Например, В.Путин начал с того, что отметил масштабные перемены, которые случились в мире за последние тридцать лет, — и тут же сказал, что за это время «к постоянной переменчивости, непредсказуемости, к постоянному транзиту мы вроде бы должны уже приспособиться, но этого также не произошло». Тут главный вопрос, на мой взгляд, состоит в том, что такое эти мы: во многих странах последние три десятилетия стали самым успешным периодом в истории — причем я не говорю про Европу или Америку, достаточно посмотреть на Китай. В Пекине, по мнению нашего президента, тоже не приспособились к переменам? Или возьмем чуть ли не следующий пункт: «все говорят о том, что существующая модель капитализма — а это сегодня основа общественного устройства в подавляющем большинстве стран — исчерпала себя, в ее рамках нет больше выхода из клубка все более запутанных противоречий». Опять-таки: кто эти «все»? Из каких противоречий не смог выйти капитализм за последние десятилетия? Разве не капиталистические страны остаются в авангарде технологического прогресса? Разве не рыночная экономика вывела из нищеты более миллиарда человек только с начала столетия? И, что немаловажно, какие «все более запутанные противоречия» так умножились в нашем прекрасном мире?
В выступлении на это дается ответ как косвенный, так и прямой. В.Путин говорит, что «социально-экономические проблемы человечества обострились до степени, при которой в минувшие времена случались потрясения всемирного масштаба: мировые войны, кровопролитные общественные катаклизмы». Если вспомнить, например, предпосылки Второй мировой войны как главного катаклизма ХХ века, то ей предшествовал самый катастрофический экономический кризис в истории капитализма, когда ВВП США за четыре года упал на 24%, а некоторые европейские страны по уровню экономического развития были отброшены в 1892–1909 годы. Безработица длительностью в 12 и более месяцев охватывала до 30% трудоспособного населения. Происходит ли нечто подобное в наши дни? Мне так не кажется. Но говорится и о более конкретных вещах: о катастрофическом росте неравенства, о повторяющихся в ряде регионов мира нехватках продовольствия, об отсутствии согласованной и эффективной борьбы с коронавирусом. Но, простите, что нового в неравенстве при капитализме? В голоде в авторитарных странах (почему-то никакие другие он сейчас не затрагивает)? Почему президент, который в этом же выступлении назвал государства главной структурной единицей современной политики, считает, что они должны заниматься не своими проблемами, а коллективной борьбой с эпидемией? Я даже не говорю о том, что все эти рассуждения звучат немного странно, если вспомнить, что за те же тридцать лет самый мощный рост неравенства зафиксирован именно в России, что у нас в стране самый низкий прожиточный минимум из стран G20 и что сейчас как раз у нас одни из самых высоких уровней смертности от ковида при в полтора раза меньшей, чем в среднем по миру, доле вакцинированного населения.
Я не буду продолжать придираться к формулировкам, которые привели В.Путина к «идеологии здорового, разумного консерватизма... как основы нашего политического курса». Гораздо более важной мне кажется общая логика мышления российской политической элиты и характер выводов, которые она делает из происходящего.
Нашему сознанию издавна присуща катастрофичность. Мы, на мой взгляд, не можем привыкнуть даже не к тому, что постоянные перемены являются чем-то естественным, а к тому, что к ним стоит относиться критически (и не в плане критики — за этим у нас не станет, — а в смысле реалистической оценки того, насколько эти перемены значимы и важны).
Мир, несомненно, меняется. Но он меняется, по большей части оставаясь самим собой. Серьезно ли изменил нашу жизнь Интернет? Конечно, мы стали гораздо больше общаться, узнавать о происходящем в мире, обмениваться информацией. Появились люди, живущие (и порой очень неплохо) за счет размещения материалов в Сети. Общественные движения обрели новые инструменты мобилизации. Ну и что? Большинство людей не перестали работать; никуда не исчезли магазины, заваленные товарами; билеты стали бронировать, а гостиницы заказывать онлайн, но путешествия сохранили свои прежние формы; и даже оппозиция во многих случаях мобилизуется Facebook хуже, чем газетой «Искра». Увеличилось ли неравенство доходов? Да, и очень значительно. Но при этом в большинстве стран, кроме России и Китая, в гораздо меньшей мере увеличилось неравенство в потреблении, так как прожигать деньги, даже честно заработанные, давно стало не модно. Так уж ли мир «свихнулся» на политкорректности или, о чем столь подробно говорил президент, на проблеме гендерной идентичности? Да, эти темы обсуждаются как никогда активно, но самые высокие оценки численности людей, которые считают себя принадлежащими не к своему биологическому полу, в США не превышают 0,35% населения. Стоит ли считать, что мир уже никогда не будет прежним? Или, быть может, лучше вспомнить о реалиях начала ХХ века как экономических, так и социальных и увидеть, что за сто с лишним лет стереотипы поведения изменились меньше, чем кажется?
Происходят ли сегодня тектонические сдвиги в, например, энергетической сфере? Да, они очень заметны, хотя соответствующие процессы порождают не только новые решения, но и новые проблемы. Однако масштабные технологические новации в данной сфере случались и прежде: от угля человечество переходило к нефти, от паровой машины к электрическому двигателю. И, что характерно, немногим от этого становилось хуже — если бы Европа сегодня обеспечивала свои энергетические потребности углем, смертность от заболеваний органов дыхания была бы в разы выше, чем от ковида. Отказ от ископаемого топлива в мировом масштабе не произойдет и к концу XXI столетия — и задача не в том, чтобы ужасаться этому тренду, а в том, чтобы найти способы обратить его себе на пользу. И такие примеры можно продолжать бесконечно.
Подытоживая, скажу: перемены в мире не бывают быстрыми или медленными сами по себе. Они представляются медленными или быстрыми в зависимости от нашей субъективной готовности их воспринять и наших объективных возможностей в них включиться. В.Путин в этом же выступлении несколько раз сравнивал современные западные общества, якобы допускающие слишком радикальные социальные эксперименты, с первыми шагами общества советского, отличавшегося даже большим радикализмом: «в 1920-е годы советские культуртрегеры так называемые изобрели тоже так называемый новояз, полагая, что таким образом они созидают новое сознание и меняют ценностный ряд», — но лично мне показалось, что фундаментальной причиной такого отношения к происходящему является то, насколько ментально постарело российское общество за прошедшее столетие, в то время как западное, отторгнувшее коммунистические эксперименты сто лет назад, сейчас не смущается повторению некоторых из их черт.
Сегодня, на мой взгляд, нужно иметь в виду два очень важных обстоятельства.
С одной стороны, не стоит драматизировать происходящее. Предаваясь алармизму и воспринимая наше время как очередной период «финальной битвы» между какими-то антагонистическими сущностями, мы лишаем себя возможности рационального выбора. Перемены реальны, но в то же время и иллюзорны. Как А.Эйнштейн увидел относительность скоростей движущихся тел, так и мы должны осознать, что перемены воспринимаются особенно драматично теми, кто просто не попадает в их такт. Каждое время и каждый период истории по-своему прекрасны, и многие столетия человеческой эпопеи позволяют уверенно говорить о том, что развитие прогрессивно, и от новых его этапов не следует ждать больше плохого, чем хорошего.
С другой стороны, и это еще более важное обстоятельство, не стоит смотреть на общественную жизнь как на нечто совершенно единое и цельное — она таковой не является. Убеждая себя в том, что капитализм находится в тупике, можно тронуться умом, так как альтернативами выглядят либо докапиталистическое феодальное общество, либо убогая плановая экономика. Если долго думать об умножении числа трансгендеров и выводить из этого необходимость консервативной политической диктатуры, тоже можно уйти довольно далеко. Ответ на эти мучения был дан полвека тому назад блестящим социологом Д.Беллом, который называл себя «либералом в политике, социалистом в экономике и консерватором в культуре». Это, на мой взгляд, и есть тот подход, который может позволить трезво отнестись к переменам, не превращаясь в унылого ретрограда...
