Смерть как хочется жить

Немного, если понимаешь, что им всего-то были отпущены эти восемь коротких лет.

Наташа Нурм умерла от редчайшей генетической патологии, поражающей преимущественно молодых женщин. Легочная гипертензия. Сосуды в легких сужаются, и нет просвета, сердце с трудом перекачивает кровь, бедную кислородом, невозможно двигаться, больно дышать.  

Остановка мотора и… смерть. Единственный шанс на спасение — пересадка легких, которую в России почти не делают, которая в Европе стоит 200 000 евро.  

Частота заболевания — один-два случая на миллион человек.


…Шанс встретить человека, предназначенного тебе судьбой, — почти такой же, как и заболеть легочной гипертензией.  

Один на миллион.  

Редчайшая доля вероятности, что два эти шара, белый и черный, попадут в одну лузу.  

Из сетевого дневника Евгения Комарова, весна 2007-го года:  

От высокого легочного давления вот уже несколько месяцев вены на ее шейке — как два карандаша, при этом пульсируют, видно, как бежит кровь в них. Когда Наташа спит — это просто счастье, потому что в такие минуты она не ощущает разумом боль. Я один вижу, как ее тельце потряхивает, знаете, как старенькие машины с заведенным двигателем. Кровь бежит с таким давлением, что раскачивает все тело.  

Ненавижу будни. Мне надо уходить каждый день на работу просто потому, что нам надо на что-то жить. Вместо того чтобы быть рядом с ней!!! Она лежит целыми днями. Одна в пустой квартире, в кромешной тишине. Я убегаю с работы, и на меня смотрят волком, потому что наше горе никому не нужно.


Они встретились, когда Евгению было 18, а Наташе едва сравнялось 15.  

Был обычный серый питерский вечер.  

“Мы шли на день рождения к другу. Его дом стоял в конце длинной аллеи, где какие-то девчонки хохотали возле скамейки. Подошли к ним, чтобы просто потрепаться. Я увидел Наташу, и поле моего зрения, как воронка, сузилось до нее одной…”  

У Наташи — абсолютно искреннее, светлое лицо, спустя два года после ее ухода скажет Женя, и видно, как через это лицо, как будто оно прозрачное, просвечивает душа.  

Он так и не научился вспоминать о ней в прошедшем времени.  

…Товарищ тормошил: надо спешить, иначе все выпьют без нас. Женя сделал два шага вперед. И обернулся, потому что не мог идти дальше, не видя Наташи, и в это самое мгновение она обернулась тоже.  

“Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть — не оглянулся ли я…” — цитирую я слова питерского шлягера.  

“Да, — невесело усмехается Женя. — Вот так сразу и навсегда, совпало”.  

…Мама Наташи умирала от рака. Отец ушел еще раньше. Наташа забилась в своем горе, как маленький котенок в узкой норке — а Женя тормошил, вытаскивал ее оттуда. Потому что любил.  

По утрам они встречались на троллейбусной остановке, чтобы на одном маршруте №3 ехать вместе в колледж. Остановка “Кондратьевский проспект”.  

Наташа поступила туда же, где учился Женя.  

“Она была такая ранимая, слабенькая, белая — как одуванчик. Дунешь — и улетит. И все кашляла  — в Питере вечные простуды у молоденьких девушек, это в порядке вещей. Однажды на ее платке мы увидели пятна крови… Сразу же побежали в туберкулезный диспансер. Наташа смотрела на меня огромными глазами: “Это ведь не туберкулез?!” Когда первый раз ложилась в больницу, она и мысли не допускала, что все может закончиться плохо, маленький оловянный солдатик, боец”.  

Чахотка — смертельная болезнь барышень позапрошлого века. В нашем просвещенном столетии от нее умирают гораздо реже.


На допотопном аппарате делают рентген, после которого диагноз вроде бы подтверждается — да, есть затемнения в легких.  

— Сколько мне лежать в больнице? Неделю? Две? — губы 17-летней Наташи подрагивают, она с силой сжимает руку Жени.  

— Мы некоторых годами не выписываем, — немолодая заведующая отделения щурит глаза. — Насильно не держим, конечно, можешь уходить умирать.  

За окнами — сентябрь. В Наташиной палате — семь человек. На выходные домой пациентов не отпускают, чтобы не заражали близких. По утрам кого-то забирают на процедуры, больше похожие на пытки. В живот вводят шприц и вкачивают в легкие воздух, чтобы зарубцевались каверны.  

“За то время, которое Наташа провела в диспансере, две больные выбросились из окна, — вспоминает Женя. — Это были молодые мамы. Они скучали по малышам, которых давно не видели. Там ведь все на нервах! Анализы у Наташи были отрицательные, но врачей это не останавливало — ей так же прокачивали легкие, выписывали груды антибиотиков, которые сажали иммунитет… Всех лечили одинаково”.  

Невесте Женя приносил бордовые розы. Чтобы Наташа дышала ими, а не больницей. Он сажал ее в машину наперекор запрету врачей и, врубая на полную катушку “Энигму”, увозил за город, в лес — хотя бы на час.  

“Такое бывает лишь в юности, когда сердце переполнено любовью, когда любовь хочется дарить, а не брать, ограничения, наложенные на нас, делали желания еще острее”.  

…Наступила зима. В магазинах появились первые мобильники, огромные, смешные трубки с антеннами. Тариф стоил бешеные деньги, но первые пять секунд можно было разговаривать бесплатно.
Он набирал ее номер: “Это я”.  

— А это я, — отвечала Наташа и клала трубку. Он набирал снова. И так до рассвета.  

— Ночью, в перерывах между твоими звонками, я вдруг увидела, как над нашей палатой кружит черный ворон. Я поняла, что это он за мной — это Смерть, — в больнице Наташа начала писать стихи.
“Я наорал на заведующую. Хватит, к чертовой матери, я ее забираю. Нина Ивановна, старая тетка, и, наверное, несчастливая, крикнула Наташе в спину: “Ты все равно вернешься ко мне!”  

…Стоял май 2000 года. Наташа отлежала в туберкулезке десять месяцев.


Солнце. Ей нельзя находиться на солнце. Нельзя заниматься спортом. Тысяча и еще одно нельзя. Некоторые касаются только Наташи, некоторые — их обоих.  

Им, Наташе и Жене, никогда не будет можно иметь детей.  

— Я относился к Наташе как к своему ребенку… Я боялся, что с ней что-то еще случится. Переводил ее через дорогу, как маленькую девочку, взяв за руку, — посмотрим налево, посмотрим направо… Работал за нас двоих. Продавал жалюзи и железные ворота, чтобы Наташа не нуждалась. Открыл свою фирмочку по продажам, чтобы Наташа была немного занята, когда меня нет. Иногда мне казалось, деньги — самое малое, что я могу ей дать для счастья. Проклятые деньги… Возможно, если бы не моя занятость, я бы раньше заметил — с Наташей что-то не так.  

Она уже жена. Пробует ногой прохладную воду в бассейне. Они в Турции. Первый раз поехали вдвоем в столь далекое путешествие. Врач разрешил. Можно, если осторожно. “Похоже, у вас стойкая ремиссия!”  

— Жень, у меня спина болит.  

— Наверное, застудилась, Наташа. Не надо было вчера купаться.  

— Она по-другому болит…  

…В сентябре 2006-го записались на прием в 122-ю медсанчасть. Снова обследование. Флюорография. Компьютерная томограмма.  

— Скажите, а вы точно уверены, что у вас туберкулез? — врач глядит озабоченно на рентгеновские снимки.  

Картинка, как и прежде, размыта. Сосуды — как веточки раскидистого дерева.  Но аппаратура здесь гораздо лучше. Это не каверны — это…  

…Легочная гипертензия. Болезнь, поражающая в среднем одного человека из миллиона. В Москве всего несколько десятков таких больных. В Питере — с десяток. Страдают практически одни только молодые женщины, иногда — девочки с врожденным пороком сердца. Почти никогда мужчины.  

В Европе болеют чаще, чем в России. В России это практически не диагностируют. Во всем мире это не лечится.  

Но почему Наташа?  

Наташа снова на больничной кушетке. Ей только что сделали катетеризацию сердца. В паховую область, в вену, ввели катетер — подняли вверх, через все тело, в сердечную камеру, чтобы подтвердить или опровергнуть диагноз. Процедура делается под местным наркозом. Больной должен терпеть, разговаривать с врачом.  

Слезы кончились.  

…Сужение легочных сосудов — главных, периферийных. Если закупорка происходит в одном месте, можно дать доступ воздуху. Но здесь поражены все легкие. “У жены был очень крепкий организм. Обычно больные легочной гипертензией умирают в течение двух-трех лет. А она боролась целых семь!” — качает головой Женя.  

— У вас еще есть месяца четыре, — новые врачи не циничны, они просто констатируют факт.
“Неужели же нет никакого выхода?” “Пересадка легких. В России такая операция была сделана всего одна, а за границей она стоит сотни тысяч евро”.  

Из сетевого дневника Наташи Нурм, 2007 год:  

17 апреля. У нас с Женей традиция отмечать и запоминать все важные для нас даты. Сегодня ДАТА — 8,5 года, как МЫ ВМЕСТЕ, а в августе будет 5 лет, как женаты. Для нас это самое большое счастье. Только, к сожалению, мы не можем куда-либо выбраться, чтобы эту дату отметить. Все из-за моего самочувствия. Потом наверстаем  упущенное.  

22 апреля. Мы обвенчались!!! Было так тяжело выстоять весь обряд, но все получилось, и я даже не садилась. Только, когда мы вышли из Храма, я поняла, что больше так не могу… Мы счастливы!!! Это поможет нам бороться, и теперь мы никогда не разлучимся, ни на этой земле, ни на другой.  

28 апреля. Помоги, Господи, и помилуй. Скорее бы с работы приехал Женя, не могу без него больше, страшно, одиноко и больно.  

21 мая. На днях Женя уговорил меня выехать погулять. Я испытала неимоверную бурю чувств. Вдруг поняла, что, как медвежонок в берлоге, “проспала” всю зиму, снежок, мороз, пропустила свое любимое время года — весну. Раньше я никогда бы не подумала, что на душе может быть остро только от ощущения жизни вокруг. Как же я хочу жить на этой земле!


Деньги, везде треклятые деньги. Российская медицина в данном случае бессильна. Ищите спонсоров. Операция по трансплантации легких в Париже стоит дешевле всего — около 120 000 евро. В других клиниках — в Швейцарии, в Австрии — 200 000. Своим гражданам столь высокотехнологичные вмешательства иностранцы проводят бесплатно. На пожертвования от родных и друзей Наташей и Женей были собраны несколько сот тысяч рублей.  

Время идет. Женя ходит по благотворительным фондам, но везде, как только слышат про Наташин “пожилой” возраст — целых 23 года! — им отказывают наотрез. “Умирающими взрослыми меценатов не разжалобить, была бы она ребенок”, — говорят одни.  

— Готовы бесплатно предоставить шприцы, одежду и презервативы, — предлагают другие. Крупные компании соглашаются рассмотреть вопрос об оказании финансовой помощи, но не раньше декабря — когда будут утверждать новый бюджет.  

У Наташи нет восьми лишних месяцев.  

— Тогда я впервые услышал про капитана Немо, — вспоминает Женя. — Мол, существует такой человек — и никто не знает, кто это. У него есть адрес в интернете, по которому можно объяснить, для чего нужны средства. Он как последняя ниточка. Мы с Наташей сочинили письмо про нас и отправили его капитану.  

117 тысяч 202 евро — через три дня платежка на недостающую для трансплантации сумму была оплачена. “Удачи!” — приписал неизвестный в конце электронной страницы.  

— Кто вы, кого нам благодарить? — вдогонку по “мылу” крикнули Женя с Наташей.  

— Меня не существует.  

Они летели в Париж, впервые в жизни, вдвоем, не веря, что это, может быть, их последнее путешествие. Так не бывает — ведь им уже сказочно повезло. “Когда я выздоровлю совсем, давай придумаем фонд и тоже будем помогать людям”.  

— Мы назовем наш фонд в честь тебя — Наташа!  

Консульство Франции в Питере до последнего тянуло с визой, несмотря на то, что клиника заранее выслала приглашение. Но мадам консул сказала, что это ее ведомство и она будет поступать так, как считает нужным.  

В самолет с личной кислородной подушкой Наташу не пустили, дали казенную. Оттуда пошел тепловато-затхлый воздух, губы Наташи посинели, на десяти тысячах метрах она почти теряла сознание. Женя обкладывал жену банками с ледяной колой, он выпросил их у стюардесс… “Если бы вы видели, как она себя вытаскивала, как безумно Наташка хотела жить…” — когда они приземлились в Париже, в первый день лета, выяснилось, что у девушки осталось всего два рабочих процента сердца.


Дальше я предоставляю слово дневнику Жени:  

“Вечер того же 1 июня. Наташе запретили пить еще при поступлении. Отняли то, что для нее было дороже всего. В последнее время она ценила каждый глоток воды, жадно пила всего по 2—3 глотка, опасаясь увеличения и без того больших отеков. Кислород в крови — 93%.  

— 21.30. Мне разрешили остаться с ней на ночь. Наташа была очень рада, что она будет не одна. Впервые за последние часы на ее личике появилась улыбка. Затем ей принесли маленький стаканчик воды и разрешили выпить. Я не смог отобрать пластиковый стаканчик, т.к. Наташа держала его зубами и жадно глотала. Это были 5 глотков счастья. Вот уже несколько часов у Наташи абсолютно холодные ручки и ножки. Она попросила открыть окно, несмотря на то что в палате и так уже холодно, ей нечем дышать. Давление 89 — 91%.  

— 22.00—24.00 Давление 87—91% Нечем дышать, еще уколы, еще кислород. Через кожу отчетливо видно биение ее сердца — сильное и тяжелое.  

— 1.00—3.00. 2 июня. Кислород упал до 35—40%. Ледяной пот. Пришел реаниматолог. В палате уже 2 медсестры. Наташе очень тяжело, но она молчит, нет сил говорить. Кислород поднимают до 85%, все равно критично.  

— 4.00. Состояние ухудшается. В половине пятого утра врачи принимают решение ввести максимальную дозу лекарства.  

— 5.00 Уровень кислорода падает до 75—80%. Кислородную маску включают на полную мощность. В палате 4 медсестры. Ближе к 6 часам Наташа не может дышать самостоятельно. Я стою около нее, вытираю ее лоб, пытаюсь успокоить, вру, что уровень кислорода поднимается. Наташа смотрит на меня: “Плохо, плохо”. Я кричу врачам, целую ее, прижимаю голову к себе. В этот момент у нее посинели губы и закатились глаза... Я стал кричать ей: “Не смей!”. Реаниматолог стал делать массаж сердца. Меня вывели из палаты. Все было кончено. Мы не смогли…”  

“Наташа! Милая, любимая моя девочка. Мой нежный, лаcковый, маленький Малыш. Я люблю — люблю — люблю тебя и никогда не перестану любить. Маленький мой ребенок, я так верю, что тебе больше не больно, что ты больше не страдаешь. Я предпочел бы такой исход, чем долгие мучения. Господи, возьми ее в свои добрые руки и защити от всего плохого, пока я не приду к ней. Наташенька, прости, что я не смог тебя спасти…”


Мы сидим в кофейне на Невском, руки Жени Комарова бессильно опущены. Кажется, что ему тоже трудно дышать. “Извините, всякий раз я переживаю это как заново. Я больше так не могу”.  

Звонит сотовый, одна из двух его трубок: “Да? Какие вам нужны жалюзи? Высота? Длина? Перезвоните через час, пожалуйста, я займусь вашим заказом”.  

И уже совсем другим голосом: “Я сидел в саду клиники, под Парижем, и думал: почему я остался жив? Где-то наверху, вычеркнув ее фамилию из списка, случайно забыли про мою, — парень замолкает. — Хотел ли я покончить с собой? Вы знаете, я был бы последним слабаком, если бы жизнь, этот великий дар, за который моя маленькая жена, как солдат, сражалась до последнего, — я вдруг швырнул о землю. Это было бы… подло”.  

Но для чего тогда жить?  

У него оставалось еще одно дело на земле — вернувшись в Россию, Женя отослал обратно платежку капитану Немо.  

И — закрыл за собой дверь квартиры.  

Он никого не хотел видеть — душил Наташину подушку ее духами и спал в обнимку с этой подушкой. Постепенно стал выходить на работу. Надо было чем-то заполнить себя.  

Получил зарплату от продажи жалюзи — и вдруг неожиданно отдал ее на лекарства женщинам, больным той же болезнью, что и Наташа. За время болезни они со многими познакомились. Препараты облегчали страдания. И этих женщин, и его — Женино. И в какой-то момент Женя понял, что ради одного этого, может, и стоило бы опять начать дышать.  

Воздухом, которого так и не хватило Наташе.  

Он открыл фонд имени умершей жены, как задумывали они оба когда-то, для больных легочной гипертензией и некоторыми другими редкими болезнями. Завел два мобильника: по одному продает теплые полы-жалюзи и железные ворота на дорогие особняки, по-другому — “Если Лене(Юле) сегодня не проплатить две упаковки лекарства, она не выдержит...”  

…В прошлом году отправил первую больную в Австрию на трансплантацию. Молодая женщина, москвичка. Пересадка прошла успешно. Операцию оплатил капитан Немо.  

И всегда, когда речь заходит о фонде, ему приходится говорить и о Наташе, конечно же. “Я понимаю, что так надо, говорить о нас, о ней, не для меня самого — для тех, кого еще можно спасти, но с каждым разом все труднее вырывать это из своей души — мне уже не легче от этого”.  

Свою собственную историю Женя рассказывает не потому, что хочет ее рассказать, — ему это больно, всякий раз — как корка с подсохшей раны, но он прекрасно понимает, людей, которые захотят помочь его подопечным, заинтересует не легочная гипертензия — а вот это, “жареное”, трагедия чужой любви.
И если за помощь людям надо платить “кровью собственного сердца”, он согласен на эту цену — в надежде, что на его зов приплывут новые, пусть даже не капитаны, юнги платежеспособные.
Он делает это не для себя — для тех, кому он по-настоящему нужен. “А в личной жизни я — однолюб. Пока меня интересуют только подопечные фонда”.  

С Женей работает волонтер Лиля, совершенно не от мира сего, как сказали бы многие, она увидела однажды его объявление в интернете и стала со своего домашнего компа 90-го года выпуска проводить информационные атаки на российскую сеть, сделала о Наташе сайт. Этот сайт стал страницей фонда “Наташа”…  

“Каждый месяц надо выкладывать порядка 100 тысяч рублей каждому больному только на поддерживающие препараты. Сейчас помощь нужна Полине с Алтая, требуется дополнительное дорогостоящее обследование, иностранцы же с этого года неохотно берут русских на пересадку легких, доноров на всех не хватает, такое вот негласное правило”, — говорит Женя.  

Сегодня у Евгения Комарова несколько десятков подопечных — мертвых и живых. Молодых женщин и девочек с бледными лицами и светлыми волосами…  

А на безымянном пальце его правой руки по-прежнему обручальное кольцо.

www.nurm.ru — сайт фонда  

+7 905 222 51 82 — Женин телефон и адрес otzovitesnam@mail.ru — это всем, кто захочет помочь.