В наше время те, кто ностальгирует по сталинским временам, любят дразнить своих идейных противников — обожателей императорской России — цитатой из популярной в 90-е песенки: «Балы, красавицы, лакеи, юнкера, и вальсы Шуберта, и хруст французской булки». Между тем идеологи предвоенного СССР (где-то с 1939 года и по самое трагическое 22 июня) с легко узнаваемым акцентом сказали бы: нэт, таварыщи, балы, красавицы и булки нашим большевистским темпам не помеха.
Сталинская эпоха даже в своей довоенной части не была однородной. К концу 1930-х всевозможный «формализм» в искусстве и левые идеи в быту оказались побеждены — притом что в политике и экономике гайки были закручены до предела. И наступила специфическая, очень короткая эпоха, когда советская власть буквально пропагандировала самый настоящий, европейского или американского образца, гламур.
Это совпало с назначением Лаврентия Берии на ключевой пост наркома внутренних дел, так что и остались эти два-три года в историографии как «бериевская оттепель». Те массовые фильмы, которые тогда были сняты — «Антон Иванович сердится», «Свинарка и пастух», «Музыкальная история», «Волга-Волга» и другие — наглядно эту яркую эпоху отражают. «Сердца четырех», пожалуй, самый наглядный из таких фильмов.
Леди — настоящие и не очень
Фильм Константина Юдина был завершен в самом начале 1941 года (это важно — уже в мае того же года, когда на горизонте явно замаячило обострение с Германией, на высшем уровне картину затормозили и после критики Андрея Жданова положили на полку до конца войны). Стало быть — снимался в краткий период действия пакта о ненападении Молотова—Риббентропа. Это, наверное, и дало возможность сделать картину, напрямую связанную с армией, такой беззаботной (до пакта в подобных фильмах — «Трактористы», «Горячие денечки» — все-таки прорывались грозные мотивы «Если завтра война»).
В этом вполне водевильном сюжете есть две главные героини — сестры Мурашовы: старшая Галина (Валентина Серова) и младшая Шурочка (Людмила Целиковская). Сначала о Галине: ей, очевидно, около 30 лет (возможно, чуть меньше, но уж точно больше 25), она серьезный ученый-математик. Как девушка, чья юность пришлась на начало 1930-х, она воспитана в духе авангарда — такие барышни по ту сторону океана назывались «флэпперами». По ходу действия фильма мы узнаем, что она водит не только велосипед, но и автомобиль, а потом — что не только водит, но и умеет его ремонтировать. Настолько умеет, что сама, не боясь запачкать платье, лезет и под капот, и даже под машину.
При этом как настоящая леди умеет строго осаживать мужчин и пользоваться по назначению (для того, чтобы поправить прическу) зеркальцем заднего вида новейшей модели «Форда».
«Вы, очевидно, считаете, что женщина может быть только маникюршей?» — в этой реплике Галины тоже звучат двадцатые. Именно тогда девушки всех развитых стран делом доказали, что — нет, не только. Добавим в скобках, что в СССР они продолжали это доказывать и в тридцатых: вспомнить хоть трактористку Пашу Ангелину и тысячи ее последовательниц, или — из киногероев — передовую ткачиху Любови Орловой в «Светлом пути».
Романтика, как мещанские штучки — опять-таки не для Галины, она воспитана на другой литературе и других ценностях. Это отражается и в костюме: ее любимое клетчатое платье — без рюшечек, присущих нарядам Шурочки. Зато со сменными белыми воротничками, которые способны превратить дневное платье в вечернее. Очень удобно и, кстати, немножко перекликается с армейскими подворотничками — впрочем, об армии поговорим позже, здесь есть о чем.
Вернемся к Галине: ее прическа — строгая и стандартная для тех времен, две косы заплетены сзади в характерный кренделек. Это и не глупая романтика, но и не короткая стрижка в стиле двадцатых (а еще в середине 1930-х с короткими стрижками ходили все городские девушки в СССР, включая школьниц). На руке — не браслет, а часы «Звезда». Однозначно определяющие «командирский» характер молодой женщины: ведь наручные часы и появились-то у военных Первой мировой. Для ориентировки и согласования операций они были удобнее карманных.
«Звезда», кстати, характерный образец советского ар деко: механизм и корпус этих первых в СССР дамских часов скопированы с французских LIP (одна из старейших часовых фабрик, занимавшихся крупносерийным изготовлением часов с 1867 года). У ранней «Звезды», а именно такая выпускалась в конце 1930-х, интересный и очень стильный циферблат, собственно, со звездой; после войны его дизайн значительно упростили…
Платьев, как и положено в гламурном кино, у Галины гораздо больше одного. Есть «охотничий» (хотя и с юбкой) костюм с тирольской шляпой, делающей ее похожей на героиню Марики Рекк. Есть летнее легкое платье из крепдешина: крупный цветок, черные пуговицы. К нему полагаются модные на 1940-й год туфли на широком каблуке. Кстати, они надеты не на носочки, — пусть так ходят девушки-простушки из рабочих поселков пятидесятых — а чулки со стрелками.
А уж на решительное свидание Галина надевает белое закрытое платье в пол. Кто сказал «подвенечное платье»? — ну, почти. И попадает в точку: после падения в воду она предстает перед Колчиным, в которого уже без памяти влюблена, в таком виде, что вряд ли какой-то мужчина после этого способен был бы ее забыть.
Итак, она и сильная, волевая советская научная работница — например, читает обязательную для членов партии и сколько-нибудь серьезных совслужащих «Правду». Говорит веско: «Колчин — красный командир, а не красная девица, не растает». Но при этом — все-таки женственная: когда вместо избранника к ней на урок пришло все его подразделение, она, как при виде мыши, взвизгивает: «Мама!» И тут же овладевает собой: «Принеси стулья».
Ее младшей сестре Шуре — от силы двадцать, и эпоху культа сильной женщины она не застала. А напротив, была воспитана в духе благородной (об этом, опять же, позже) девицы тургеневского образца: в первых кадрах фильма именно Шура поет романтическую песенку, которая позже станет темой ее и Глеба Заварцева. И платья Шуры похожи на наряды старшей сестры разве что широкими, по моде сороковых, плечами; вообще же платьица героини Целиковской с их плавными обводами и кружевами — апофеоз женственности.
Можно было бы даже сказать — «мещанства», но это несимпатичное качество в фильме воплощает их соседка-маникюрша, прекрасно сыгранная Ириной Мурзаевой.
Но правда же. Волосы у Шурочки — кудрявые (не будем уж вспоминать частушку «Почему не вьются кудри у порядочных людей?»… впрочем, уже вспомнили). Платья — если не в цветочек, то в легкомысленный, без строгого геометризма, горох. И наручные часы (притом что они есть — значит, девушка-то серьезная и многообещающая) не строгие ромбовидные, как у Галины, а маленькие и кругленькие.
Шурочка — из тех барышень, которые вышивают своим избранникам носовые платки (кстати, это единственная в фильме этикетная ошибка безупречного Колчина: кто же повязывает незнакомой девушке рану «тем самым», вышитым в дар платком с монограммой? «Париж не вымощен батистовыми платочками»). Она держит под подушкой и потом читает вслух раннее эссе Стендаля «О любви» (1821). А эротические флюиды создает без помощи мокрого платья — просто надевая сверхоткрытую пляжную блузку и подставляясь под объятия столь же пылкого и простодушного Глеба.
И женственности здесь, конечно, больше, чем интеллекта — зато, возясь с цыплятами, Шурочка метафорически показывает, что будет хорошей матерью. Не всем же, знаете, благородным девицам быть доцентами!
Если вдуматься — вполне Татьяна и Ольга Ларины: старшая — серьезная и младшая — легкомысленная. У Пушкина к сестрам прилагаются мама и няня — в «Сердцах четырех» обошлись только матушкой, в душе столь же романтичной, как и ее младшая дочка. И то понятно: не прописывать же в советском кино домашнюю прислугу! (хотя в оттепельном кинематографе, то есть двадцать лет спустя, и такое встречалось — вспомним «Девушку без адреса» и «Я шагаю по Москве»).
Заключим описание главных героинь фильма тем, что — при всей разности характеров и нередких ссорах — обе ценят в мужчинах одни и те же черты: это воля, культура, ум, характер (девушки сами признают это в разговоре). Вот только кто из главных героев фильма проявляет эти качества в полной мере — тут их мнения расходятся.
Мужчины высшей категории
Главных же героев в «Сердцах...» — также двое: старший лейтенант РККА Петр Колчин (Евгений Самойлов) и ученый-биолог Глеб Заварцев (Павел Шпрингфельд). И — ровно так же, как и в случае героинь — мы видим на экране представителей советской аристократии. Ну да, в формально бесклассовом обществе, построенном, напомним, к 1937 году вместе со сталинской Конституцией. А что?
Глеб — изначально коллега и воздыхатель старшей из сестер, Галины (но с современной терминологией мы сказали бы — «в глухой френдзоне»). Это настоящий наследник жюльверновского Паганеля: рассеянность, порывистость, подчеркнуто штатская одежда, подзорная труба на ремешке через плечо, рюкзак, сачок и удочки естествоиспытателя. Можно было бы сказать, что Глеб — как Тургенев со своим ружьецом и собакой — праздный «барин» от науки; однако эта традиция включает в себя и таких ученых-первопроходцев, как Николай Пржевальский или первый европеец в Лхасе Гомбожаб Цыбиков.
Иными словами, подобный подчеркнуто рассеянный ученый очень даже может быть на службе Отечества — только в статусе чиновника по особым поручениям и без шагистики. Которую такие люди (что, увы, не всегда понимает государство) презирают в силу своего воспитания в идеалах романтизма. В патетические моменты на Глебе — белая рубаха дуэлянта, а из груди рвутся пылкие фразы вроде «Я знаю всё» или «Я не читаю чужие письма».
Правда, когда в сцене объяснения с Колчиным мы видим, как Глеб истерично хватает сначала пресс-папье, потом ножик для бумаг (а его визави, как взрослый у ребенка, эти вещи отнимает), понимаешь, что Заварцев — хоть и романтичный молодой человек, но никак не Пржевальский; слабоват духом будет. Ну для кино того времени это понятно: в те годы у нас (да и не только у нас, скажем прямо) больше доверяли людям в погонах, чем своевольным интеллигентам.
Колчин — хотя всего-то старший лейтенант и командир роты — законченный и рафинированный джентльмен. Было бы дело в Англии — можно было бы держать пари, что перед гвардией сэр Колчин окончил Итон, а его фамилия и титул «слишком известны, чтобы их называть». Он безупречно одет, подтянут, вежлив, у него изысканное произношение и волевой тон человека, привыкшего отдавать приказания. И даже с более юным «дуэлистом» Заварцевым он ведет себя предельно достойно, уходя от обострения и соблюдая изысканную корректность.
В известном смысле он такой Онегин, который лучше оригинала — ну и правда, какого же молодого аристократа не красит служба в гвардейском полку! Послужил бы Онегин — глядишь, и не застрелил бы по глупости юного друга... А вот Глеб — с его нервической пылкостью — вполне аутентичный Ленский. А потому что штатский, что возьмешь!
Бессословная классовость
Авторы сценария «Сердец четырех» — хотя и почти ровесники, но представители разных поколений советских киносценаристов. Алексей Файко блистал как сценарист немого советского кино («Аэлита», «Папиросница от Моссельпрома»), а Анатолий Гранберг уже после войны создаст сценарии «Дела пестрых» и «Гранатового браслета». Тем не менее в «Сердцах...» они сделали абсолютно классический водевиль, который не может обойтись без сословных различий между героями.
Потому что если главные персонажи будут самолично в кадре стирать белье и ходить за покупками — это что ж будет!
Солдаты (кроме одного, персонажа молодого Всеволода Санаева) — почти бессловесный фон. Сельские жители — тоже. Взаимодействовать с фоном героям даже не приходит в голову. Так Галина едет в конце фильма на станцию на извозчике — мальчишка везет ее и груз на тележке. Она поет и не замечает мальчика, и это взаимно. Точно так же старый профессор (Андрей Тутышкин) хлопает по плечу красноармейца-шофера — трогай, мол, голубчик! — будто старорежимного кучера.
Зато с равными по статусу — не просто происходит взаимодействие, но и соблюдается этикет. Галина приходит в штабное здание поговорить с командиром полка — офицеры, игравшие за столиком в шахматы, встают, и пока о гостье докладывают командиру, она спокойно садится за столик, вытесняя второго офицера. Это выглядит естественно и по-светски. А все вместе — очень похоже на немецкую, а точнее, немецко-австрийскую оперетту. Костюмы, манеры, сословность эта непреодолимая — чистый и старорежимный Кальман, «Марица»!
От австро-немецких комедий здесь вообще много: например, идиллическая сельская местность с речкой, дачами с шикарными верандами и низкими заборчиками, через которые можно пролезть, отодвинув доску. Стоит ли говорить, что такой аккуратный низенький «буржуазный» штакетник — нечто немыслимое в тогдашней деревне, да и вообще где-либо, кроме специально отобранных генеральских и писательских дач! И буколические козы это только оттеняют.
На дачах — судя по всему входящих в комплекс военных лагерей! — изысканные французские шторы (которые современный зритель лучше всего знает по оформлению Колонного зала Дома Союзов), а вот мебель — не старорежимная в стиле ар нуво (модерн), а современная, угловатая, похожая на «штатную» обстановку Дома на набережной. Это значит — речь не о реквизированном у «буржуев» имении, а о вновь оснащенном военном городке. Поверим?
Ну, верить или нет — а видно, что идеалы дачного отдыха у героев фильма вполне буржуазные. Вот — чеховский гамак, в котором с романтическим выражением лица качается Галина, «переваривая» проснувшиеся чувства к Колчину. Вот — бегонии на окнах. Вот — катания на лодках, самое романтическое занятие со времен собственно романтизма, то есть начала XIX века. Вот — дореволюционная обстановка на станции железной дороги с чугунным компостером у кассирши и выбеленными перилами ограждения платформы…
И лишь грузин в папахе, который сначала никак не может купить билет, а потом догоняет поезд — говорит о том, что на дворе 1930-е.
Езда в советское
Москва, с которой начинается действие фильма, — полная оппозиция сельскому пейзажу. Мы попадаем в район будущего — на уже реконструированную по Генплану-1935 Большую Калужскую улицу, за фасадами которой по одну сторону — Нескучный сад, а по другую — старая Шаболовка. По будущему Ленинскому проспекту уже ездят троллейбусы 4-го маршрута: право, жаль, что от него сохранился лишь номер (от «Октябрьской» сейчас М4 едет до метро «Озерная», а в советские времена, напомним, он ходил от центра до университета).
Троллейбусы, кстати, тогда выпускали в Ярославле — и название-аббревиатуру ЯТБ острословы переводили «Я тебе!». Впрочем, до послевоенных годов эти первенцы троллейбусостроения были исправно доработаны.
Все наши герои «ныряют» в калитку ЦПКиО на нынешней улице Косыгина: уже тогда Нескучный сад по самые Воробьевы горы относился к парку Горького. На смотровой площадке оказывается вполне традиционное развлечение рубежа XIX–XX веков: пожилой дяденька с телескопом, который, как в любом водевиле, герои используют для подсматривания друг за другом.
Галина и Шурочка с мамой живут — хотя и в моднейшем сталинском доме — в коммуналке. Правда, в не слишком населенной: их соседка — та самая маникюрша в исполнении Ирины Мурзаевой. Возвращаясь к вопросу о сословиях в советском обществе — всем героям и зрителям фильма ясно, что доцент Галина и студентка Шурочка (не говоря об их, вероятно, папе — старом большевике, ныне уже покойном) — аристократы по праву, а маникюрша нет. Пусть даже она великолепно одета (а может, потому так и одета, что парвеню, а не «настоящая»).
Мы, как говорится, очень разные, но живем в одной коммуналке. Вероятно, в этом и есть советская бесклассовость.
В доме у Мурашовых — дореволюционное пианино и новенькие квадратные настольные часы в стиле ар-деко. Настольные лампы и картины. Уют, которого нет в армейских помещениях, ставших домом для Колчина...
Армия против науки
...Где — напротив, спартанство во всем. Палатки строем — железный порядок со времен «кампусов» римских легионов. График четкий — подъем, полковые соревнования, постоянная учеба, занятия, отбой. Все похоже на отлаженный механизм, где нет места «роли личности».
Или есть? Колчин — все-таки именно что личность: сидит за внушительным письменным столом с полноценным письменным прибором и библиотечными полками. Правда, все это, включая кресло — походное, складное (кресло, кстати — классика походной мебели, облюбованное голливудскими режиссерами и в этом качестве сохранившееся до наших дней). Как... собственно, и должно быть у офицеров; почему только нам, знающим, что такое позднесоветский «старлей», вдруг смешно?
Правда, с декоративной частью в армии не забалуешь: карты (от греха подальше для кино выбрали банальную карту мира) да портреты товарища Сталина. Зато уж последних — богато, в каждом кабинете, да еще полноростовой памятник (макет ВДНХ-шной статуи Сергея Меркурова) в коридоре. Впрочем, свободное время у офицеров, кажется, все-таки есть. Не зря же в коридоре стоит старорежимный бильярд с шарами слоновой кости.
И то сказать: не картами же убивать время, как при царском режиме! А при умелом подходе, кстати, на бильярде можно выигрывать и проигрывать не хуже, чем в карты.
Научный же мир — «антипод» армии — показан стереотипно, на уровне опять-таки рубежа XIX–ХХ веков. От механической модели Луны и Земли, от сачков для ловли бабочек и ящериц — до белого костюма и ермолки старого профессора. За одним исключением: речь о названии книги (вероятно, монографии по диссертации) Галины Мурашовой.
«Кривая ошибок и понятие случайностей» — кажется, заглавие выбрано из сценарно-водевильных соображений: ошибки, случайности, выбор… Но не все так просто: кривая ошибок — это математический механизм, обеспечивающий повышение качества распознавания объектов в радиолокации. Именно над этим работали все тогдашние военно-научные умы — в ходе Второй мировой войны радары очень пригодились тем, у кого они были, а те, у кого их не было, сильно пожалели об этом. Совпадение, конечно, но в точку!
Да и уравнение, которое решает у доски Колчин — так называемое неравенство Коши о средних для случая двух величин — хоть и не самая последняя на тот момент, но вполне высшая математика. Вот что, выходит, нужно учить в советской стране — причем в первую очередь военным! Что ж, как в воду глядели: наступала эпоха высокотехнологичных вооружений.
На экраны «Сердца четырех» вышли в 1945 году (когда наверху приняли решение — даешь позитив!). Поэтому некоторые шуточки — например, «Жениться — это вам не стакан воды выпить!» с отсылкой к теории «стакана воды», обосновывающей этичность свободного секса — уже вряд ли сработали так, как запланировано: слишком много всего случилось за прошедшие четыре года. Но можно не сомневаться, что смотрелся фильм тогда действительно на ура: как воспоминание о «бериевской оттепели». Слишком короткой, но светлой — для тех, кому повезло оказаться в «верхнем классе».
Наступало новое послевоенное время. Тоже затянутое в мундиры и «сословное». Но... Вся эта «мундирность» позднего Сталина, хоть и восходила напрямую к царским временам, в сочетании со свежим опытом страшной войны оказалась слишком суровой и одномерной. В этом смысле элегантность «бериевской оттепели» довоенной — в исполнении тех, кто детьми еще застал настоящий старый режим — осталась не повторенной и не превзойденной в своей эстетике.
