– Естественнонаучных дисциплин у нас было крайне мало. Биологию нам преподавал очень интересный педагог, который не заставлял нас что-либо запоминать, а спрашивал, почему, например, крокодил зеленый и зачем ему быть зеленым. Такая, если можно так сказать, «псевдобиология» меня и заинтересовала. Кроме того, он был активным туристом, и мы регулярно ходили вместе с ним в походы на байдарках. Это тоже как-то способствовало моему вовлечению в предмет. Когда же я поступила в университет, то влюбилась абсолютно во все дисциплины, которые нам преподавали. Мне был интересен каждый предмет, и я могу сказать сейчас с уверенностью, что студенческая пора для меня стала временем какого-то абсолютного счастья.
– У вас двое детей. Дочка учится в вузе, сын – школьник. Вы довольны, как сегодня преподают биологию?
– Дело тут не в моих детях. Школьная биология сейчас – это просто набор бессвязных фактов, которые ни о чем не говорят. Я решила об этом не думать, потому что есть нормативы, есть необходимость сдавать ЕГЭ. И, к сожалению, такой подход касается не только биологии. Он применяется ко всему школьному образованию в целом. А нам в вузе приходится «переучивать» студентов.
– Мария Валерьевна, как-то о своей дочке вы сказали, что у нее не было даже возможности выбора профессии, так как она практически выросла в лаборатории вуза, где вы работали. А какие сейчас интересы у сына?
– На самом деле у Ани была возможность выбора профессии. Мне очень хотелось, чтобы она стала физиком, химиком, математиком или медиком. Но, к сожалению, она выбрала себе именно биологию. Видимо, для нее это был единственный вариант. Как и у многих первокурсников, у нее был очень тяжелый первый курс. Сейчас же она, как мне кажется, полностью удовлетворена своим выбором, и ей нравится то, чем она занимается. Сын хочет быть врачом-диагностом, как доктор Хаус, но у него еще есть время для самоопределения, ему сейчас 11 лет. У него очень интересное и нестандартное мышление. Он видит мир, но немножечко не так, как видит его большая часть людей, а, например, так, как вижу его я. Он часто задает мне такие вопросы, которые не задают обычные люди. И мне хочется верить, что у него большое будущее.
– Как вам удается совмещать карьеру и семью?
– Просто стараюсь не тратить время на пустые вещи. Отдыхаю за счет того, что меняю вид деятельности. Например, сейчас днем занимаюсь администрированием. Ранним утром и вечером решаю какие-то научные задачи или пишу статьи. Когда я прихожу домой, то сразу переключаюсь на вопросы, связанные с детьми. Не знаю, мы, наверное, привыкли видеть друг друга не очень часто. Мне очень нравится готовить, но я вообще не люблю убираться. Но приходится, а как по-другому?
– Ваши дети гордятся, что их мама встречалась с самим президентом?
– Думаю, что да. Дочка сначала немного напугалась, а потом успокоилась.
– А вам не было страшно выступать перед Владимиром Путиным?
– Нет. Было волнительно, что я не попаду на эту встречу. Я не знала, как все получится. Встреча с главой государства, с моей точки зрения, – это большая награда, и я очень боялась, что что-то сорвется. А встречаться с ним страха не было. Это рабочие моменты, как у президента, так и у меня. Кроме того, нам сказали, что он был основным инициатором этой встречи, и ему действительно были интересны вопросы, связанные с наукой и с тем, как в стране развиваются сейчас научные исследования. Нас было очень много, а времени было крайне мало, но каждый постарался затронуть какой-то вопрос. И был услышан Владимиром Владимировичем.
– Какое впечатление он на вас произвел?
– Он спокойный, мудрый, интересующийся человек. Но тоже нужно понимать, что не все подряд ему интересно. Он, конечно, безумно вежлив. Благодаря этому он способен уделить внимание даже таким вопросам, которые ему не очень интересны.
– Поэтому вы, чтобы зацепить его внимание, провели параллели, сравнивая научный поиск с движением сперматозоидов?
– Мне хотелось найти какой-то яркий образ для того, чтобы объяснить, насколько важна вообще фундаментальная наука сегодня. Сейчас у нас очень сильно идет переориентация на прикладные исследования. Исследования в краткосрочной перспективе – это безумно важно, они, несомненно, нам дадут технологическое развитие в ближайшее время. Но если мы полностью откажемся от фундаментальных исследований, мы проиграем стратегически, и к 2050 году нам нечего будет демонстрировать как технологический прорыв. Сейчас остро стоит следующий вопрос: «А что будет с этими коллективами, инфраструктурой, идеологией, нацеленными на фундаментальные исследования, и образованием, основанным на научных исследованиях?». Но, конечно, моих ораторских способностей не хватило, чтобы на встрече с президентом в 3-5 минутах уместить мои мысли.
– Какими исследованиями вы сейчас занимаетесь?
– У меня достаточно широкий спектр интересов. Изначально я клеточный нейробиолог, в последние годы много занимаюсь возрастной биологией. Наверное, именно на стыке этих тем и появился проект, о котором я рассказывала на встрече с Владимиром Владимировичем. Это проект в рамках инициативы Десятилетия науки и технологий, а точнее, самый первый шаг, связанный с популяризацией самой идеи о том, что можно продлить время активной работы мозга. Конечно, Владимиру Владимировичу это не очень интересно, его когнитивные функции на очень высоком уровне, чему может позавидовать любой ученый, но, к сожалению, так не всегда бывает.
– Какие науки, возможно, считаете перспективными?
– Нобелевский лауреат по физике Нильс Бор сказал, что XX век был веком физики, а XXI – век биологии, на том и стою. Если серьезно, наверное, самая перспективная область сейчас – это генетические технологии. Это очень широкая область, но вопросов больше, чем ответов, особенно когда мы говорим о воздействии на геном человека. Очень сложная проблема, иногда пугают механистические подходы. Ведь наш геном – это 25 000 отдельных генов, а не 25 000 взаимосвязанных элементов. Наивно полагать, что, меняя активность одного гена, можно изменить работу организма, зато можно нарушить генный баланс. Яркий пример – синдром Дауна: регион на 21-й хромосоме, который отвечает за его развитие, – это всего 30 генов, но именно их увеличение имеет столь сложные последствия для всего организма.
– Как сейчас обстоят дела с международными обменами, российские ученые выключены из международной среды или нет? Насколько важно "сверяться" с работой зарубежных коллег?
– Наука не может быть национальной, она всегда космополитична. Даже всего знания, которое есть у человечества, недостаточно для понимания законов этого мира. Конечно, сейчас непросто. Фактор изоляции есть, но частично это оправдано, слишком легко наши зарубежные коллеги получали доступ к молодежи и новым идеям. Слишком легко они получали финансирование, на которое, по сути, не развивали российские коллективы, а отбирали себе лучших. Как ни странно, несмотря на реалии сегодняшнего дня, некоторые продолжают это делать. В любом случае, нужны обмены, конференции, стажировки, коллаборации. Иначе мы сильно отстанем или не получим заслуженного признания. Так было в истории нашей страны много раз, например, никто в мире не знает, что первое млекопитающее клонировали в СССР, в Пущино, зато каждый школьник знает об овечке Долли из прекрасной Шотландии.
– Если бы вас пригласили в Европу, да наверняка и приглашали, уехали бы?
– В Европу я бы не поехала, как и не поехала бы в любую другую страну мира. Я родилась в этой стране, это моя культура, идеология, мой дом. Это моя страна, это часть меня. Я никогда не смогу жить ни в каком другом месте.
