То, что им с мужем удалось выбраться в конце марта из Мариуполя, Наталья считает чудом.
— Уходили пешком, по разбитой дороге, сквозь дым и пепел, рядом шли люди в крови, наскоро перевязанные, с собаками, с детьми, — рассказывает Наталья. — Оглянувшись в последний раз, увидели зарево над городом.
Наталья вспоминает, что уже через неделю с начала спецоперации, в городе не работала ни украинская полиция, ни «скорая», ни пожарные.
— Горящие дома никто не тушил. Они так и горели, сутки-двое, прицепом горели соседние дома. Тела с улиц не убирали. Мы сами во дворах закапывали погибших. Только за своей девятиэтажкой, которая прилегает к заводу «Азовсталь», мы похоронили 17 жителей соседних домов.
У меня до сих пор перед глазами стоит месиво из бетона, стекол и покореженных металлических конструкций, над которыми оседает пыль. Недалеко от нас было прямое попадание ВСУ в дом, где в подвале завалило 36 человек, среди которых были 8 детей. Никого достать не смогли, все они погибли. Сейчас вспоминаю, и кажется, снова слышу чей-то одинокий крик…
Магазины не работали, как и банкоматы, деньги снять было невозможно.
— Никто нас не эвакуировал, никуда не вывозил, не было никаких автобусов. Люди сидели по подвалам. Я когда бежала в укрытие, упала на осколки стекол, поранила ногу. Наверх, чтобы раздобыть что-нибудь съестное, выбирался муж Саша.
Воду люди носили из речки, там же их накрывали прилеты. А потом мы увидели, что прямо к нам во двор заходят украинские БТРы и танки, становятся между нашими домами. В квартирах националисты начали оборудовать пулеметные гнезда и позиции гранатометчиков. Мы поняли, что надо бежать.
Наталья с мужем решили пробираться через город в порт, в частный сектор, где жила Сашина мама.
— Думали, может быть там отсидимся. Последний раз поднялись к себе в квартиру на седьмой этаж. Взяли только самое необходимое. Мы тогда и предположить не могли, что больше не увидим целым свой дом.
Пробирались в порт шесть часов. Шли, огибая воронки. Как только начинались обстрелы, прятались в подвалы.
— Сказался постоянный стресс. Люди, обезумевшие от страха, вели себя неадекватно. Когда мы при обстрелах забегали в подвал, слышали: «У нас мест нет, уходите». Приходилось объяснять: «Мы не просимся к вам в подвал, переждем бомбежки и пойдем дальше». И такими вот короткими перебежками добрались до порта.
Еще неделю жили в доме свекрови. Там рядом судоремонтный завод, куда стали отступать националисты. Как-то ночью к нам пришли автоматчики, вскрыли гараж, думали, что там стоит машина. Начали стрелять по двери и окнам, пытаясь попасть в дом. В те страшные мгновения мы окончательно поняли, что надо уходить из города. Рассуждали так: «Доберемся — значит доберемся, нет — значит нет».
Выходили через поселок Моряков, в сторону моря, мимо Мелекино, Мангуша, Юрьевки…
— Хорошо, что Сашина мама посоветовала прихватить с собой на случай плед, если придется ночевать в поле. В него и кутались. Около поселка Мангуш встретили блокпост с буквами «Z» и «V». Мы тогда первый раз увидели, что здесь стоит Россия. Военные помогли нам сесть в машину.
Мы попали в первый эвакуационный лагерь, первый раз за последние двое суток поели. Нам выдали влажные салфетки, мы хоть как-то обтерлись. Тогда же первый раз с начала апреля удалось зарядить мобильный телефон. Но дозвониться ни до кого не смогла, связи не было.
Лагерь был промежуточный, надо было эвакуироваться дальше. Наталья с мужем поехали в Бердянск.
— Там прожили неделю, записались на бесплатные гуманитарные автобусы, которые шли в Джанкой, в Крым. Там мне стало плохо. У меня инсулиновозависимый сахарный диабет. Я, естественно, осталась без инсулина. Все пережитое дало осложнение на ноги и на зрение.
Мне в Джанкое прямо на границе пришлось вызвать «скорую». Приехавшая врач спросила: «Когда вы в последний раз кололи инсулин?» Говорю: «Не знаю, недели две назад». Они сахар померяли, укололи инсулин, еще и с собой дали.
Наталья говорит, что все тогда казалось сном и очень хотелось проснуться. Но колонна с беженцами возвращала к действительности.
— Мы решили, что надо ехать дальше. Стоящий на путях поезд шел в Екатеринбург. На тот момент это был единственный маршрут. Я тогда до конца осмыслить не могла, что мы едем на Урал. Ехали трое суток. Многие люди твердо не стояли на ногах, их качало из стороны в сторону, сказалось то, что им пришлось голодать.
Наталья признается, что не сразу поняла, что Екатеринбург и Свердловск — это один и тот же город.
— Я всю жизнь прожила на Украине. И не предполагала, что доведется попасть на Урал, увидеть Уральские горы.
«Местную регистрацию не получили»
Беженцев разместили в санатории, расположенном в городе Нижние Серги. Отсюда по трассе до Екатеринбурга 98 километров.
— Конечно, здесь тихо, спокойно, я тут начала хоть немножечко спать. А то при резких звуках машинально бежала к подоконнику, чтобы спрятаться под него и закрыть голову руками. Пережить бомбежки оказалось не так просто. Нас привезли, приняли, а что с нами делать дальше — никто толком не знал.
Наталья говорит, что от беженцев все ждали сразу каких-то действий.
— Думали, что мы поживем месяц-два и побежим устраиваться на работу, уйдем на съемные квартиры. Мы, в свою очередь, поняли, что попали в другой мир, в другую, хоть и родственную, страну, где действуют другие законы.
У нас на руках была только книжечка о статусе временного убежища. У многих людей вообще не осталось никаких документов, все сгорело. Украинские банковские карточки были заблокированы, а у многих на них деньги вообще пропали. В мае нам выдали единоразовое пособие в 10 тысяч рублей. И все.
Как рассказывает Наталья, беженцам сказали: вот получите российские паспорта, можно будет встать на учет в Центр занятости.
— Мы получили российские паспорта. Мне в паспорте поставили мою мариупольскую прописку. Нижнесергинскую регистрацию нам не дают. А без местной регистрации нас отказываются ставить на учет в Центре занятости, а также на учет как малообеспеченных, малоимущих.
Наталья говорит, что записалась на прием к главе администрации Нижнесергинского муниципального образования Валерию Еремееву.
— Аж на 16 января. Буду перед ним эти вопросы поднимать. Пусть он мне объяснит, на какие шиши нам существовать?
Нижние Серги имеют статус города, но, на самом деле, по словам Натальи, выглядит он, как большая деревня.
— Да, тут красиво, протекает река Серга, есть большой пруд. Тут хорошо отдыхать. Но работать тут негде, нет никаких производств. За счастье устроиться в школьную столовую или продавцом в магазин с зарплатой 15 тысяч рублей. И то, если есть здоровье.
Иной раз мы слышали: «Поезжайте в Первоуральск, в Нижний Тагил, там работу найти можно». А жить где? Что с тех заработков останется, когда выложишь кругленькую сумму за съемное жилье? Каждый из нас «гол как сокол». В арендованную квартиру ведь все придется покупать, и подушки, и одеяла, и посуду, и полотенца.
Дома, в Мариуполе, Наталья работала на хлебозаводе, была старшим пекарем-булочником. А в 2017-ом заболела, у нее обнаружили рак. Болезнь удалось победить. Но теперь у нее ограничения по труду, на горячем производстве ей работать нельзя. А сейчас добавились еще травмированные ноги и колени.
— На Украине у меня была вторая группа инвалидности. Документов не сохранилось, в России надо подтверждать инвалидность, но тут о «группе» и речи не идет. Тут с сахарным диабетом совсем другая история. Получается, что я полноценно работать не могу, и хоть на какое-то пособие тоже не имею право.
— С инсулином вам помогают?
— Мне здесь попались хорошие врачи, спасибо им. Но изначально выяснилось, что без российского паспорта я инсулин вообще не имею право получать. Такие странности с российскими законами. Сидела в коридоре, плакала.
И тут вмешалась директор санатория Елена Викторовна Косолапова, мне начали давать инсулин. Сейчас я уже получила российский паспорт, меня внесли в единый регистр. Но, опять же, разговоров о группе инвалидности не идет. Меня готовы были положить в больницу, но только в дневной стационар. А мне от дневного стационара до санатория, где мы живем, нужно полтора часа в один конец добираться. И где мне взять деньги на проезд?
Уже тут, на Урале, у двух беженцев из пункта временного размещения обнаружили рак. У четырех человек случились инсульты и инфаркты.
— Все это последствия того ада, через который мы прошли. У меня муж вскоре по приезде попал в больницу, у него же очки на лице разлетелись.
Осколки из глаза ему достали. А когда сделали рентген, обнаружили на легких пятно. Заподозрили туберкулез, положили в больницу. Потом начали обследовать, и туберкулеза не выявили. В больнице он провел семь месяцев, прошел несколько курсов лечения, в том числе, и гормональную терапию. И только недавно, когда его историей болезни заинтересовались медики из Москвы, удалось установить, что у него химический ожог легких.
Мы сидели в Мариуполе в подвале, когда на «Азовстали» взорвали цистерны с аммиаком. Наш дом находится на первой линии домов от завода. И Саша, видимо, вдохнул эти ядовитые испарения. Хорошо, что тут удалось подключить волонтеров, которые помогли с предметами гигиены и нижним бельем.
У Александра есть улучшения, рана на легком зарубцовывается. В январе его обещают выписать.
По словам моей собеседницы, у них в корпусах хорошо топят, всегда есть свет и горячая вода. В каждый номер им поставили хоть маленький, но холодильничек. Есть возможность положить туда тот же йогурт.
— Плохо, что в санатории нет врача. Я, например, на днях подвернула ногу, в медпункте у нас сидит одна-единственная медсестра. Причем не очень любезная. К ней обращаться бесполезно, бывало, приходили, говорили, что женщине из такого-то номера плохо, у нее кружится голова, кровь идет из носа, пойдите посмотрите. Она в ответ: «Что это я должна ходить? Врача вызывайте. Я просто медсестра». Придешь в медпункт за таблетками, а у нее даже элементарного валидола нет.
Спасаемся тем, что сотрудничаем с Фондом Святой Екатерины и периодически отправляем им заявку на медикаменты для лечения хронических заболеваний, а также на шампуни и средства гигиены. Они всегда откликаются, большие молодцы. Мы потом привезенные лекарства на всех делим, раздаем людям.
В санатории работает столовая. Как говорит Наталья, кормят хоть и не ахти, но три раза в день.
— Плюс мне немного помогает племянник, который живет в Москве. У моего покойного мужа, отца моих детей, сестра живет в Харькове, это ее сын. Он периодически отправляет мне 2 тысячи рублей. У него у самого — семья, ипотека, маленький ребенок. Все тянет один.
Судьба старшей дочери Натальи неизвестна. Она с мужем осталась в Мариуполе, найти ее они не могут. Оба числятся пропавшими без вести.
— Младшая дочка с мужем и семимесячным сыном успела в первых числах марта выехать из Мариуполя в Германию. Они с соседями скооперировались, собрались за час и чудом на трех машинах выскочили из города. На блокпостах давали доллары, чтобы их пропустили. Там в каждой машине были маленькие детки.
«Ситуация зашла в тупик»
Мариупольские в пункте временного размещения держатся все вместе.
— Иногда собираемся, вспоминаем наш город, фруктовые сады, где спелые абрикосы осыпаются прямо на тротуары. Но, в то же время, мы понимаем, что боевые действия продолжаются и возвращаться нам некуда. До сих пор обстреливают Волновахский район, Горловку, Дмитриевку — а это 40 километров от Мариуполя.
Наталья говорит, что местные власти не понимают, что с беженцами делать дальше.
— Ждут от нас, что мы сами будем решать свои проблемы. Мы понимаем, что это — пункт временного размещения. А что дальше? Куда нам деваться?
Нас тут 120 человек. Получается, что и вперед дороги не дают, и назад дороги нет. У многих наших мариупольских депрессия.
Почему херсонцам дают жилищные сертификаты (именные свидетельства, которые дают своему владельцу право купить жилье при условии, что его оплачивает государство. — Авт.), а нам нет, если вдруг мы захотим здесь остаться? Мне, например, тут, неожиданно, понравился климат. Я жару никогда особо не любила, плохо ее переношу. Для меня самый животрепещущий вопрос — где взять жилье? \Могут ли мне выделить тут квартиру?
Денег на аренду у меня нет. Мне 49 лет, Саше в феврале будет 51. Он — профессиональный водитель-дальнобойщик, 25 лет отработал за рулем. Но мы вряд ли уже насобираем деньги на квартиру.
У Натальи и у остальных беженцев накопилось много вопросов.
— Ситуация зашла в тупик. Я сейчас написала письмо в прокуратуру с просьбой разъяснить мне, каким образом я могу подавать заявление на возмещение материального ущерба?
Нам еще в июне говорили, что все мы признаны потерпевшими от боевых действий. К нам приезжали дознаватели, опрашивали нас, мы часами сидели, давали показания. Написали соответствующие заявления. Почему нас не признают потерпевшими? Уж кто, как не мариупольцы больше всех пострадали, и нам нет ни помощи, ни компенсаций. Почему мы не можем все тут получить? И что это за странные ответы: «Поезжайте в Мариуполь — там все получите»?
Между тем, Наталья выражает благодарность тем, кто помогал и продолжает им помогать. Это и волонтеры, и члены украинской диаспоры на Урале, и просто сердобольные люди.
