— Никак не проснешься? — подбадривающе торопит она. — Допивай кофе, иначе на электричку опоздаем.
Курсировать за город — запастись энергией на всю рабочую неделю — навострились недавно.
— Свежий воздух необходим, — растолковывала она. — Ты изматываешься, устаешь. Я — кисну без прогулок.
Он кивал. Не возражая, не акцентируя: променады нужны прежде всего ей. Чтобы отвлечься, отрешиться от одолевающих мыслей. И вырваться из замкнутого пространства тесной квартиры на простор. Неосторожная переадресация мотивировок, даже шутливая, влекла перенос тяжести разговора на чреватую неприятными уточнениями тему нездоровья, концентрацию внимания на плохом. Да и сознание, что делает полезное — возит на природу, приносило облегчение, исподволь компенсировало давние и недавние провинности.
Расставшись с женой, переехал к матери. Пока обитали на расстоянии, отношения сохранялись мирные. А бок о бок возникли трения. Ее снедало отчаяние из-за его неприкаянности и неустроенности, она тревожилась, как бы окончательно не слетел с катушек. А он впадал в безысходность, видя неостановимое старческое угасание: прозрачность кожи, худобу рук, глубоко запавшие, покойницкие веки. Порой не в силах справиться с собой, бросал в сумку вещи, убегал, кантовался у приятелей. Чем лишь усугублял разлад. Если не появлялся дома сутки или двое, мать встречала сухо, враждебно.
— Смерти моей добиваешься? — кричала она. — Врачи готовили к выписке из больницы, а ты исчез! Пропадал неизвестно где. Отказывался меня забирать.
— Потому что в клинике, под наблюдением, надежнее, — хмуро отвечал он.
— Я на нервах. Не звонишь, не сообщаешь о себе! До чего довел! Случится приступ — не смей приближаться, не притворяйся, что волнуешься.
Он заранее готовился к ссорам, нагнетал пары, грубил, огрызался. Взрослый, независимый, самостоятельный, а она требует ангельской непорочности. Но к выходным старались прийти к согласию. Отправлялись на вокзал сплоченной парою, выбирали вагон понезаполненнее, устраивались на лавочке возле окошка.
— У Тани, соседки, день рождения, — заводила она. — Мне звонил Семен. Они хотят устроить праздник, но не на что. Мало получают. Я решила: купим торт и подарок, возьмем траты на себя….
Он, откинувшись на сиденье, притворно жмурился, будто задремывал. За окном тянулся грязноватый, замусоренный, как вдоль всех железных дорог, пейзаж. Невольно воскресало: неотложки, дежурные бригады лекарей, эскулапы всех мастей, мчавшие на выручку то к матери, то к отцу. Страх потери родителей преследовал с детства.
Отца лишился, мать растила его одна. Не унывала. И ему не позволяла. Пробовал гундосить: нечего надеть, нет денег на кино и мороженое, залихватски подмигивала: «Выше нос! Тонем, но не сдаемся!» Ее натужно оптимистичные вразумления бесили! Повторяла — часто некстати — затверженную, навязшую прибаутку, специально коверкая окончание: «Не так страшен черт, как его малютки». Имела в виду капризного, вечно недовольного своего сыночка? Иронично (не без самолюбивой гордости) вопрошала: «В кого такой умный? Явно не в меня. И батяня твой не семи пядей. И вроде я с академиками не путалась, мужу не изменяла»… (Еще одно ее излюбленное отвратительное выражение: «От осинки не дождешься апельсинки».) Посмеивание про академиков не забавляло — работала в Академии наук уборщицей и на полставки — гардеробщицей.
Он стеснялся ее сатиновых халатов, ненаманикюренных ногтей, неприбранных волос, примитивных образчиков мудрствований: «Дерзай, но не дерзи!», «Что сказано в сердцах, не исправишь в сенцах», воротило от расхожих стереотипных банальностей, угнетало неумение (нет, нежелание!) приподняться над пошлостью, липла к телеэкрану, когда записные зубоскалы-скоморохи трындели с мартышечьими ужимками о неполадках в клозетах и спекулянтах на рынке и в магазинах. Тут уж не до изысканной утонченности!
В старших классах учился хорошо, чтобы мать лишний раз не вызвали на педсовет. Не умела учтиво разговаривать, не улавливала тональность беседы, не дифференцировала: люди разные, к каждому нужен особый гибкий индивидуальный подход — вкрадчивый, обходительный, деликатный, терпеливый, а прямолинейность допустима лишь в крайнем случае. Нет, сермяжила напрямик, «честно» (тоже ее козырной термин), напропалую. Не ощущала перепадов настроения оппонента, негожести или подходящести момента для эмоционального выплеска или скрупулезного выяснения обстоятельств, ради чего, собственно, ее и приглашали на аудиенции. Не улавливала: неистребимая инициативность отталкивает, а не вербует сторонников, агитирующий порыв не возжигает, а гасит симпатии, мешает сблизиться.
Слова не выбирала. И произносить правильно и грамотно, с ударением на нужном слоге, не умела. Ей воображалось: чем затейливее, высокопарнее (и кичливее), тем убедительнее, просвещеннее звучит.
Впрочем, в посконной стоеросовости наличествовали плюсы: сын (что бы он ни вытворил) в ее трактовке априорно и всегда был прав, его антагонисты и критики — ошибались и заблуждались. Коршунихой бросалась заслонять робевшее перед общественным напором чадо. Пребывал под неусыпным зорким протекторатом.
В нежном возрасте безоглядная самоотверженность воспринимается стыдливо. Мнилось (да так и было!): из-за ее нескладных витийств на него неодобрительно косятся, а с ней, недалекой, надменно и свысока глумливы. Увещевания и одергивания на упрямицу не действовали. Об изменении характера и стиля поведения не могло быть речи. Наоборот, ожесточалась, распалялась, стояла на своем: «Что из того, что подаю пальто и драю полы? Надо кому-то выполнять черную работу. Покакать вместо тебя никто не сумеет. А надутые дундуки обязаны войти в положение! В наши трудности! Всеми фибрами им пристало тебя за уши тянуть в отличники! В студенты!»
Ее заступничество виделось теперь в ином, трогательно взволнованном свете. С неимоверным опозданием благодарно воздавал матери за удачно сложившуюся собственную планиду. Била поклоны начальнику, чей кабинет на протяжении многих лет вылизывала до блеска… Босс снизошел к мольбе прислуги — голоштанный парнишка поступил в институт.
Позорно-мелочно копил недовольства, бухтел, ворчал, переругивался, не знакомил неотесанную простуху с эстетствующими своими однокурсниками. Не позвал на крестины внучки. Опасался: выпьет за столом и бухнет-ляпнет-брякнет невпопад. С женой уже наметились кардинальные разногласия. Расширять трещину не намеревался.
И помимо крестин… Навещал редко. На врачей не скупился, но участие проявлял формальное. Оправдывался тем, что некоторые дети и на это не сподвигаются. Много, много допустил несправедливостей, отягощавших совесть. Испытывал непереносимо острую жалость к хорохорившейся истаивавшей праведнице — ей не довелось испробовать, пригубить пьяняще легкой амброзии эгоизма…
— Жалко их, — продолжала она о притулившихся к ней соседях по дому. — Как ни наведаются ко мне или я к ним — сплошь неприятности.
Предвкушая, радовалась: сумеет им подсобить.
Он поддакнул, не дискутируя. Хорошо, что не видит их притворства, верит (каждому встречному) — и пусть себе. Он им платит за хлопоты о ней, они привыкли получать и жалиться, нюниться, выклянчивать, одолевают просьбами.
— Трудно им. У них все плохо.
— А всем вокруг расчудесно.
— Ей с ним тяжело. Она мне звонит, плачет.
— И ты ей звони, плачь. Пусть разойдутся. Как я.
— Да ты что! У них ребенок. — Осеклась, оборвав себя. Прикусила язык. Опять сморозила невпопад: у него ведь тоже ребенок. Спешно исправилась: — И потом что сравнивать? Ты — птица высокого полета. Он еле-еле зарабатывает. И он-то ее любит.
— Она это понимает и разводиться с ним не рискнет. Чего за них переживать? — разозлился он. — Но им приятно, нашли дурочку, которая искренне их всхлипам сочувствует.
Сойдя с платформы, по узкой тропинке, сквозь редкий березняк, направились в привокзальный киоск.
— Возьмем водку или вино?
— Да ты что! Какая водка! — замахала руками она. — У меня желудок… — И замялась. — Боюсь, опять покатишься. — И, оттягивая момент капитуляции, сопротивляясь, виновато поинтересовалась: — Ты из дома весь спирт унес?
— Не весь, — отмахнулся он. — На донышке оставил.
— Спирт необходим в бытовых целях. Для компрессов… Для дезинфекции…
Его взорвало. Бредовая прихоть. Все рушится. А она: компрессы!
— Много ты его использовала?
Зря он ей возразил. Не надо было. Ее лицо исказила гримаска огорчения. Бесконечно трогательно беспокойство о будущем. Которого нет. О перспективе, которая не наступит.
— Понадобится, принесу, — обещал он. И залакировал: — Ладно, не будем покупать. Свежий воздух пьянит сильнее вина.
