В свое время, когда Анну принимали на работу во ФСИН, все это, наоборот, приветствовалась. И вообще тогда ведомство надеялось этим жестом (ведь случилось неслыханное — правозащитника, который проверял тюрьму много лет в качестве члена ОНК, взяли в штат) показать ФСИН «с человеческим лицом». Но задачи меняются, и, похоже, пенитенциарной системе стало не страшно потерять лицо.
Московские заключенные осиротели. Анна была единственным правозащитником (пусть и в погонах), который ежедневно посещал СИЗО и принимал жалобы.
Сразу оговорюсь: знаю Анну много лет, и в свое время мы были в одном составе ОНК, вместе проверяли СИЗО и ИВС. Это были непростые проверки. Если идешь с Каретниковой, то знай — раньше, чем через 6-8 часов, не освободишься. Она внимательно, въедливо вслушивалась-всматривалась во все. А я, наблюдая за ней, училась. Вот для примера несколько зарисовок с наших с ней первых проверок:
«Почему мы в этой камере провели столько времени? Заключенные же говорят, что у них все хорошо», — спрашивала я. «Совсем не хорошо там, — отвечала Анна. — Видела в углу паренька? Его явно прессуют. А мы ему особое внимание уделили и сказали ему, что придем еще. После этого сокамерники побоятся его бить».
- Анна, думаешь, этого заключенного избили? Он говорит, что сам упал.
- Травмы носят такой характер, что их нельзя получить после падения.
- А почему мы попросили перевести того заключенного в другую камеру?
- Потому что было понятно, что иначе его самого переведут в низкий социальный статус.
Даже в самой молчаливой камере Каретникова умела расположить к себе арестантов, и они начинали рассказывать обо всем, что их тревожило. Благодаря ей заключенные стали в принципе доверять правозащитникам. А когда она надела форму, то, возможно, впервые стали доверять и сотрудникам ФСИН. И наконец, Анна Каретникова примирила правозащитников и тюремщиков, показав своим примером, что задачи у них должны быть одни — помогать тем, кто попал за решетку.
— Анна, как ты вообще попала в тюрьму?
— В тот момент создавались общественно-наблюдательные комиссии. Тогда никто толком не знал, что это такое. Нужны были добровольцы, которые готовы пойти в это новое и неизведанное. А поскольку я особо не умею отказывать, то согласилась, чтобы моя кандидатура была выдвинута.
— До этого, насколько я знаю, у тебя был опыт работы следователем?
— Нет, я следователем не работала, только практиковалась. У меня образование юридическое (закончила юрфак по курсу криминалистики). По профессии практически не работала, потому мне сразу было понятно, что, к сожалению, в текущем моменте нет места особому идеализму, а я была идеалисткой.
— Почему «была»? Сейчас уже нет?
— Сейчас я тоже идеалистка… Но нет, в текущих условиях, наверное, не может быть идеалистов.
К деятельности в ОНК я отнеслась с самого начала очень серьезно, потому что, видимо, это оказалось созвучно моим устремлениям и чем-то соответствующим обоим моим образованиям (юридическому и литературному). Я могла помогать людям и могла об этом писать. Это был важный опыт.
— Второй опыт — работа во ФСИН. Сейчас не жалеешь, что все последние годы была не правозащитником, а сотрудником?
— Нет, ни в коем случае. Наоборот, я благодарна своему руководству, что оно дало мне возможность столько времени продолжать работу по помощи следственно арестованным, осужденным. Совершенно не жалею, это тоже бесценный опыт, который я получила, работая в системе.
— Какие-то открытия для себя сделала, когда работала уже в системе? Чего сама не ожидала?
— Сложный вопрос… Я узнала, как функционирует система, я лучше стала понимать ее беды и огрехи, пыталась вносить какие-то коррективы в ее работу. Стала лучше понимать и психологию сотрудников, почему они такие, а не другие в каких-то ситуациях, что можно исправить и улучшить для них.
Если раньше я видела происходящее либо глазами наблюдателя, либо глазами подопечных (в силу эмпатии ассоциируя себя с ними), то работая в управлении, я могла ассоциировать себя и с сотрудниками.
— Многое удалось?
— В частных конкретных ситуациях, в помощи людям удавалось многое до самого последнего момента.
В глобальном плане мне кажется, что в последнее время происходит большой откат назад от всего, чего нам удалось добиться. Я чувствую его, и мне от этого очень тяжело. Это связано и с изменением того вектора, который ФСИН видит для себя основополагающим.
Мы удаляемся от той политики гласности и открытости, которую декларировала ФСИН, когда я пошла туда на работу. Идем в сторону максимальной закрытости и демонстрации всяких «потемкинских деревень». Я боюсь, мы в целом удаляемся в последнее время от милосердия, о котором мечтали. Отчасти это связано с общей ситуацией — с проблемами снабжения вещами, обеспечения лекарствами, низкой зарплатой.
— Мне показалась, что в какой-то момент ты была между двух огней. Либералы тебя считали чуть ли не предателем, критиковали за то, что ты стала частью системы. А сотрудники относились к тебе настороженно, видели в тебе едва ли не врага. «Свой среди чужих, чужой среди своих».
— Не соглашусь. Не все либералы на меня ополчились, хоть и многие. И сотрудники в последнее время никакого во мне врага не видели, тем более что я пыталась решать и их проблемы. Но то, что для системы ФСИН я оставалась инородным элементом, это однозначно.
— С чем это связано?
— С изменением политики ФСИН, о которой я говорила. То есть стало неприемлемо любое освещение происходящего в наших стенах, включая позитивное. Я писала в основном именно позитивное. Но без тени нет света. И я не могу написать, что СИЗО №4 такой же прекрасный, как, скажем, СИЗО №5. Любые публикации воспринимались в штыки. Откуда это идет? Разумеется, сверху, потому что система вертикальная.
— Знаю, что еще полгода назад в московских СИЗО запретили твою книгу «Маршрут» о твоей деятельности в бытность в ОНК. Более того, видела даже соответствующий документ, который разослали по изоляторам.
— Да, они ее запретили, изъяли из библиотек, изымали из камер. Естественно, вызвали противоположный эффект: заключенные ее стали прятать от глаз сотрудников и при этом больше ценить и распространять.
— Какие еще к тебе были претензии?
— Меня из раза в раз стали вызывать в отдел собственной безопасности (я уже испугалась, что буду там бывать чаще, чем на работе). Вопросы задавались по двум направлениям. Первое — это как раз ведение блога, охватывается ли это моей должностной инструкцией. А второе посвящено тому, что я приносила в СИЗО разные вещи для раздачи заключенным. Речь шла об очках, тетрадках, ручках и почему-то нитках. Вот эти четыре предмета.
Меня и раньше предупреждали сотрудники, что от них требуют, чтобы они докладывали — что, кому и при каких обстоятельствах я давала. К их чести, они, наоборот, пытались отвести от меня беду: «Раз такое дело, давай мы будем досматривать и сами отдавать подследственным то, что ты приносишь».
Но, видимо, были и доносчики. Когда меня допрашивали в ОСБ, то называли конкретные даты и места: «У нас есть подтвержденные факты, что ты давала очки такому-то заключенному в таком-то СИЗО».
— Почему именно очки их больше всего заботили?
— Не только очки. При этом, согласно Правилам внутреннего распорядка, обязанность выдавать бумагу и ручки для написания заявлений, а также нитки лежит на администрации. Но у нас в большинстве случаев ничего такого в СИЗО просто нет. На это не выделяются средства. В первую очередь я пыталась сделать так, чтобы мы (сотрудники) соблюдали законные требования в этой части и давали то, что людям положено. То есть я пыталась устранить нарушение со стороны администраций СИЗО.
— Может быть, не нравились твои аналитические записки, которые ты писала по итогам проверок?
— Я не уверена, что эти записки попадали в центральный аппарат ФСИН. Они писались на имя моего непосредственного руководителя в московском управлении. Но, естественно, если я писала в блоге, что у нас чего-то нет, то это действовало вызывающе, как красная тряпка на быка. Потому что мы все обязаны говорить, что у нас все хорошо, жалоб нет, всего достаточно. А страдают от такого подхода заключенные.
— ОНК обращает внимание на это?
— К сожалению, новый состав ОНК не проявил себя. Часто арестанты жаловались, что к ним не приходят никакие члены ОНК, и им не к кому, кроме меня, обратиться. Они очень расстраивались, когда узнавали, что умер Бабушкин Андрей Владимирович, очень переживали, что ты больше входишь в состав ОНК.
Приведу пример. У нас самый сложный СИЗО №4, наиболее переполненный. Там в каждой камере множество проблем. И воистину удивительно, что в журнале посещения ОНК этого изолятора, как правило, члены ОНК писали, что жалоб и заявлений не поступало.
— Как ты поняла, что против тебя возможно уголовное преследование?
— Мне об этом было сказано сотрудниками Управления. Они сказали, что мною недовольны в «высших сферах», что предстоит много вопросов со стороны ОСБ, прокуратуры. И уже на следующий день мне задавали в ОСБ вопросы, которые показали, что в моих действиях пытались найти превышение должностных полномочий.
На другой день меня отстранили от работы и просто не пустили в следственный изолятор №1. Я задала вопрос своему начальнику, он что-то невнятное ответил. Но я в тот момент поняла, что вряд ли он что-то может решить, поскольку недоволен мной не он, а эти самые «высшие эшелоны».
Я до сих под сильным впечатлением от ареста доктора больницы «Матросской Тишины» Кравченко, которого совершенно точно не за что было сажать.
— Хорошая новость — против него сняли обвинения во взятке. Выходит, справедливость возможна.
— Но у него осталась статья за превышение должностных полномочий. Думаю, это вменили бы и мне. Потому я уехала на вокзал, села на ближайший поезд и покинула Москву.
— Неужели ты боишься тюрьмы, в которой провела больше времени, чем любой заключенный?
— Не боюсь. Но, поскольку сейчас там и так много людей, то мое пребывание в роли заключенных лишь увеличит нагрузку на сотрудников. Впрочем, наверное, меня бы посадили в «Лефортово», опасаясь, что сотрудники других СИЗО из симпатии ко мне меня бы не посадили. У нас не любят же сажать сотрудниц в те места, где они работали, чтобы не пересекались с бывшими коллегами.
— Чем ты сейчас будешь заниматься?
— Честно говоря, совершенно пока не представляю, потому что я все еще живу тюрьмой, мне она снится. В голове недоделанные дела, которые были. Пока что я еще в этой тюрьме, она меня не отпустила, и не знаю, когда отпустит. И особенно тяжело, что со всеми угрозами пришлось уехать из страны, чего я не собиралась делать. Если бы не отстранили, я бы продолжала работать до последнего, вплоть до посадки в тюрьму.
— Ты сказала про недоделанное дело?
— Ну, например, одного парня (я его нашла перед отъездом) швыряли из камеры в камеру, что-то хотели от него. Но вроде начальник СИЗО обещал все вопросы решить и разобраться, кто там денежки опять вымогает.
Еще не окончена история с Курбатовым из хозотряда СИЗО №7. Про которого в одном популярном телеграм-канале написали, что он детдомовец и что умер, потому что якобы богатые арестанты его использовали как своего раба. Мутная история. Про этот телеграм-канал я не знала, но почему-то в ОСБ решили, что я «слила» информацию.
— Какую? Он ведь в итоге оказался не сиротой, и вообще он живой, я узнавала.
— Вот именно. Мне звонят папа, мама, сестра «сироты». Они мечтают, чтобы если будет минимальная возможность, он остался бы в своем 7-м отряде и оттуда потом бы подал прошение об УДО (у него сроки подошли).
— Если сейчас будут говорить, что ты предательница, что бы ты этим людям ответила?
— Я не стала бы отвечать. Зачем? А предала-то я что? Кого? Предала систему? Нет, я подала заявление на увольнение в тот момент, когда система сама решила от меня избавиться.
Предала ли я заключенных? Вроде нет, потому что меня отстранили от работы, и я не верю, что меня бы вернули. Все-таки это тенденция, вектор. Система хочет быть закрытой, ей не нужны внешние люди, и об этом говорит разгром ОНК. А я просто стала следующей.
Я надеюсь, что мой опыт и мои знания смогут принести какую-то пользу хотя бы в будущем. Я верю, что рано или поздно открытость станет снова приемлема во ФСИН будущего и мы опять потопаем в сторону Эры Милосердия.
