим обеспеченным друзьям, редко покидающим пределы МКАДа. Что вот и так живут люди. Не жалуются.
…Изогнутая в стиле модернизма чугунная ванна прошлого века, в черных подтеках, где никого уже не моют лет двадцать. Пустые лавки вдоль стены недавних времен, целлофановые пакеты, в которых аккуратно сложено нехитрое стариковское барахлишко — ложка, металлическая миска, вафельное полотенце со штампиком.
— Закрываемся мы сегодня, в последний день вы нас и застали, — грустит с крыльца санитарка баба Ангелина.
Три нянечки, медсестра, фельдшер — она же исполняет обязанности заведующей…
Вот и весь персонал. Их работу оплачивали тоже сами больные, чьи пенсии шли на поддержание жизни в больничке.
Здесь топили еще дровами. А после трагедии в “Хромой лошади” пришло распоряжение на время новогодних праздников перевести весь персонал и стариков-больных от греха подальше, в центральную районную больницу — до которой было больше ста километров по бездорожью.
Стариков, как с поля боя, таскали с крыльца сами старенькие санитарки. Волокли на себе по двое на носилках. Некоторых безногих (ноги отморожены по пьяни) тащили волоком. Мы не выдержали, кинулись помогать. “Вы меня помните?” — спросила я у одного больного, деда Якова, сданного на попечение государства пьющими детьми.
“Не-а, а ты кто?” — полюбопытствовал он.
Для деда Якова, что вся жизнь, что год, что один день — все равно. И от этого он в отличие от тащащей его из последних сил санитарки человек счастливый.
Она же живет ровно от зарплаты до зарплаты, и поэтому ей приходится помнить числа.
У всех стариков на валенках карандашом были написаны их имена, чтобы не растеряли: дед Толя, дед Вася… Клали их вповалку, кому повезло, на старенькую машину “скорой помощи”, кому нет — тех по морозцу везла безропотная кобыла Авоська.
Старушки-санитарочки ехали вместе со своими подопечными. Некоторые пропахали в этой больнице всю свою жизнь — 50 лет, 60…
И так ничего и не напахали, даже стольничка от родственников больных. В районной больнице санитарки и медсестры тоже будут никому не нужны, там свои кадры. Отвезут “контингент” — и назад, в деревню, на мизерную пенсию. “В молодости-то весело было, особенно после войны, когда первые ребята с фронта возвращаться стали, ухаживали за нами. Выйдешь на крылечко, а он тебе яблоко в карман кладет — кадрит, значит. Много свадеб сыграли. А сейчас что — больница умерла, да и мы вместе с ней, — рассказывает одна из санитарок, баба Груша. — Это только придумали — увезти стариков из больницы, чтобы случайно не сгорели от искры какой, как в ночном клубе. Мы что здесь, танцы празднуем? А на самом деле невыгодны мы здесь, людей нет, поэтому сюда уже больше никто никогда не приедет…”.
…До районной больницы трех из тринадцати стариков не довезли. Померли по состоянию здоровья по дороге. Младший медицинский персонал вернулся домой в полном составе. “Да мы бы даже без денег здесь остались, просто привыкли к этим пьяницам бездомным, обмороженным. Как жить дальше? Не можем мы так, не можем!” — смахивали скупую северную слезу санитарки из Архангельской области.
* * *
…Плачет у тамбура моя “коллега” из соседнего, благополучного отделения подмосковной больницы, даже не знаю, как ее зовут. “Обозвали!” — “За что?” — “Да просто так, попросила повыше ноги поднять, когда полы протирала, а мне в ответ матом… Не могу я так больше, не могу”.
А кто может?
