Как я сделался сотрудником спецслужб
Студентом увлеченно изучал языки, декан на почве нашей обоюдной приверженности элитному алкоголю отправил сопровождать возрастных академиков на конгресс в Осаку. По прибытии дедули слегли. Одного поместили в клинику, других я лечил народными японскими средствами: подогретым саке. Их выступления, поскольку престарелые докладчики сипели, хрипели и кашляли, пришлось зачитывать с трибуны мне. Посыпались вопросы из зала: «А как поведет себя правая хромосома?» Но я переводчик, толмач и ни в зуб ногой в генетике. Говорю: «Шлите записки, отвечу каждому индивидуально».
На ассамблею прибыл еще и отряд прилипал по линии научного туризма. В официальной делегации шелупони не место, а по туристической визе за собственное бабло — пожалуйста. Но им же надо оправдать затраченные средства. Я с посольским куратором намастырился в бар, а в холле всем табором толкутся магазинщики, собрались за дешевыми фотоаппаратами, требуют помочь с переводом, выклянчить скидку. Посольский шепчет: «Скажи, у нас встреча с резидентом ГРУ». Я и ляпнул. Возвращаюсь на бровях, фотоаппаратчики (закупка у них сорвалась) смотрят зло, глава группы напыщенно заявляет: «Мы в ваших услугах больше не нуждаемся, можете отчаливать на родину». Я поймал его в фокус взгляда и говорю: «Я не в вашем профсоюзе и не по вашей квоте». Дал понять: являюсь птицей поважнее искателя дисконтов, ничего подспудного, козырного о ГРУ в реплику не вкладывал, но с тех пор легенда: связан с национальной безопасностью.
Под золотым львом
Полагаю, немногие счастливчики средь многомиллионного мирового населения могут позволить себе заблудиться в Венеции. Теплым солнечным апрельским днем я брел узкими, уже знакомыми по прошлым блужданиям, мощеными серым и розовым камнем улочкам — и вдруг осознал, что невероятно удалился от дворца дожей и колонны с золотым львом, но упрямо и лениво продолжал плестись дальше, вдыхая влажный морской воздух, пьянея от осознания, в какую вечную красоту погружен, — и в конце концов в неведомом тупике блаженно опустился на ступени древней церкви, вытянул уставшие ноги и подставил лицо ласкающим лучам...
Да, я входил в число избранных, кому позволено вот так заплутать и забыться в волшебном городе, где трудно запропасть, ибо лабиринты кружевных, паутинной изящности мостов рано или поздно приведут на знаменитую площадь, наполненную шумом голубиных крыльев.
Но вовсе не о Венеции я толкую, а о воздухе весны, каждый раз он кружит голову по-новому, однако неизменно вспоминается день, когда затерялся средь суставчатых каналов...
Зануда-попутчик, взбешенный моим исчезновением (его научные озарения я должен был тезисно огласить с трибуны симпозиума), разыскал меня дремлющего и поволок на коллоквиум, где нас заждались. Увы, посещая международные конференции, я не всегда занимался тем, к чему влекли интеллектуальные склонности, сторицей компенсировали подневольность прогулки по историческим руинам...
Мой напарник, что и говорить, умел довести начатое до конца, достигал желаемого любыми средствами, даже если устремления его казались мне бессмыслицей. Когда я искал в Равенне матерчатые туфли, потому что кожаные натерли мозоль, и свернул в паб, не дойдя одной улицы до обувного развала, где лежал в изобилии нужный мне товар, умник целенаправленно приобрел — на вещевом рынке — удобную обувку, я купил — на оставшиеся после посещения паба гроши — расползшиеся по швам тапочки, они лопнули, едва натянул их на ступню.
Ночью, после нашего ослепительного, триумфального выступления дуэтом, я — в лопнувших шлепанцах, он — в роскошных чувяках, стояли на площади возле увенчанной львом колонны, и он вещал:
— Да, тебе разрешено вести себя как угодно, коль связан с могущественной конторой, но дисциплина есть дисциплина, такое разгильдяйство не должно повториться, впрочем, оно и не повторится, снаряды не падают дважды в одну воронку, никогда мы не будем вот так хлебать из горлышка под золотым львом, нам не попасть ни в Равенну, ни в Венецию, я спроворил тебе рай, но мой научный потенциал иссяк...
Через год, ровно в то же самое весеннее время, мы стояли на том же месте и хлебали из горлышка поочередно то ром, то бренди. Он взирал на меня округлившимися глазами:
— Ты волшебник, всемогущий маг, наверно, в больших чинах, — восхищенно облапливал меня (чтобы не упасть) он. — Но давай без формальностей. Нам, комитетчикам, все по силам! Все по плечу! Я тоже сотрудничаю с фирмой, где ты в почете, но, конечно, ниже по званию и не сумел бы созвать мировой съезд с моим участием... Как тебе удалось?
Я скромно отводил взор. Жаль, собутыльник не улавливал: кураж абсента и кайф граппы творят переводческие чудеса (а я ас и фанат своей профессии) даже с отстойными, халтурными, пустозвонными рефератами.
Как я стал треплом
Жизнь помыкает, заставляет совершать непредвиденные кульбиты. Хочешь быть искренним, правдивым, а не судьба. По объективным, независящим от тебя причинам!
Ехать в пансионат я планировал в одиночестве, замкнуться в номере и воздать должное виски, джину и просекко, но приятель школьной поры с женой напросились в компаньоны, организовать им путевки было несложно, мне все всегда шли навстречу, предпочитали не нарываться на конфликт с ГРУ.
Накануне отъезда благостность пошла прахом, приятель взмолился: выручай, осложнения с любовницей, она против моей отлучки. Жене такое не объяснишь. Пришлось брать вину на себя и выкручиваться перед его законной: де в последний миг путевки накрылись.
— Трепло! — распряглась она. — И таких держат в ГРУ! Неудивительно, у вас сплошь провалы. Куда мне теперь? Лето насмарку. Я заявление на отпуск подала.
Мог возразить и заступиться за уважаемую организацию (в причастности к которой меня подозревают), распутать, где пропадает вечерами ее супруг, ей он пудрил мозги: я вовлек его в выполнение ответственных заданий.
Промолчав, угодил в разряд безответственных болтунов, сделался в общественном мнении необязательным треплом.
Провокатор
О себе стараюсь не распространяться. Зачем? Правильнее и достойнее — не обременять, не донимать никого подробностями личных перипетий.
Но есть во мне нечто... Как точнее выразиться? Разведческое, выпытывательное, дознавательское. Непроизвольно щупаю людей вопросами — так пронзают шпильками или вязальными спицами праздничный пирог в поисках запеченной монетки. Жонглирую словами. Дабы выковырять из собеседника интересное. Ибо любопытен и любознателен от природы. Обычно сразу выбалтывают. То, что не надо бы выставлять напоказ. Но ведь хочется. Поразить. Прихвастнуть. Придать себе значимость. Я улавливаю эти порывы. Не смущаюсь. Из-за этого и мнят провокатором.
Бывший мой начальник... Бедняга... Слабак. Открылся, что боится: как бы не подсидели. И стал, хорохорясь, врать о будто бы всесильных покровителях. Придумал кучу небылиц. Потому что повествовать ему было решительно не о чем. Ничего сверхординарного или хотя бы мало-мальски захватывающего в его жизни не происходило. Ни в Венеции, ни в Равенне не бывал. Вот и плел ахинею или пересказывал то забористое, что случалось услышать от других, с кем общался и кто ему о чем-то забавном и важном (с его точки зрения) доносил... С суеверным страхом, завороженно и панически ждал моей реакции на свои бредни — настолько был деморализован слухами о моих запредельных связях. Он сам себя спалил. Вываливая детали бедной событиями биографии, приводя убедительнейшие пророчества о близком своем крахе. Правильнее было ни о чем подобном не заикаться.
Есть индивидуумы, врущие, чтобы отчебучить несусветное, врут неизвестно зачем и почему, потому что врется, вот и дают волю недержанию, не имея конкретной практической корыстной цели и не желая никого обмануть, ввести в заблуждение и таким образом что-то выгадать. Но каково честному искреннему человеку внимать несущемуся во весь опор к позорному фиаско записному вралю? Я втолковывал ему о необходимости быть смелым и принципиальным, смотреть правде в глаза, признавать собственные недостатки и стараться их исправить, ни от кого не шарахаться. Я разубеждал, развеивал подозрения и опасения касательно предстоящего его свержения, твердил: ничто ему не грозит. Если извлечет урок из нашей беседы. Я надеялся пробудить в нем гражданское мужество, намеревался добиться максимальной открытости, образумить, тормознуть поток унижающей меня и его чуши, хренотени, околесицы. Я не педалировал и не форсировал, не торопил миг раскаяния, лишь подбрасывал невинные лаконичные рекомендации. Но чем яростней я ему пенял и его подбадривал, тем нагляднее и неистовее он мандражил. В ужасе ерошил остатки шевелюры. Его корежило. Мелко трясло. Он втянул голову в плечи. Прямота (а я всегда прям, разве только в виде исключения маленько кривлю совестью, когда друг-гуляка просит обелить его перед женой) пугает. Он сдрейфил, бывший мой начальник. Поняв: ничтожные данные и суетливость не позволят ему остаться на руководящем посту. Не таким должен быть лидер.
Ну и кого после той моей участливой проповеди должны были назначить на добровольно освобожденное им место?
Еще тверже укрепился миф: я — протеже непререкаемой структуры.
