А в свежепостроенной из входившего в обиход желтого кирпича башне поселилась кинозвезда Лионелла Пырьева — шпанистая братия ходила ею любоваться, ждала, пока красавица выйдет к ожидавшей ее машине.
Голубятня и вороньи лапки
Во дворах стояли — иногда двухэтажные — клетухи, сколоченные из старых досок, обтянутые проволочной сеткой в мелкую ячейку, в ней застревали пух и перья. На голубятни я посматривал с завистью, мне нравились птицы с тугими скрипучими крыльями, я бы дорого дал, чтобы заиметь парочку «турманов», «почтарей» или «монахов», но из разговоров старших извлек: гонять голубей — стыд.
— Вырастешь, гонять голубей будешь? — говорила мама, когда я приносил из школы «двойку». Из чего проистекало: двоечники ни на что путное не способны, только свистеть да, задрав голову, смотреть, как ходит кругами в небе голубиная стая. Но ведь можно заниматься серьезной работой, а голубей гонять в свободное время...
Увы, возражения опровергались наглядным примером: владелец голубятни, лоботряс Виталик, голубей не любил, мог по нескольку дней не выпускать в полет. Мог кинуть камешком, если не желали вспорхнуть с крыши флигеля, к которому тулилась голубятня. Кроме того, он голубями торговал. Приходили смурные личности, Виталик с ними шептался, демонстрировал товар, и счастливец уходил с покупкой, которую, будто неживую, прятал под пиджак или пальто, озираясь при этом воровато.
В начальных классах я был в школе на хорошем счету, учительница Белкина наградила меня грамотой за похвальную успеваемость. Мой сосед по парте Володя Иргубаев был двоечник, он рассказывал: его отец варит бульон из вороньих лап, стреляет каркуш из «духовушки». Фантазировал? Ружья у них в семье я никогда не видел. Володин отец был шофер, устроил Володю по знакомству на лето в пионерлагерь баянистом, но сыну предстоящую выгодную синекуру не объяснил, лишь коротко бросил: «Собирай вещи». Володя сбежал, не зная, что его ждет.
Другой мой приятель Алик Ахмеджанов сообщил (даже когда его не спрашивали), что любит сладкий лук, а чеснок ему не по вкусу. Подружки-оторвы Голяшкина и Токанова обменивались на уроках матерными записками (зачем? будто не могли вдоволь наругаться вне стен образовательного заведения!), пока их не поймали и не пристыдили. Главной красавицей школы считалась Оля Исаева: нежное личико, карие глаза, фигурка... Зная: за ней утвердился титул и статус королевы, держала себя с достоинством. Прожив жизнь и повидав женщин, гадаю: что стало с милой очаровашкой, которая, прими она участие в конкурсе «Мисс микрорайон», была бы отсеяна на первом же этапе? Какого мужа она нашла (и нашла ли), соответствовал ли он ее запросам?
Гляжу на окна комнаты (четвертый этаж доходного дореволюционного дома), где ютились я, мама, бабушка, через стену обитала чета персональных пенсионеров Радченко и их домработница Анна — она воровала из кастрюль кипящие на плите супы (мама не могла понять, почему бульон, который варит Анна из 200 граммов мяса, наварист, а который мама варит из килограмма говядины, — водянист; Анна поучала ее хозяйствовать, пока не была застигнута на кухне с поличным). Пятиметровую каморку при кухне (предназначенную для прислуги) занимала завзятая коммунистка (химик-биолог) Лидия Румянцева, не устававшая агитировать, в том числе меня, за правильность партийного курса; после разоблачения Сталина она вынесла собрание его сочинений на помойку.
Но главное вляиние на меня оказала медсестра Полина.
С высоты возраста и накопленного опыта могу сформулировать принципы, которыми руководствовались окружавшие меня люди: государство нас давит, решает и поступает, как выгодно ему, официально возглашенный закон декоративной справедливости к нам отношения не имеет, потому и нам до государства и его демагогии дела нет, продолжаем перемогаться, уповая на чудо и высшие силы — но с поправкой на запрет религии. Слому подвергся многовековой уклад громадной неповоротливой державы, растерянное, дезориентированное население повисло меж приверженностью передававшимся по наследству от поколения к поколения традициям и натиском отрицавшей прошлое коммунистической байды.
О молодости и справедливости
Даже в теперешнем возрасте и внутри относительно определенных жизненных координат чувствую себя неуверенно и тревожно, если предстоит (всего лишь в быту) что-то непривычное, незнакомое, находящееся вне круга устоявшихся маршрутов и общений. Тревожно сплю — готовлюсь к неизведанному, неизвестно к чему могущему привести и неизвестно что могущему привнести в размеренную рутину. Что же сказать о юном рефлектирующем возрасте — когда вокруг все неизведано и непривычно, когда не знаешь, что принесут грядущий день и последующее необозримое будущее, а пока ума не приложишь, какую судьбу выбрать и какой удел выберет тебя. Ложь, туман, неразбериха — человеческих отношений — сбивают с толку, а пропагандистская трескотня словно для того вливается в уши, чтобы заронить подозрение в собственной непригодности и неприменимости.
Официальная и реальная жизнь наглядно отдалялись одна от другой. Разрыв увеличивался, вопиющие несоответствия царили всюду. Можно раздобыть редкое лекарство, да еще по спекулятивной цене? Кому это по карману? К Полине приезжала из Горького сестра Валя, болезненная, худенькая. Ей требовались редкие препараты. Но отдать зарплату за крохотный пузырек? Знакомая работница аптеки приносила флакон по себестоимости. Где купить прочную рубашку? (Моя единственная лопнула от ветхости.) Мало-мальски приличной одежды в продаже нет… А девочка из секции мужской галантереи устроила приемлемую.
Разумеется, каждый из бессребреников имел свой скромный интерес и толику выгоды, не упускал шанс воспользоваться ответной услугой, однако отношения укладывались в стройную систему нервачества. Среди этих людей не было начальников, которые получали по должности и положению все лучшее и необходимое; челядь перемогалась трудно и скудно. Взаимовыручка помогала выкрутиться, выдюжить, в предлагаемых условиях надо было как-то существовать. Один приворовывал с комбината мясо и продавал в два раза дешевле, чем в магазине, другой выносил россыпью сигареты с фабрики «Дукат», третий вычитал медную пятикопеечную мелочь из мимокассовой выручки в свой карман. Свысока участников той круговой поруки обзывали (в газетах) ворами, несунами, расхитителями…
Но и те, кто ничего не мог вложить в общий котел, не лишались доли участливости. Любая старушка-богомолка могла прийти в магазин и попросить мясца или курочку — и уходила облагодетельствованная. Не распространялась благодать только на злых и завистливых, которые из недоброжелательства могли накликать неприятность. По их доносу арестовали дядю Мишу с мясокомбината имени Микояна. Вот и разберись: мясокомбинат, носивший имя кристального коммуниста-ленинца, выходит, являл пример вовсе не коммунистического отношения к труду. При этом дядя Миша, ходивший на уколы к упомянутой мною медсестре Полине, заменявшей мне маму, когда ее увозили в больницу, не платил ей за инъекции (а каждый укол стоил рубль), зато приносил говяжью и свиную вырезку. А вот с обеспечиваемой сыном-начальником плохо передвигавшейся пенсионерки (к ней Полина ходила на дом) взималось за укол полтора рубля.
Подлинно справедливое перераспределение доходов!
Участковый милиционер Николай Захарович, призванный бороться с нарушениями и нарушителями правопорядка, не брезговал покупать краденое мясо, собирал дань с директоров магазинов, а у себя дома разводил в аквариумах барбусов и скаляров, торговал ими по воскресеньям на Птичьем рынке. С мужиками из коммуналок он был запанибрата, свойским в доску, мог, несмотря на относительно высокое — над ними — положение, распить бутылочку, выкурить папироску, побалагурить. Однако, не забывая о превосходстве и не позволяя забываться другим, мог любого из собутыльников упечь на пятнадцать суток, мог оштрафовать, мог… Да что угодно.
Внутри той коммунальной жизни деление по нациям если и наличествовало, то безболезненное: были евреи, но свои, тутошние, были татары, но соседские, даже экзотические ассирийцы пусть себе чистят обувь прохожим и торгуют шнурками; до оскорблений по национальному признаку доходило только во время крупных скандалов с выяснением давней исторической подноготной, объясняющей теперешний неблаговидный поступок. Однако добрые отношения лично с неким конкретным представителем не основной, не титульной нации не могли повлиять на неприязнь, питаемую ко всей нации в целом.
Полину премировали (на работе в поликлинике) билетом на зимний футбольный матч, этот билет Полина подарила мне; играли на заснеженном поле «Лужников» «Спартак» и некая африканская команда. А еще Полину наградили пригласительным сертификатом на Малую спортивную арену, на торжественную встречу с олимпийскими чемпионами, вернувшимися из Инсбрука… На подобные мероприятия билеты распространялись в трудовых коллективах. И опять Полина презентовала фартовый выигрыш мне, я был на седьмом небе от счастья, взял автограф у многократной чемпионки-лыжницы Клавдии Боярских и, предположительно, у легендарного хоккейного вратаря Виктора Коноваленко — он был без маски, которую я видел на крохотном экране телевизора КВН во время трансляции матчей, узнать его в лицо было невозможно, но я почему-то решил: стриженный ежиком невысокий крепкий мужчина именно и есть голкипер нашей победоносной сборной.
Мог ли вообразить: побываю в Инсбруке многажды и буду дружески обниматься там со Станиславом Черчесовым?..
