Тринадцать часов в камере
— Саша, хочу начать с ваших последних работ — сначала в кино. В фильме «Нюрнберг. Многомерность зла» (реж. Алекс Платт) вы играете психиатра. А по своему первому диплому вы врач-психиатр. Это первое воплощение профессии на экране или сцене?
— У меня это не первый психиатр в кино: уже был сериал «Адвокат», который снимал Андрей Соколов. И я там врач в психиатрической больнице, но роль короткая. Зато там я показал того самого доктора, который бывает в клиниках. К нему пришел адвокат с определенными пожеланиями и запросами, и мой врач ему сказал: «У нас бывает так, а так не бывает. Вот это я могу делать, а это — не могу». В «Нюрнберге» же у меня реальный персонаж, известный советский психиатр Евгений Константинович Краснушкин, очень противоречивая личность.
— Он же основатель Института Сербского?
— Сооснователь, который в 30-е годы приводил обвиняемых (не осужденных) к добровольным признаниям. То есть пользовался методами, подводящими человека к самооговору. С точки зрения врачебной этики это абсолютное нарушение. Но на Нюрнбергском процессе перед ним стояла задача провести психиатрическую экспертизу фашистского военного преступника- коменданта Освенцима Рудольфа Хёсса, на совести которого было уничтожение около четырех миллионов человек. Кроме того, Краснушкин пытался проанализировать механизмы превращения обыкновенного человека, жившего частной бюргерской жизнью, в нечеловеческое существо, готовое под влиянием пропаганды и приказов начальства истреблять сотни, тысячи и миллионы людей. Как бы составить психологический портрет явления, которое мы называем «фашизмом».
— В фильме интересна сама съемка: три часа в одной камере два человека, и никаких других интерьеров. Насколько сложно играть в таких условиях?
— Учитывая, что съемочный день в России 12 часов, а в Америке и Европе — 8, то у нас самый короткий длился 13. 13 часов пребывания один на один в камере с огромным количеством текста, где нельзя было ничего менять. Физически это было тяжело, потому что практически все время я сидел, иногда вставал. Но обстановка на площадке была потрясающая.
Кстати, изначально я был приглашен на фильм в качестве консультанта. Я поинтересовался у Алекса: кто играет психиатра? Оказалось, что должен сниматься мой хороший товарищ, с которым мы не раз снимались. Я говорю: «Мне кажется, это правильно, но вот достоверно и органично психиатра может играть только один человек, который в одном лице и актер, и врач-психиатр с большим стажем того и другого. А это только я».
— Правильно, артист не должен ждать милости от природы.
— Алекс говорит: «Я как-то об этом не думал. А вы согласились бы?» — «Ну конечно, это же интересно». И тогда все начали искать актера на роль Хёсса. Нашли Фёдора Шлёмова, который портретно похож на Хёсса и к тому же оказался органичен в этой роли.
Во время съемок, когда мне надо было расспросить Хёсса про детство, про маму и детско-юношеские воспоминания, я предложил Алексу попробовать ввести Федю в транс. «Но если мы ему скажем, — предупредил я, — он начнет сопротивляться». Алекс согласился. Я ввел Федю в гипноз на 17 минут. На экране меньше: Федя простоял, держа вытянутой руку, ровно 17 минут, а такое сыграть нельзя. Потом, когда ему рассказали про гипноз, он не поверил. Ему вообще на съемках досталось — гипноз, ел тараканов. Специально привезли мадагаскарских тараканов, и он, бедный, ел их с кашей — в нюрнбергских камерах тогда все это было.
«Лефортово», «Петровка», «Бутырка», «Матросская Тишина», суд
— Насколько я знаю, психиатрия в вашей жизни сыграла драматическую, если не трагическую роль.
— Это произошло после московской Олимпиады. На тот момент я был дежурным психиатром по Москве. Я — молодой психиатр, окончил Пермский мединститут, успел поработать в Березниках на Урале. Хотя с детства мечтал быть актером. Папа был артистом, в поисках заработка он с семьей из Ленинграда перебрался в Березники. Поэтому Березниковский драмтеатр, его закулисье, дядя Жора Бурков — это мое детство.
Уже переехав в Москву из Березников и работая в Кащенко, я открывал историю болезни сидящего передо мной человека и читал: «шизофрения» и «вялотекущая шизофрения». Такой диагноз в то время можно было поставить любому — правдоискателю, диссиденту, изобретателю. Был, например, парень — секретарь комитета комсомола Киевского университета, который в борьбе своей за правду дошел до Сахарова, который в городе Горьком сидел, а потом оказался на Красной площади с плакатом. Я говорю: «У человека нет психоза» — и отказываюсь его принудительно госпитализировать. Начальство настаивает: «Надо положить». И мне объяснили, мол, Александр Григорьевич, вы еще молодой врач, есть нюансы, которых не понимаете. А я так устроен: не могу сказать на черное белое. У меня папа такой, мама такая, у меня две бабушки такими были. Но чтобы сделать эту длинную историю короткой, скажу, что у меня начался серьезный конфликт во взглядах на показания и противопоказания к принудительной неотложной госпитализации.
— И в результате всего сами оказались за решеткой?
— Время было пограничное, перестройку я встретил там. Началось с «Лефортово», потом «Петровка», «Бутырка», «Матросская Тишина», суд — четыре года, пересылка на Пресне и зона. Жена похлопотала, и зону дали в Зеленограде, в Крюкове. Лучше бы я поехал на Урал, потому что на Урале ребята, с которыми я учился в институте, работали в зонах врачами, они мне, наверное, помогли бы.
— Насколько верна народная мудрость — от сумы и от тюрьмы не зарекайся?
— Абсолютно верная. Я даже помню один из первых разговоров со следователем. «Александр Григорьевич, вы же понимаете, жизнь такая, что никогда не знаешь, чем это может закончиться». А другой следователь уже потом, когда наступила перестройка, сказал мне такую фразу: «Если бы ты тогда просто сбежал (когда меня арестовывали, я теоретически мог убежать), мы бы тебя даже не ловили». Но это мне сказали задним числом, а я все еще был на зоне. Потому что статья, по которой меня арестовали, к тому времени уже ушла из кодекса.
«Гражданин начальник, подождите, человек поет, люди слушают»
— А была ли в зоне художественная самодеятельность, где психиатр с душой артиста мог реализовать призвание?
— Самодеятельность была, но я в ней не участвовал. Просто 25 января 1988 года я решил сделать концерт памяти Володи Высоцкого, с которым познакомился, когда мне было 17 лет, а он приехал в Пермь и выступал в нашем Политехе или в мединституте — не помню. И я был один из тех, кто организовывал ему этот концерт. И я заболел им тогда. Я играл на гитаре, знал его песни. И я решил сделать концерт в зоне.
— Как принимала «публика»? Отличается она от той, что на свободе?
— Публика не отличается. Отличаются ее поведенческие паттерны. Ну, например, там был большой зал, где-то под тысячу человек. На простыне углем мы нарисовали абрис Высоцкого. На сцене я и еще один парень с гитарой, один — на барабане. И мы поставили магнитофон, кассета заряжена, начали: «Я не люблю фатального исхода…» и так далее. Впереди сидят те каторжане-сидельцы, которые имеют право: одна песня, вторая, стихи и отрывки с его встреч — тишина. И вот я запел «Веселую шоферскую»: «Потом зачет, потом домой, с семью годами за спиной, висят года на мне, ни бросить, ни продать…». И встает офицер, начальник отряда: «Так, давайте следующую песню». И тогда один из впереди сидящих спокойно так говорит: «Гражданин начальник, подождите, человек поет, люди слушают. Может, он допоет до конца?» Наступила такая пауза. «Ладно, давай».
Больше двух часов длился концерт. Последний аккорд: «Я это никогда не полюблю». Ти-ши-на! Знаешь, как будто вся жизнь пронеслась перед глазами. Думаю: повернуться и уйти? Нет, буду стоять, пока либо зрители не уйдут, либо нас не уведут. И в это время один из сидящих — хлоп-хлоп-хлоп, и зал взорвался. И на сцену поднялись несколько человек. И один из них сказал: «Басов, молодец! (На зоне меня звали Доктор или Басов, как актера.) Я бы так не смог».
Я вышел из зоны с пониманием того, что все пройдет — пройдет и это. Я понял, что попадание из прекрасного в ужасное (нежелательное) и из нежелательного в прекрасное происходит просто по щелчку. Поэтому живу здесь и сейчас. И меня очень легко сильно обрадовать и очень трудно сильно огорчить. Когда мне говорят: «Ой, на гастролях нет кондиционера или чего-то еще нет», я спрашиваю: «Ребята, вы в тюрьме последний раз давно сидели?».
— Вы неисправимый оптимист.
— Я оптимистом и был. Но просто понял, что все сравнивается с тюрьмой, а в тюрьме, например, еще есть камера с карцером. Вот я попал в карцер, а когда вернулся в общую хату, было полное ощущение, что меня отпустили домой. Потому что карцер — это каменный мешок, и на полу немножко водички, не сядешь. Ну скажи, какая неприятность может быть у актера? Не дали роль в театре или утвердили, а потом передумали. И у меня рефрен такой: будет что-то другое. Поэтому настроение у меня всегда хорошее.
Есть такое понятие — «чемпионская тактика»
— У вас еще один очень интересный опыт — эмиграция.
— Я все время говорю: эмиграция — это когда ты получаешь статус, едешь по бумагам и живешь на пособие. Эмигрант — это всегда по какой-то причине, материальной ли, моральной ли, эмоциональной ли. Я же попал в ситуацию, в которой на тот момент оставаться в СССР не смог. Потому что вроде было уже все хорошо, но выяснилось, что после освобождения не совсем...
— Ваши ожидания и реальность в США совпали? И какие поведенческие особенности у людей, уехавших в то время в поисках лучшей жизни…
— Когда меня спрашивают, что такое счастье, я отвечаю: «Это как раз разница между ожиданием и реальностью». Я тогда настолько был в кураже! Мне 42 года, и в каждой стране, по которой мы с семьей проезжали, я быстро начинал говорить на ее языке, объясняться. Я же прошел восемь стран, восемь! И поэтому, когда мы приземлились в аэропорту Кеннеди, наутро я пошел устраиваться на работу — продавцом, курьером, грузчиком – кем угодно. А меня не берут, говорят: «Кем вы в России были?» — «Врачом». — «Ну вы не будете у нас врачом работать». Короче, мне было хо-ро-шо с самого начала. Но если говорить про людей вообще, то они чувствуют себя по-разному. Я сел за руль, очень быстро заговорил на бытовом английском, потом был центр социально-психологической адаптации, потом университет, лицензия, собственная практика, и пошло-поехало. В общем, вписался.
— Просто повезло?
— Смотри: удача — это повезло, когда свалилось. А я обычно говорю: «Факт удачи важен, но если ты не ходишь в те места, где удачу раздают, она на тебя не свалится. А вот когда ты прилагаешь к этому усилия, это уже успех».
— Композитор Журбин, которого я в 1996 году встретила в Нью-Йорке, сказал мне: «Если тебе говорят, что всё о´кей, не верь. Каждый приехавший сюда должен съесть свой мешок дерьма».
— Я знаю Сашу Журбина и знаю, что он имеет в виду. Он приехал в Америку известным композитором. Я же был никому не известным доктором с дипломом из Советского Союза. Я здесь потом открыл свою практику. Добился программы на русскоязычном телевидении, где девять лет вел программу «Зеркало». Я стал известным как «доктор Рапопорт» не только в русской среде. Меня пригласили на работу, и там я стал получать какие-то повышения.
Но там есть такой нюанс: пока ты не получил лицензию, не можешь называться доктором, тебя просто по имени называют. А я настаивал, чтобы меня называли доктором. И меня вызвал биг босс и говорит: «Алекс, почему так важно, чтоб тебя называли доктором?» — «Ну потому что у русских пациентов (я поначалу для русскоязычных работал) отношение к «Александру» или к «доктору Рапопорту» разное». — «Да?» — удивился босс, но позвонил начальнику из нашей группы и сказал, чтобы тот оставил меня в покое. Так меня стали называть «доктор Рапопорт». Есть такое понятие — «чемпионская тактика». Это когда ты делаешь то, чего сделать нельзя и бесполезно, и бесперспективно, а ты идешь и делаешь, и у тебя получается. Вот и всё.
Арье говорит: «Да, типажно он мне подходит»
— Потрясающая история — хоть кино снимай. И вдруг доктор Рапопорт, который в Нью-Йорке поднимается по социальной лестнице, в какой-то момент становится актером на родине.
— Это было бы вдруг, если б меня эта мысль не жрала изнутри с детства. Я со 2-го класса был на сцене с песнями — учитель пения, очень ругачий, меня заприметил. Потом драмкружок, в институте студия театральная, ее вел тогда никому не известный Петя Вельяминов. Я играл в вокально-инструментальном ансамбле, будучи врачом в Березниках. Поэтому не вдруг. Просто в Нью-Йорке я, приходя в русский ресторан, выпивал свои 50 грамм, шел к музыкантам, просился к ним.
— В «Самоваре»?
— И в «Самоваре», и в бруклинских «Национале», «Распутине», «Метрополе» — во всех я петь просился. Давал двадцатку музыкантам, они говорили: «Доктор, подойди после часа ночи». Ну, короче, в один прекрасный момент подошел ко мне руководитель одного из составов «Националя» Витя Рябина: «Я вижу, у тебя душа поет, давай запишем альбом». Записали, потом сделали клип, его стали крутить по телеку. И меня пригласили в антрепризу Славы Степнова на небольшую роль в спектакле «Прошлым летом в Чулимске». Потом меня, как говорящего свободно по-английски, Слава взял в англоязычную версию спектакля. И один из режиссеров версии, Дэвид Гидеон, преподававший в школе Ли Страсберга, спросил меня: «А ты не хочешь поучиться?»
— Как же вы без полноценного актерского образования оказались в «Современнике» у Волчек, которая жестко отбирала актеров?
— У меня и сейчас его нет. Это получилось буквально так: 9 декабря 2010 года я был с концертом в Березниках, а на следующий день начинался тур с антрепризой: Пермь, Екатеринбург, Тюмень, Омск, Красноярск. Я уже снимался в кино, у меня уже «Зона» была, сериал, по которому меня узнал русскоязычный мир. И в ночь перед туром мне звонят и говорят: «Пермь слетела». И в эту же ночь слетели все остальные города. Я злой как черт, и тут раздается звонок. Снимаю трубку: «Ну что, мать твою, еще слетело?» – «Александр Григорьевич, это завтруппы театра «Современник». Вот мы сидим – Галина Борисовна и Евгений Михайлович Арье и Сережа Юшкевич, и не можем найти артиста на роль бруклинского раввина».
А с Серегой мы снимались до этого, и он рассказывал, что репетирует с Арье «Враги. История любви», и Арье отвергает всех кандидатов на эту роль. А ему уезжать в Израиль. И Серега сказал им про меня. Это кино, это Голливуд!
— Все в одну ночь — невероятно!
— И вот тут круг замкнулся. Так вышло, что в 1980-м в день похорон Высоцкого я был дежурным психиатром по городу. Приехал на Таганку, подошел к офицеру оцепления, показал удостоверение — меня пропустили. И как ты думаешь, куда меня поставили? В делегацию «Современника». Судьба играет человеком, а человек играет… на трубе.
Короче, после того ночного звонка из «Современника» я прилетел в Москву. Снег, мороз, город стоит. И меня какой-то минивэн добрасывает до метро «Речной вокзал». Я с сумками, с пересадками доехал и бегу по Чистопрудному бульвару. Влетаю в театр… Как сейчас помню, в репетиционном зеркальном зале сидят Арье, Галина Борисовна, Серега. Арье говорит: «Да, типажно он мне подходит. Вы нас не подведете? Вы где-то в кино снимаетесь». — «Я перестану». Мы почитали, после чего Арье сказал: «Ну, поехали». И мы поехали — «Враги. История любви», 5 февраля 2011-го премьера. Потом были «Осенняя соната», «Дама», «Три мушкетера» Дюма в постановке Ефремова.
Ребятки, с крышей очень осторожно
— И вот наконец «Мастер и Маргарита». Дожить до роли сатаны — это… надо пройти круги адовы.
— Вот ты говоришь «дожил». Вдруг узнаю от Артема Любимова, с которым я знаком как с прокатчиком, что он собирается делать «Мастера и Маргариту». Я ему позвонил: «А кем вы себя видите? – Артем говорит, – Воландом что ли? Но у нас на Воланда заявлен Владимир Александрович Стеклов». Я говорю: «Ну а на Пилата?» — «А на Пилата Сережа Холмогоров». Я сказал Артему, что согласен сидеть на репетициях в составе и на Воланда, и на Пилата. Даже зная, что никогда не выйду на сцену. У меня такая история уже была с Володей Панковым, когда я 3–4 месяца сидел в зале «Современника» на каждой репетиции его «Театра». Я мог там получить роль, но не получил. А тут говорю: «Готов сидеть в составе». И — на тебе, начинаю репетировать Воланда. На сегодняшний день я пока единственный Воланд без состава.
— Саша, если б я была следователь, то напоследок спросила: так все-таки вы кто, мистер Рапопорт, — доктор, актер, или?..
— Когда Шелленберг спросил Мюллера: «Вам как удобнее: товарищ Мюллер, господин Мюллер, герр Мюллер, мистер Мюллер?» Он сказал: «Вы знаете, мне, наверное, удобнее просто Мюллер». Я просто Александр Рапопорт. Думаю, что сегодня большей части зрителей я известен как актер. Сегодня хочу, чтобы меня знали и как врача-психотерапевта тоже. Это две грани одной профессии. Потому что врач-психотерапевт, вообще психотерапевт, он как режиссер. По крайней мере, мой метод таков: я занимаюсь рационально-мотивной поведенческой модификацией, то есть по сути дела ставлю роли. То есть как режиссер я ставлю своим собеседникам или собеседницам новые роли — на сопротивление. Расширяю их зону комфорта, даю какие-то техники актерские. Для того чтобы человека как бы несчастного превратить в человека как бы сначала счастливого. Потом он привыкает к этому и становится просто счастливым и ведет себя так же.
А что делает актер, выходя на сцену или на экран? Он показывает зрителю, как собеседникам, пациентам, клиентам, как могла сложиться судьба того или иного персонажа, поведи он себя в этой ситуации не так, как он повел. Мне просто легче, чем другим, потому что я пришел в актерскую среду достаточно поздно, я к этому времени уже очень многое себе доказал и с собой уже обо многом договорился. Поэтому у меня градус восторга немножко легче. Я знаю, в чем я хорош, когда получается так, а когда иначе, и почему. По крайней мере, мне крышу не снесло. И я этого желаю всем нашим: «Ребятки, с крышей очень осторожно».
