— Людмила Андреевна, вы просто красавица!
— Я старалась. Вы знаете, когда у меня родились внуки, я думала, что они будут похожи на меня. Но из меня, когда родился сын, вылезло рыжее существо. Мне когда показали, спросили: «А кто у вас рыжий? Николай Петрович вроде темный». Я говорю: «Тоже не знаю, кто рыжий». Потом вспомнила: мой дядька был рыжий. И вот родились у меня двое рыжих внуков (и невестка рыжая, и сын). А третья внучка родилась уже с моими волосами, не рыжая. Но все симпатичные, человечные, добрые.
— Мы договорились поднять не слишком веселую тему. Не стало Инны Чуриковой, с которой вы были очень близки. Как вы познакомились?
— В 73-м году пришел Марк Анатольевич Захаров, и началась новая эра Театра Ленинского комсомола. В первый спектакль пришел как герой-любовник Олег Янковский, а я играла его возлюбленную Марию. Это был наш первый опыт. А второй опыт — Марк Анатольевич сделал «Тиля». Гриша Горин писал пьесу уже на Колю Караченцова, зная, как он поет, и мы только слышали, что на роль Неле придет Инна Чурикова. Но никто точно не подтверждал. И вдруг появляется Инна. Приехала, получив награду за «В огне брода нет» за женскую роль, и мы все ею залюбовались — волосы назад затянуты, такая строгая, смотрит на нас своими большими голубыми глазами: дескать, кто же ее партнер?
Когда увидела Колю, она, конечно, заулыбалась, потому что у него в то время были длинные волосы, лохматый, челюсть вот такая, глаза горят. И она когда увидела его темперамент... Она немножко такая замедленно-тихая, и вдруг перед ней гроза! Она притихла, посмотрела и заулыбалась. Но потом, после того, как она подошла на одной репетиции и сказала: «Я вас приглашаю к себе домой. Вы сможете приехать?» и мы с Колей ответили: «Конечно», началась наша дружба. Для нас она стала членом семьи. И честно вам скажу, когда мне позвонили и сказали, что она умерла, я сама оказалась в больнице.
— Встречались чаще у нее?
— Обычно мы сидели у нее дома, пили чай, она что-то готовила, мы выпивали. Она пришла однажды к нам домой и увидела, что у нас ничего нет, кроме хлеба. А она принесла бутылку французского коньяка. Спрашивает: «Чем мы будем закусывать?» Я говорю: «Я хлеб поджарю». И с тех пор, когда она к нам приходила, всегда брала какие-нибудь бутерброды, что-нибудь покупала по дороге, знала, что мы ее не накормим.
— А почему вы не накормите?
— А потому что мы целыми днями сидели на репетициях, и нам просто некогда было зайти в магазин. Когда мы сдавали «Три девушки в голубом», у нас не приняли этот спектакль, сказали, что Петрушевская несколько перестаралась, что это нереально в сегодняшней России, что нет таких семей, нет такой бедности, нет такого непонимания. И мы с Инной Михайловной взяли коньячок, взяли Ахматову, зажгли свечи у нее дома на кухне и стали читать с ней стихи. Чтоб не плакать от горя, что у нас не будет этого спектакля.
А репетиции были необыкновенные. Петрушевская была такая современная, что мы выкатывали из себя все наружу. Инна Михайловна зафинтила сковородкой в Елену Алексеевну Фадееву, народную артистку (она играла ее мать), и сломала ей руку. После этого мы стали чуть-чуть потише репетировать, потому что хватит одной сломанной руки.
Этот спектакль мы очень любили, и надо сказать, что взаимопонимание было очень большое. Даже Марк, когда смотрел на нас, говорил: «Сейчас вы обгоняете меня. Я еще не дозрел до вас. Несколько дней отдыхаем»... И вот весь этот образ жизни заставлял собираться на кухне у Чуриковой — у нее была маленькая квартирка, я до сих пор это помню. Потом она переехала в этот огромный особняк, который они выстроили.
— Долго строили?
— Десять лет!
— Все деньги, наверное, уходили на такое строительство?
- Да, но это была ее мечта — построить особняк ХVIII века, с колоннами, с окнами. И все это она сделала. И когда я приехала, сказала: «Чисто дворянская усадьба». Она говорила: «Приезжайте с Колей, у меня же гостевой дом есть». Коля уже был инвалидом. Я говорила: «Нет, трудно со всеми лекарствами приехать к тебе. Зачем тебе такой процесс? Я просто сама приеду на полдня».
«Я очень слабенькая. У меня нет сил для борьбы»
— Ваши дети тоже росли вместе?
— Мы родили с ней в один год, в один месяц. Обменивались опытом: у кого чего растет, у кого чего не растет, как мы себя чувствуем. Я спустя два месяца после родов уже вышла на работу, а Инночка нет. Но она позвонила: «У тебя есть массажист? Меня надо помассировать, чтоб я постройнела…» Я дала ей массажиста. Я ее возила к Славе Зайцеву одеваться. И детей растили вместе. И гулять вместе ходили, в Парк культуры имени Горького. Были какие-то дела, вечера, дни рождения, и было понятно, что Инна Михайловна придет и споет на французском языке песню Жанны д’Арк.
Мы так много проводили времени вместе, пока Коля был здоров! И когда они репетировали, и когда они играли «Тиля». И Коля говорил только одно: «Я не знаю лучше партнерши, чем она. Она выходит, открывает глаза, и я ухожу в другое измерение. Я слышу, как дышит зал, но это где-то далеко, а она — вот». И они, и Евгений Павлович Леонов после спектакля выходили только через два часа. Они сидели в гримерной: Инуська смотрела на себя в зеркало, искала свои глаза — чтобы ее был взгляд, а не того персонажа, которого она изображала на сцене. Потом кричала: «Колясик, я готова». И они выходили, и мы все шли к ней или приходили к нам: посидеть, поболтать, обсудить, попеть песни.
Она очень любила петь. Мы делали вечера-капустники, где выступали и каждый одаривал друг друга какими-то специальными придуманными стихами. Это была насыщенная жизнь. Когда Коля заболел, Инна позвонила мне и сказала: «Мы снимаем спектакль, он не будет играться». Я говорю: «Спасибо, Инночка». — «Это останется мой спектакль с Колей».
— Это такой жест сильный.
— Причем этот спектакль пользовался бешеной популярностью, зал просто хохотал, а потом рыдал в конце. Я всегда уходила с финала, потому что Инна там ползала на коленях, кричала: «Где твоя Америка?! Где твоя…» Говорить о ней можно бесконечно, но меня всегда поражает, что когда она выходила на сцену, получилось, как будто бы туда ставили какие-то атомные станции. Шла такая энергетика, которая тебя захватывала, уносила. И в этой же «Аудиенции» когда она играла, Коля всегда плакал в конце: «Она гениальная, она гениальная».
И конечно, никто не может ее заменить, она настоящая русская актриса, глубинная, с очень сильной духовной силой. И она себе не позволяла обидеть какого-нибудь человека, даже когда он ее раздражал, она умела подавить в себе какие-то негативные чувства. Она всегда могла подойти и поблагодарить актера за то, что он достиг таких высот, что тоже бывает очень трудно сделать. Она подходила, говорила, обнимала, целовала: «Как здорово! Как прекрасно!» Она была прекрасной подругой, могла тебя выручить в любой момент. Никогда отказа в просьбах не было.
— Деньгами выручить?
— И деньгами, и какой-то помощью. И вот когда я попросила последний раз: «Инусик, мне нужна твоя помощь…», она ответила: «Я, к сожалению, себя плохо чувствую. Я очень слабенькая. У меня нет сил для борьбы, не могу тебе помочь».
— А вы до этого не знали, что она себя плохо чувствует?
— Она призналась мне, я повесила трубку, думаю: а мы и не знаем, что с ней происходит! Она скрывала это. Я звонила ей, Глеб подходил к телефону. Я сказала, что приеду после Нового года, хотела поговорить, обнять ее, но она попала в больницу. Таких энергетических атомных станций единицы оставались у нас в театре, в кино. У нас все ушли: Олег Янковский, Саша Абдулов, Коля, Евгений Павлович Леонов, Броневой. Эти мастодонты, эти слоны, элефанты огромные, которые могли за собой весь театр повести. И она последняя оставалась.
Я все время повторяю ее текст из Неле: «Тиль, милый Тиль, когда ты придешь к своей Неле? Мое сердце сжалось в комочек». И повторяю это, потому что у меня тоже сердце сжалось в комочек. Потому что повториться такой актрисы, такого друга, такого человека, беспредельно честного, не может. Когда у нас бывали какие-то неприятности в театре, Марк Анатольевич делал собрания, и она всегда говорила то, что думает, и потом: «Давайте закроем эту тему. Есть вещи, которые неприличны». Она могла так поставить вопрос.
— Для вас стал неожиданностью ее уход?
- Неожиданностью. Я думала, ну немножко подлечат, и она появится, выйдет на сцену, и все озарится. И мы сможем посидеть с ней, поболтать, выпить кофейку, чайку, коньячку. Потому что с ней просто было очень тепло. Возьмешь за ручку, и как будто тебя станция согревает. Она очень была, как и Коля, порядочным человеком. Потому что у них была очень высокая шкала по всему: и по творчеству, и по человеческим качествам. Коля говорил часто: «Ты мне заменяешь всех друзей, мне с тобой никогда не скучно, у тебя столько энергии, лучше б ты поменьше курила и пила, чтобы поменьше тебя колебало». А мне все время хочется туда-сюда, и вот Инуська меня как раз в этом очень поддерживала.
Мы с ней если в Болгарию ехали, то шли в какой-нибудь барчик, танцевать. Или мы с ней идем и начинаем читать, предположим: «Какой у тебя любимый поэт?» — «Такой». — «Давай стихотворение, а я из своего любимого поэта». Интеллектуал, прекрасный знаток живописи, литературы, она все время что-то читала. Мне так же было с Колей интересно, потому что он был человеком энциклопедических знаний. И я своих внуков так воспитала: «Я не люблю тупых наглых хамов, вы должны быть образованны, вы выросли в интеллигентной семье».
И с ней можно было говорить на любую тему. «Обсудим картину?» — «Обсудим». Инуська всегда обсуждает корректно и не нагло, а очень мягко. Сколько у нее поклонников было, какие мысли она рождала. Почему она стала играть Вассу Железнову? Это — о судьбе женщине, понимаете? И настолько у нее всегда были интересные повороты, она всегда открывала нового Чехова и нового Пушкина. Она все время что-то открывала.
«Недостойно говорить актрисе, что скоро ее закат»
— Она была счастлива в своей женской судьбе?
— Да. Потому что ее Глеб — это просто вторая ее половина. Когда она играла, надо было смотреть на него. Он куда-то улетал. Однажды я пришла к ним на репетицию, он сел, раскрыл газету. Ему Коля говорит: «Глеб, а репетировать-то будем?» — «Я готов, а вы нет». Коля: «Как это?!» — «Вы не готовы. Я не вижу, что вы готовы, у вас морды не из той пьесы, которую мы репетируем». Он ее знал очень хорошо и ставил на нее, и, конечно, это было такое подспорье.
— Они были вместе до последней минуты?
— Глеб оставался рядом с ней, а Ваня, сын, был за границей, и это было все на Глебе, и, конечно, тяжело, наверное, ему приходилось. Но никаких разговоров о заболевании не было. Он про это не сообщал никому из нас.
— Может, и сам до конца не осознавал?
— Нет, я думаю, он просто считал, что недостойно говорить актрисе, что она слабеет, что она уходит, что скоро ее закат будет. Может быть, он жил другими измерениями. Не знаю.
— Но говорят, что Инну Михайловну в последние годы жизни лечили не только российские врачи, но и представители китайской медицины.
— Да, она говорила, что делала иголки. Китайской медицине 5 тысяч лет, европейской 500 лет. Китайские врачи делают уникальные вещи. И Коля же тоже лечился в Китае, мы там три месяца прожили.
— Были результаты? Стало лучше?
— Намного лучше! Они делали уникальные вещи: иголки, икебаны из цветов, а еще сажали пианиста. Он сидит и играет Рахманинова, Шопена, чтоб создать настроение человеку. Какая аппаратура, какая техника, какое внимание!
— Почему сын Чуриковой Иван уехал в Дубай?
— Работал там.
— Инна Михайловна спокойно отпустила его за границу?
— Мы хотим, чтоб наши дети были счастливы. Он говорил, когда еще учился в МГИМО, что хочет там работать. И видите, у него ресторанная деятельность была, потом поехал туда заниматься продюсированием. Он привез «Аудиенцию», спектакль. Я считаю, что это украшением было, Инна просто летала в этом спектакле.
— Вы общались с ними на похоронах?
- Глебушку целовала. А Ваня плакал все время, плакал, плакал. Он вырос на моих глазах. Он меня даже мамой называл. «Мама та и мама эта». Хулиганистый был такой. У него длинные волосы были, а Андрюшку моего стригли. Я говорила: «Давай я тебя причешу, малышка». Он был хорошенький, как куколка. Они играли вместе, ссорились иногда, потом вместе учились в МГИМО, изучали международное право. Вместе закончили. Молодцы в этом плане. Но я, помню, удивилась, что Ваня захотел быть юристом-международником, хотя он знал в совершенстве английский.
— Ваше появление на похоронах вызвало волну обсуждения: как она могла прийти в белой шубке.
— В свое время отпевать Колю пришел патриарх Кирилл, а я пришла в черном платье. А патриарх сказал мне: «Почему вы в черном?» — «У меня же траур, у меня муж умер». — «У вас муж умер? Он уходит в рай, я его провожаю в белом! Провожаю в мир блаженства! Наденьте быстро белое!» И я теперь на похороны прихожу в белом, я верю патриарху. И он знал, куда он провожает Колю.
Инуська тоже была верующим человеком, мы часто говорили с ней о Боге, я много молилась и ездила в Лавру за нее молиться, когда она упала. И я пришла к Инне, принесла любимые цветы Коли — красные розы (она тоже их любила), и сказала: «Ты будешь сейчас летать с Николаем Петровичем и петь свои любимые песни с ним». Они пели с Колей народные песни на два голоса.
— Она вам снится?
— Нет, она мне еще не снилась. Но я уверена, что она мне приснится. Мне же снятся Олег Янковский, Саша Абдулов, Коля. Евгений Павлович тут бубнил мне что-то. Я его спрашиваю: «Что вы тут бубните?» Я однажды с ним играла в «Иванове», и он мне кричит: «Ты жидовка, подохнешь скоро, подохнешь». Я к нему подхожу: «Когда? Когда?» И прижимаюсь к нему. А он: «Зубы выскочили». Я думаю: я такого текста не знаю. А они и правда выскочили. И я так по нему опускаюсь и подаю ему зубы. Он: «Все, можешь уходить», и я отваливаю со сцены.
Они мне снятся перед важным решением каким-нибудь. Вот мне делали операцию пять часов под наркозом, я сломала руку, видите, швы. Собирали остатки, надевали спицы, чтобы рука была, чтобы я не была безрукая. И они приходят, дают совет, что делать. Как мне мама давала советы.
— Вы прислушиваетесь?
— Да, я прислушиваюсь. Когда ты общаешься с Андреем Вознесенским, Женей Евтушенко, с Рихтером, когда Пьер Карден тебе что-то рассказывает о том, что он там нарисовал, что-то он сделал, ты понимаешь, что им дано видеть больше, чем кому-либо. И ты начинаешь слышать мир чуть-чуть глубже. И поэтому когда снятся сны, я всегда анализирую, прослушиваю: это твоя часть жизни, которая потусторонняя, куда-то улетела. Такое бывает, что меня предупреждают мама или Коля. И я их слушаю. Я просто уверена, что Инуська мне тоже приснится, какую-то информацию расскажет.
Володя Высоцкий однажды на «Ленфильме» встретился с нами. Они с Олегом Далем закончили фильм по Чехову, Коля снимался в фильме, а я просто к нему приехала. И когда мы подсели к ним, они с Олегом Далем выпивали, отмечали, что закончили съемки. А Коля говорит: «У меня еще съемки…» Олежка смотрит так на Володю, а Володя говорит: «Да, Коль, знаешь, что я тебе хочу сказать? Мы же недолго будем здесь на земле на этой…» Коля говорит: «Почему? Я спортсмен, я мастер спорта по прыжкам в воду, я теннисист, я хоккеист, я футболист!» — «Потому что мы, работая с тобой на сцене, сжигаем себя, как свеча с двух сторон, энергетически, чтоб осветить людям путь к истине. Это наша с тобой задача. Поэтому мы недолго проживем». Если вы знаете, Олег Даль до 40 жил, Володя дожил до 42 лет, Коля в 60 разбился. Потом еще 13 лет жил…
— Но это ваша заслуга во многом.
— Мне как будто кто-то сверху сказал, задачу поставил. Было не очень принято тогда любить инвалидов, пускать в парки колясочников без ног… Однажды, когда мы с Колей пошли в парк, в Останкино, после занятия у Дикуля, других ребят на колясках не пустили охранники с дубинками. И тогда мне Коля сказал: «Беги», и я побежала к спортсменам, которые тренировали их, позвала, и те возмутились: «Что вы делаете? Они такие же люди, как и вы. Они хотят плакать, смеяться, смотреть уточек, кормить их. Пустите их!» И их пустили.
И мы сделали передачу на телевидении для инвалидов. Мы поехали по всем театрам с Колей. Пришли к Максиму Никулину: «Макс, давай инвалидов поднимать в вашем служебном лифте». К Саше Калягину… Недавно смотрела у него «Ревизор», и вижу: люди в спортивных костюмах пришли в театр смотреть Калягина. Думаю, почему в спортивных-то? Потом смотрю, это целая группа беженцев, их из санатория привезли, и дети там. Они вот так сидят, и с ними психолог. И это правильно! И мне надо было не стать народной артисткой, но зато мы пробили путь для тех больных людей, которые имеют право тоже на посещение театров. Почему нельзя? Надо, можно! Пускай они тоже плачут, рыдают, пускай они слушают Рахманинова, пускай они слушают Вивальди «Времена года», это же поднимает человеческий дух.
— Вы придерживаетесь всех церковных канонов?
- Да, я читаю молитвы утром, вечером, днем. Мы поехали (я лично считала, что это моя обязанность) к Николе-угоднику в Бари, поклониться ему. У меня была специальная поездка: 12 паломников как 12 апостолов. Мы все читали молитвы, и я вам честно скажу: нас била дрожь, как будто святой нас слышит, у нас текли слезы, мы молились живому человеку, живому, который нас прочитывал и помогал нам в этот момент. Мы всегда ездим по монастырям, с Колей ездили. Для него очень важно было, чтобы я почитала ему какие-то молитвы, чтобы поговорила с ним. И возможно, мне кажется, что они все видят Бога. Вот эти гениальные актеры… я думаю, им же не зря Бог дал талант, Бог их выбрал.
У нас у каждого есть свое предназначение, и Коля, умирая, сказал: «Я счастлив, что я полностью себя воплотил. Я снялся в стольких фильмах, я сыграл в стольких спектаклях, я записал столько дисков. Но сама большая благодарность у меня к Господу Богу, что он подарил тебя». — «Почему? Я здесь при чем?» — «А потому что я это делал для тебя. Чтобы ты мной гордилась». — «Я тобой так горжусь. Я тобой очень горжусь». — «Вот так. Поэтому я ухожу со спокойной совестью. Не плачь. Я вхожу в мир, где слезы от любви. Где мир любви, где нет зависти, злости». И поэтому мы его провожали, и я просила никого не плакать. Хотя, конечно, люди плакали. А я сохранила Колины вещи — портреты, фотографии. И мечтаю построить дом, куда перенесла бы всю мебель в стиле модерн, которую мы с ним собирали, люстры, посуду, вазы. Хочу сделать музей.
«Внучка — одаренный человек, разыгрывает меня»
— У вас в семье идет продолжение актерской династии?
— Да. Внучка Ольга сейчас играет в «Королевских играх» в «Ленкоме».
— Сколько ей?
— Семь. Она уже в школе, во втором классе. Но она очень одаренный человек, она разыгрывает меня.
— Как?
— Мой сын спускается на даче со второго этажа, говорит: «Мам, как тебе не стыдно?» — «Что такое?» — «Ну вон Оля плачет сидит, что ты не любишь ее няню». — «Я няню не люблю?! Я ее очень люблю! Он же православный человек, мы с ней о Боге говорим». Я подхожу к ней: «Ой, ну пошутить нельзя». Я — ей: «Ты что делаешь? Нельзя в жизни играть. На сцене будешь играть!». Она объявляет: «Лебединое озеро», Одетта-Одиллия — Ольга Караченцова. Вы цветы принесли?» Я цветы заготавливаю. И она танцует, она плачет. Ну просто артистка.
— Сын не выбрал сцену?
— Андрюша? Когда он был маленький, я ему сказала: «Сейчас тебе 13 лет, если хочешь, я буду с тобой заниматься. Хочешь, буду тебя готовить к театральному институту?» На что он мне сказал: «Вы меня так утомили своим театром. Я прихожу после школы, здесь бацает композитор, здесь орет режиссер, здесь читают стихи. Можно где-нибудь отдохнуть?» И он не пошел в артисты. Он ходит с удовольствием, конечно, в театры, когда хорошие спектакли. А внук мой уже отличается тем, что мне говорит: «Ба, мне кажется, тебе надо повышать свой культурный образ жизни». — «В каком смысле?» — «Ты смотрела сейчас фильм «Треугольник печали»?» — «Нет». — «Так включи, смотри. Ты лучшее должна видеть».
Он мне показывает самые последние фильмы. Он во всем этом разбирается, и я очень рада. Я, предположим, ему говорю: «Классическая литература». А он мне предлагает прочесть американскую литературу современную. Я говорю: «Хорошо». Так что мы друг друга обучаем. И поэтому когда Глеб Анатольевич прощался с Инуськой, я думала: «Что мы передали своим детям? Что-то мы им передали, чтобы они передали своим детям?» Мы должны знать, что русский человек — это высокий интеллектуальный уровень и поэзии, и живописи, это такая потребность достучаться до неба, понять, что есть истина. Как правильно сказал Володя Высоцкий: «Что есть истина? Зачем я пришел на эту землю?»
