Накануне 23 февраля закончилась, кажется, эпопея вокруг памятника воину-освободителю в Таллине. Президент Эстонии пока что наложил вето на закон, разрешающий снос этого монумента и перезахоронение солдатских останков под ним.
А что же те, чьи отцы шестьдесят с лишним лет пролежали в эстонской земле?
До сих пор мнением детей, лежащих на Тынисмяги советских воинов, особо не интересовались ни наши власти, ни эстонские. А ведь по существующим нормам международного права именно за детьми, пока они живы, остается последнее слово: где и как покоиться близким.
“МК” нашел старшую дочь капитана Ивана Сысоева, одного из тринадцати, что точно лежат под Бронзовым солдатом.
И всякий раз, когда по телевизору показывают очередную драку на Тынисмяги, эта 70-летняя русская женщина словно хоронит отца заново.
Отца, которого Эзмиральда Меньшикова совсем не знала.
“Уважаемый Владимир Владимирович!” — она вывела первую фразу и надолго задумалась.
Никогда раньше не писала писем президенту и поэтому не знала, как это делается. Что писать? И, главное, зачем — всего в официальном письме все равно не расскажешь. Да и интересна ли она кому, ее жизнь, что прошла тихо и незаметно в маленьком северном поселке Рочегда в Архангельской области.
Отец погиб 62 года назад, защищая от немецко-фашистских захватчиков подступы к неизвестному ей эстонскому озеру Кахала.
Обидно, что вспомнили капитана Сысоева, парторга 657-го стрелкового полка, 1909 года рождения, только сегодня. И вспомнили ТАК.
“Нет сил, товарищ президент, наблюдать за тем, что происходит сейчас в “независимой” Эстонии вокруг памятника солдату-освободителю, который собираются снести, потревожив прах павших солдат, в том числе и моего родного отца…”
Эсмеральдой ее называл именно отец. Наверное, она так и осталась бы единственной в Архангельской области тезкой роковой цыганки из “Собора Парижской богоматери”.
Но паспортистка в сельсовете, записывая имя в метрику, допустила две ошибки — написала Эсмеральду через “з” и “и” — Эз-ми-раль-да.
Иван Сысоев ждал первого сына, пообещал матери шелковый отрез на платье за пацана, а родилась дочка. Отрез он все равно купил. Мама потом еще выменяла его на хлеб, чтобы прокормить троих детей в голодные военные годы, а платье она так никогда и не сшила — некуда было в нем ходить...
К началу войны их было уже трое: Эзмиральда-Эмма, вторая дочь Светлана и сын Валерка. Уходя на фронт, отец наказал матери: “Береги детей!”
У них и времени-то попрощаться не было, на фронт его забрали из соседнего села, в последнюю минуту удалось как-то прозвониться по телефону в родной сельсовет, чтобы мать, прибежав на пять минут на речную пристань, помахала рукой вслед уходящему пароходу с призывниками. Отец смотрел на нее с палубы, пока хватило сил.
Больше они не виделись. Вдовой мама стала в 25 лет.
Да что это я все о мелочах... Надо о самом главном, о том, о чем больно думать, вглядываясь в портрет давно погибшего отца.
“Прошу Вас как главу государства прекратить это издевательство над памятью героев…”
Медсестра Вера Гладкова из Москвы — вот бы ее найти, может, жива еще? — прислала им после победы письмо о последних минутах жизни капитана Сысоева. О том, как сразило его с брони танка шальным осколком. Сразу насмерть. Но это еще ничего: кто сидел внутри машины — сгорели заживо. На подступах к Таллину в тот день, 22 сентября 44-го, шли страшные бои.
В кармане мертвого капитана нашли записку-завещание, короткий привет жене и детям: “…не печальтесь обо мне, если погибну, — все силы трачу на разгром фашистских мерзавцев, чтобы изгнать их за пределы нашей социалистической родины” — обрывок этой бумаги, полуистлевший, в черных пятнах засохшей крови, и теперь еще хранится у старшей дочери.
Ивана Сысоева и еще дюжину человек, погибших в один день с ним, похоронили 25 сентября 44-го года со всеми воинскими почестями на Тынисмяги, в центре освобожденного города, когда еще не было там ни памятника, ни проекта столь необходимой нынешним горожанам троллейбусной остановки. Строительству которой Воин-освободитель помешал...
Дочери капитана Сысоева побывали на Тынисмяги дважды. В первый раз в 75-м, вместе с постаревшей мамой. Встречали их хорошо. Поселили в центре города, в гостинице, окна ее выходили прямо на могилу. “Вы, товарищ Сысоева, будете желанным гостем в Таллине и лично у нас”, — клятвенно обещали с эстонским акцентом маме Лиде пионеры из 45-й школы, что ухаживали тогда за братским кладбищем. На серой плите, рядом с Воином-освободителем, в числе прочих тринадцати было выбито и имя капитана Сысоева. Потом плиту куда-то убрали.
В 84-м, когда они побывали на месте гибели отца во второй и последний раз, их поселили уже в отель похуже, даже и не в самом Таллине. Администраторша, искусно коверкая русские слова, отказывалась поставить лишнюю койку в номер — для внучки героя, дочки Эммы Ивановны: “А я вас лично сюда не приглашала!”
А теперь она видит могилу отца только по телевизору, Эмма-Эзмиральда, которой на днях стукнет семьдесят. Муж два года назад как умер, пенсия — 3 тысячи 400 рублей, из них надо половину отдать за газ и за дрова и еще так подрассчитать, чтобы на хлеб и на молоко хоть немножечко осталось.
И разве это от далекого эстонского президента зависит, что к концу жизни дочери павшего героя стало не на что, собственно говоря, жить?
И кто виноват в том, что, если бы не скандал вокруг сноса памятника на Тынисмяги, никто бы и не вспомнил про подвиг капитана Сысоева, одного из сорока миллионов, только и успевшего помахать молодой жене на прощание с речной пристани…
Мама Лида уже умерла, в 84 года, и, слава богу, не дожила до нынешнего “политического скандала” вокруг могилы отца. Ее похоронили в деревне Кургомень, на старом деревенском кладбище.
Там найдутся еще места, если надо…
Ах, если бы можно было их различить, товарищ президент, солдатские останки с Тынисмяги. Отобрать свои, привезти на родину, поклониться, покаяться.
Но ведь братская же могила, перемешаны те кости. Перед остальными неудобно будет, перед молоденькими девочками и мальчиками, так не успевшими продолжить свой род и тоже погибшими в бою за далекий чужой город...
Перед москвичкой Еленой Варшавской, старшиной медицинской службы, 1925 года рождения, перед лейтенантом Василием Волковым, перед 27-летним капитаном Брянцевым…
Перед миллионами и миллионами других, от которых даже имени на камне не осталось. Разве же это справедливо?
“Я прошу Вас, Владимир Владимирович, чтобы кости моего отца и тех, кто погиб вместе с ним, перенесли в Россию, чтобы это была общая могила — в Москве, на Поклонной горе, в Волгограде на Мамаевом Кургане, где угодно, в любом другом месте, по выбору народа или вашему личному выбору…”
Давление зашкаливает. Снег убрать от крыльца иногда нет сил. Навалило же — Русский Север, только дым от печных труб виднеется над просевшими от мороза скосами крыш. Здоровья нет. Но все равно, запечатав письмо президенту, она включит последние новости в девять.
А наутро обязательно дойдет до маленькой каменной плиты, что стоит за забором деревенской церкви. Эта плита и простой деревянный крест установлены в память “военнопленных разных национальностей” — поляков, эстонцев, немцев, что пришли сюда с мечом и уже шестьдесят с лишним лет покоятся на архангельской земле.
Дойдет и опять положит туда два искусственных цветка. Чтобы и о них помнили.
Письмо с просьбой Эзмиральды Ивановны Сысоевой-Меньшиковой “МК” обязательно перешлет адресату.
