Не «золотой мальчик»
ИЗ ДОСЬЕ "МК"
Поэт Симонов на самом деле был не Константином, а Кириллом. Имя Константин стало его творческим псевдонимом, выбор которого объяснялся благозвучностью. Алексей Симонов — первый сын поэта — в паспорте указан как Алексей Кириллович.
— Алексей Кириллович, каково вообще это — быть сыном одного из главных советских поэтов? Вы считали себя представителем «золотой молодежи»?
— В «золотую молодежь» я не попал. Меня спас от этого отец тем, что ушел из семьи, едва успев дать мне родиться. Я родился в 1939-м, а в 1940-м его уже в семье не было. Он влюбился в Валентину Васильевну Серову и ушел (даже еще пока не к ней, а в никуда). Так что вот поэтому, как бы сказать, я был сыном Симонова, но номинально. Я был «приходящим» или «привозимым» сыном Симонова. Меня к нему возили повидаться. Приезжал шофер, брал меня, сажал в машину и вез к папе. Бабушка норовила принять участие в этих мероприятиях, но не в том смысле, чтобы присутствовать, а в том смысле, чтобы правильно меня одеть.
Была история с американским костюмчиком. В 1946 году, когда мне было 7 лет, папа вернулся из Америки и привез мне коричневый детский костюмчик с шортами. Меня, естественно, в этих шортах во дворе сильно отлупили (это было совершенно не в духе времени). Когда приехала машина за мной, чтобы я мог в очередной раз повидаться с папой, бабка меня силком одела в эти шорты. «Он должен видеть, как ты уважаешь его подарок». И меня привезли к папе. Папа сидел среди каких-то генералов в гостинице «Москва», точнее, в пристройке, которая называлась «Гранд Отель». Я сказал, что учусь хорошо, у меня пятерки. Он ответил, что я заслужил приз. И внесли такую алюминиевую тарелку, в ней было нечто, на чем играли синие язычки пламени. Омлет-сюрприз.
— Ого!
— Это оказалось мороженое под взбитыми сливками, а на сливки был налит спирт, его зажигали. А мне дали к этому ложку, и я мороженое с взбитыми сливками жрал, что называется, за оба уха. Ну вот, потом обратно меня отвезли. Костюмчик во дворе я не носил.
— А как же школа? Там вас не считали «золотым мальчиком»?
— Наоборот. Второе, что меня остановило от попадания в «золотую молодежь», — это как раз школа. В девять лет я сменил ее (три года проучился в 59-й на Староконюшенном — это хорошая школа, напротив канадского посольства). В четвертом классе пошел в первую английскую спецшколу, куда брали тех, кто хорошо учится и к тому же хотя бы немножко начал учить язык. Мы занимались английским практически каждый день. Один учитель был на десять или даже на восемь человек. Вот такая была пропорция. И там на самом деле «золотой молодежи» из тех, кто по-настоящему учился, было довольно много. Мы не сбивались в стаю, ездили на метро из разных районов Москвы. У меня, например, не было дружбы с сыновьями Маленкова (оба учились в классе на год старше), или, скажем, с Митькой Одиноковым (он был сыном Леокадии Масленниковой, солистки Большого театра, а я над ним шефствовал), или Витьки Вершигора, у которого папа был заместителем Ковпака в Великую Отечественную войну. У каждого была своя маленькая компания, состоявшая из детей обычных людей.
Вот как-то миновала меня участь «золотого». Тем более что учиться было довольно интересно.
— Но вы же ощущали то, что вы сын действительно первого поэта в Советском Союзе?
— Во-первых, тогда не было расчета на первый-второй. Папа действительно был очень популярен. Но на мне это как-то не сказывалось. Сказалось через год, и очень интересно, уже в новой школе. Мне ударила эта моча в голову — что папа первый поэт, лауреат премий, выдающийся член всяких членистых организаций. В общем, я вдруг стал гордиться тем, что я Симонов. Класс абсолютно законно решил устроить мне «темную». Я от них бегал две недели. Они меня поймать не могли. Я не был храбр, но был хитер и быстр. И все это время я мучительно думал: чего они ко мне пристали? И, что удивительно, в столь юном возрасте я понял: дело не в том, что я горжусь, что я Симонов, а в том, что я хвастаюсь, что я Симонов, в общем, не будучи еще никаким Симоновым. И я понял, что они правы. Осознал, что я бы тоже участвовал в этой облаве на себя.
— И чем закончилось?
— Я вышел к моим гонителям и сказал: всё, понял, бейте. Бить человека, который сам просит, чтобы били, — никакого удовольствия. Они меня поваляли в снегу и простили!
— Какая поучительная история!
— Да. Мне этого хватило, во всяком случае, на ближайшие 10–15 лет, а дальше уже я справлялся сам.
— Все стихи отца вы знали наизусть? Был какой-то особенный для вас?
— Он упоминает детей два раза. Я, как вы понимаете, этим вопросом занимался. Мне же интересно было, насколько я дорог своему собственному отцу. Значит, ну, во-первых, «Жди меня», так как содержит строки: «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня. Пусть друзья устанут ждать, сядут у огня, выпьют горькое вино на помин души...» В это время сын был один, я. И мать была одна. Александра Леонидовна Иванишева, она же Оболенская, она же Симонова.
— А не обидные эти строки?
— За меня бабка обиделась на отца. Она возмутилась этим стихотворением, несмотря на его выдающуюся популярность. Она вообще очень следила за популярностью сына, ей это очень нравилось, но этого она ему простить не могла. Она написала ему письмо, где в стихах боролась с высказанным им тезисом о том, что «пусть поверят сын и мать», а какая-то женщина может в это время не поверить. Сейчас вспомню. «Конечно, можно наплевать на сына и на мать, других учить, как надо ждать и как тебя спасать. Тебя спасать ты не просил и не учил, как ждать, но я ждала всей силой сил, как может только мать». Не самые талантливые стихи, прямо скажем. Но мощные по силе.
— А второе стихотворение?
— Есть такое стихотворение о ночном полете. Там строчки:
Двум сыновьям я пожелать
Хочу, как станут взрослыми,
Пусть не совсем того, что мать,
Но в главном с ней сойдемся мы.
Хочу им пожелать в боях
И странствиях рискованных...
Богатства лишь в одном — в друзьях,
Вперед не приготовленных...
Откуда два сына-то? А просто к 1944 году, когда это все описывается, появился мой брат, Анатолий Анатольевич Серов, сын Валентины Васильевны Серовой, на которой отец в 43-м году женился.
— А ваше любимое стихотворение — одно из этих или какое-то другое?
— Другое. Я больше всего люблю «Не сердитесь».
Не сердитесь — к лучшему,
Что, себя не мучая,
Вам пишу от случая
До другого случая.
Письма пишут разные:
Слезные, болезные,
Иногда прекрасные,
Чаще — бесполезные.
В письмах все не скажется
И не все услышится,
В письмах все нам кажется,
Что не так напишется.
Коль вернусь — так суженых
Некогда отчитывать,
А убьют — так хуже нет
Письма перечитывать.
Чтобы вам не бедствовать,
Не возить их тачкою,
Будут путешествовать
С вами тонкой пачкою.
А замужней станете,
Обо мне заплачете —
Их легко достанете
И легко припрячете.
От него, ревнивого,
Затворившись в комнате,
Вы меня, ленивого,
Добрым словом вспомните.
Скажете, что к лучшему,
Память вам не мучая,
Вам писал от случая
До другого случая.
Мать и «Мастер и Маргарита»
— В «Огоньке» времен перестройки вы написали прекрасный очерк о матери. Что у вас от нее?
— Человеколюбие. Надежда на то, что твой собеседник всегда лучше, чем он кажется с первого взгляда. Вера в человека — как надежда на него. Еще любовь к поэзии.
— Любовь к поэзии от матери, а не от отца?
— От мамы, потому что она была заведующей отделом поэзии журнала «Москва» с 1956 года, с момента образования этого журнала. Она очень хорошо знала поэзию. А поскольку она была такая «мамка», то через ее руки прошла целая когорта молодых поэтов. Лариса Миллер, Витя Каган... Это все молодые, которые пришли уже на исходе материной работы. Ее выпер из журнала Алексеев за то, что она напечатала стихотворение Семена Липкина «Союз И» о слове «и», которое скрепляет слова, и о народе «И», который скрепляет народы.
И простор, и восторг, и унылость
Человеческой нашей семьи, —
Все вместилось и мощно сроднилось
В этом маленьком племени И...
Без союзов словарь онемеет, и я знаю: сойдет с колеи,
Человечество быть не сумеет
Без народа по имени И.
— Неужели его посчитали антисоветским?
— Скорее семитским. Антисоветского там по большому счету не было ничего. Маму уволили, не дав доработать полгода до пенсии.
— Правда, что ваша мама способствовала первой публикации романа Булгакова «Мастер и Маргарита»?
— Она имела к этому непосредственное отношение. Мать, как я говорил, заведовала отделом поэзии журнала «Москва», но, согласно штатному расписанию, служила в отделе прозы. И когда пришел новый главный редактор, он потребовал, чтобы все занимались своим делом согласно штатному расписанию. И на время она стала сотрудником отдела прозы. И вот в этом качестве Евгения Самойловна Ласкина пришла к своему бывшему мужу и, пожалуй, вполне приличному приятелю, Константину Михайловичу Симонову, и сказала: «Костя, меня засунули в отдел прозы. Я должна поднимать тираж журнала. Нам нужна хорошая проза для публикации». Отец сказал: «Одна проза есть, но я не знаю, подойдет ли вам». — «Чья? — спросила мать. — Тамошняя или тутошняя?» — «Тутошняя». — «Новая или старая?» — «Старая». — «Я думаю, что подойдет», — сказала мать. «Ну, попробуйте», — сказал отец. И дал ей на прочтение большую папку, в которой на трехстах с лишним страницах машинописного текста располагался роман «Мастер и Маргарита». Вот тогда я прочитал этот роман, поскольку я уже был в том возрасте, когда с детьми иногда советуются.
— Сколько вам было?
— 22.
— Выходит, вы были одним из первых читателей романа?
— Первые были сразу после смерти Булгакова. Но вернусь к истории. Мама прочитала и пришла к отцу со словами: «Костя, я не знаю как, но мы напечатаем этот роман». «Ну попробуй», — ответил он. Мать спросила, можно этот роман дать прочитать редактору Поповкину. Симонов сказал: «Только пусть он один читает». Поповкин уехал на дачу с романом в машине. И, придя в следующий понедельник на работу, вызвал мою мать и сказал фразу, которой я бы, например, всю жизнь гордился, а вот дочка его почему-то на меня за то, что воспроизвел эту фразу, очень сильно обиделась.
— И что же это за фраза?
— «Я понимаю, что если я это напечатаю, то это для меня единственный способ остаться в истории литературы».
— Интересно.
— Это называется «самоуничижение паче гордости». Мне бы произнести такую прекрасную фразу — я бы, как говорится, до самой смерти гордился. Дальше они стали уже с Поповкиным разрабатывать стратегию, как пробить роман в печать. И вот что придумали. У Поповкина был заместитель, который до журнала «Москва» постоянно работал в цензуре. Он был одним из крупных чиновников цензуры, но стал грешить писанием, после чего его оттуда, как говорится, переместили в журнал «Москва». Поповкин вызвал его, вручил роман и сказал: «От вас зависит сделать его печатным». И Евгеньев сел его читать с красным карандашом в руках. Он выкидывал из романа куски, он выкидывал из романа абзацы, он выкидывал из романа строчки. Он выкидывал все, что казалось ему подозрительным или несоветским.
— Кошмар!
— Да, но он был человеком цензуры, и ему доверяли. А тут сказалось, в общем, литературное образование моих родителей, потому что отец поехал к Елене Сергеевне и произнес: «Когда будут печатать, вы не должны этого читать. Что бы они ни вынули из него, если роман прорвется в печать, не пройдет и года, как мы его напечатаем целиком и полностью, без всяких изъятий. Даю вам слово». А он был председателем комиссии по литературному наследию Булгакова, между прочим.
Чем «совок» отличается от «советского человека»
— Кажется, мы сегодня до конца не всё понимаем о советском времени. Что было тогда самым главным? Как бы вы охарактеризовали советского человека и были ли вы сами советским человеком?
— Хороший вопрос. Главным в то время было ориентироваться на устоявшиеся государственные принципы. Вы не понимаете, какое удовольствие получали мы от единомыслия.
Я, конечно, был советским человеком. Но благодарен своим родителям за все, чему они меня научили. В итоге я был советским человеком, но ни разу этим не воспользовался.
— Это как?
— Я ни на кого не «настучал», никого не «закопал». Я, в общем, вышел из советских людей, может быть, не с гордо поднятой головой, но, по крайней мере, не посыпав ее пеплом. Вы очень здорово сказали, что мы в той эпохе не всё до конца поняли. Мне не нравится термин «советский человек», потому что он практически равновелик термину «совок». А я уважаю советского человека и терпеть не могу «совков».
— А в чем разница между ними?
— «Совок» — тот, кто взял от времени его подлейшие черты. А советский человек это тот, который без особого ущерба для своего организма прошел через массу испытаний. Причем удивительная штука: мне почти не встречались люди, в которых бы это было намешано.
— То есть время разделило всех четко?
— Это не время, а среда, деятельность... Не знаю что. А время всегда было поганое.
— Правда ли, что вы выступили против закрытия коммунистических газет сразу после провала путча?
— Чистая правда. Борис Ельцин решил закрыть все газеты, которые его не поддержали. Я, выступавший против ГКЧП, выступил против закрытия этих газет. Кстати, главный редактор «МК» Павел Гусев мне в этом помог. Он согласился напечатать мое воззвание. Я знал, куда я пишу. И я считал, что любой запрет на слово есть нарушение свободы этого слова. И никто меня не уговорит, что можно запрещать одни слова, а другие разрешать. Слова разрешены все. Вопрос заключается в том, что они несут, что за ними стоит и кто их произносит.
— Что считаете своим главным успехом, когда вы стали правозащитником?
— Назову имя. Бозор Собир — таджикский поэт, хороший, такого классического свойства. Его арестовали, когда он должен был лететь в Москву (сняли с самолета).
И почти год, по-моему, если не больше, мы бились за то, чтобы вытащить его из таджикской тюрьмы. Это было не так просто, поскольку Таджикистан уже был отдельным государством. Я обратился по этому поводу непосредственно к Борису Николаевичу Ельцину. Причем публично.
— Написали открытое письмо?
— Лучше. Он собирал интеллигенцию в Бетховенском зале Большого театра, с тем чтобы найти поддержку. Поскольку среди защищаемых им свобод он назвал свободу слова, я к нему обратился непосредственно в зале: «Вот из вашей сегодняшней речи и из других речей я понял, что вы защищаете свободу слова. Как вы относитесь к тому, что взяли в тюрьму поэта, не имея никаких уголовных к нему претензий, кроме инакомыслия и инакописания?» — «Как фамилия? — сказал Ельцин. — Запишите».
— И помог?
— Нет. Но в дальнейших беседах о судьбе поэта я всегда ссылался на то, что я с Ельциным разговаривал по этому поводу. И это была правда.
— Почему люди сейчас часто равнодушны к чужой беде? Это и раньше было, в советское время?
— Раньше и теперь это во многом связано с модой. Кто-то скажет, что мода прошла. Возможно. Есть люди, у которых помогать вошло в привычку. Есть такие, для кого это стало внутренним долгом. Мне кажется, в любое время неравнодушных примерно одинаковое количество.
— Как вы считаете, должны ли миллионы участвовать в защите прав? Или все-таки это дело узкого круга?
— Когда вам нужны деньги, вы к каким людям обращаетесь? Ко многим или к немногим? К немногим. Когда защищать надо ваши права, вы тоже обращаетесь к немногим. Вот эти немногие и есть правозащитники. И ничего там не надо выдумывать. Я вообще не за то, чтобы делать из правозащиты какую-то профессию. Это на самом деле как часть твоего живого организма. И чем органичнее это, тем надежнее твоя правозащита.
ЛИЧНОЕ
— С нынешней супругой вы давно познакомились, с Галиной?
— В театре. Это больше судьба ее, чем моя. Она была очень талантливой артисткой. И работала четвертый год у Георгия Александровича Товстоногова в Большом драматическом театре. У нее были очень хорошие театральные перспективы. Когда я в нее влюбился, я должен был учитывать ее положение в театре. Потому что просить руки не у кого было. У нее папа погиб, она его почти не помнит. А мама была в Саранске. Я пошел просить ее руки у Георгия Александровича.
— Как романтично! Он согласился?
— Я у него, между прочим, числился переводчиком. До этого у нас в Большом драматическом театре мы с отцом перевели пьесу «Цена» Артура Миллера. И это был один из самых успешных спектаклей театра.
Короче, Георгий Александрович согласился. А почему считаю, что это судьба Галины? Потому что моя судьба зависела уже только от меня, а ее — от многих людей. И многое должно было как-то сложиться, чтобы она сказала мне «да». Ну, в общем, сложилось. Я не могу сказать, что она без памяти в меня влюбилась, все бросила. Потом еще довольно долго работала актрисой. Она снялась, между прочим, в двух моих фильмах в одной из главных ролей. Фильм «Мой нежно любимый детектив».
— И за все 40 лет вы ни разу не расставались?
— Нет, слава Богу.
— А в Бога вы верите?
— Верю. Я православный человек. Кстати, с супругой мы венчаны.
— Алексей Кириллович, последний вопрос. 85-летний юбилей только прошел. Скажите, что вы сами себе пожелали?
— Закончить книгу про отца.
