Разговор с Всевышним
Скучно (да и нужно ли?) воспроизводить в литературном произведении политические дрязги, живописать занудство схоластических диспутов, пытаться выдать сиюминутность за главенствующую суть. Пройдет короткое время, и словесный вздор будет не разгрести, просто не поймешь, о чем шла речь, все об этой чепухе уже сказано — Джонатаном Свифтом, в притче о разбивателях яиц с острого или тупого (такого же, как тупые головы) конца. Гораздо важнее выкрикиваемых в запальчивости (или расчетливости) лозунгов нетрибунные, непафосные, подспудные, сурдиночные суждения (а то и междометия), содержащие и передающие глубинные отношения, пристрастия, симпатии, антипатии…
Подлинная объемность, отрешенность от суеты, космическая перспектива возникают, если автор задается и проникается надземным началом, смыкается со спокойствием и мудростью вечности.
В нашей стране Бога надолго отменили. Когда Его не стало, пишущая братия и созданные ею персонажи пустились обсасывать бытовщину и судачить — свершилось измельчание, начался то выспренний, то визгливо-склочный междусобойчик, который не мог привести ни к чему другому, как только к резкому понижению уровня общения. В книгах, на сцене и на экране пошел утилитарный обмен мнениями равных друг другу мизерабельностей, творцы уподобились своим усредненным воспринимателям. Те, кто продолжал выяснять отношения с мирозданием — скажем, Булгаков в «Белой гвардии» и «Мастере и Маргарите» или Платонов в «Котловане», — создали выдающиеся апокрифы. Те, кто собачился или миловался с коллегами и послушно шел на поводу социума, сварганили моментальные (а не монументальные), порой шумные однодневки, популярные, как любая животрепещущая блесна, но блекшие, куксившиеся и умиравшие вскоре после того, как утрачивали актуальность.
Ступенечки
Литература — уединенное, несоборное таинство. Такой, собственно, и должна быть неплакатная, непоказная молитва: чтобы услышал не сосед по храму или дачному поселку, а Вседержитель. Блеск кадил и публичность уместны в торжественные или трагические дни, а будничное причастие не требует возвышения голоса близ алтарной тиши и слизнякового, самозваного (без приглашения и зова свыше) всползания или карабканья к небу по шероховатому иконостасу.
Ступенечки восхождения иные: драгоценные, носящие отблеск первозданности подробности — не риторического, а непреходящего, сущностного, неколебимого, рифмованного свойства, позволяющие разглядеть лаги и стропила, использованные при сотворении мира, помогающие обнажить остов душевного склада созданной для самопостижения боговылепленной твари.
Наносную ерунду пустозвонства пусть увековечат стенограммы партийных съездов, пресс-службы бессчетно сзываемых форумов, избирательные, напечатанные на роскошной бумаге воззвания, прочие агитационные листки, программы, уставы, бюллетени. Политические пристрастия занимают (или должны бы занимать) в ералашности или четкой разлинованности бытия очень скромное место. Но претендуют, суррогатно навязываются заполнить вакуум нашей лености.
Вам — даже от нечего делать — интересна сага о распрях республиканской и демократической партий США? Какое вам до их усобиц дело? Какое к вам эта ахинея имеет отношение? Но слушаем, надуваем с важным видом щеки.
Если Анна Каренина красива, разве важны ее идеологические пристрастия? Лишь в спекулятивных целях, чтобы подольститься к обворожительной женщине, фурии революции, коли мнит себя вождем.
Нигилизм Базарова — непременная константа его простенького характера. Без этой краски образ потускнеет. Нигилизм — милая частность, наивный цинизм, а вовсе не общественно-массовое течение, не катехизис и прилагаемый к нему властный мандат.
Понятно, если в стране господствует крайне заинтересованная в своем упрочении сила, она всеми фибрами будет возвеличивать себя и расширять свое влияние, свои позиции. Ну, а если таких векторов и мельтешений (дробных, не основных и основополагающих) множество, стоит ли уделять им чрезмерное внимание?
Воззвание к царю
Литературе дано интуитивно прозревать грядущее. Но, может, тайны в провидчестве нет? Вселенную — каждый на свой лад — истолковывают (на паях) искусные ремесленники, ангажированные декораторы, а то и серьезные мыслители — какими бы невероятными не казались их пророчества. В конце концов, чем дар словопостроения отличается от зодчествовылепливания? Лев Толстой в страстном публицистическом трактате «Так что же нам делать?» приходит к глобальным, всеобъемлющим выводам, опираясь на мелкие частности наблюдаемой московской действительности: ночлежного дома в Проточном переулке, 14-летней проститутки без теплой одежды в холода… Разрозненные, но, оказывается, сопоставимые с библейскими мотивами факты диктуют поборнику справедливости обращение к царю и советчикам царя, к министрам и членам Думы. В 1901 году яснополянский старец, пытавшийся задолго до Бориса Пастернака дойти до сути происходящего, предрек крах трусливой правящей элите. Писателя не послушали, отмахнулись, высмеяли его рекомендации, на него стали натравливать (как и на непокорного Пастернака впоследствии) недалеких обывателей, злобную чернь.
Не прошло двух десятков лет, предсказание Толстого сбылось. Страшно и кроваво.
Надо ценить тех, перед чьим взором возникают картины невидимых царям и чиновникам катаклизмов, а в воображении роятся никогда не значившиеся в официальных метриках химеры (Хлестаков, Каренин, Раскольников, Карамазовы, Верховенские) — куда более значимые, чем толпы безликих иллюзорных плотских фигур, — эфемерные персонажи, обретшие вещественность не только на бумаге, но в повседневной рутине, превосходят рядовых своих прототипов долгожительством, масштабом, размахом подвижничества и злодеяний.
Власть от Бога?
Воспринять ли столетней давности обращение Льва Толстого к убитому вскоре императору как урок и воззвание к нам сегодняшним? (А безумный лепет Кассандры — как предостережение всем без исключения потомкам?)
Толстой сомневался: власть — от Бога? Чья власть, какая власть? Власть Екатерины Великой или Пугачева? Послетолстовские примеры еще разительнее: власть Сталина — свыше? Власть Ленина — богоданная? Почему поклонялись Гитлеру? Почему благоговеем перед властью? И боремся за нее антибожественными методами?
Любовь и разлука
Литература учит опосредованно и притчево понимать наглядную повседневность. Строки Окуджавы о неразлучных подругах Любви и Разлуке, которые не ходят одна без другой, открывают диалектику недостижимости Счастья, а тютчевское грозное «а завтра быть чему, то будет» в полной мере воплощает неумолимость античного (и небесного) Рока.
Плохая литература изложила бы фатально, на манер народной пассивно-вялой сермяги или унылой декадентщины: «чему быть — то будет», «чему быть, того не миновать». Впору опустить руки, упокоиться в гробу. Энергия тютчевской инверсии заставляет, понуждает встретить неминуемое с гордо вскинутой головой.
Эти строки естественно перетекают в блоковские: «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!». Обратите внимание: щит выступает орудием нападения, а не защиты.
Набоков
Набоков идет от общего к малому: от Бога — к смертным, открывая им бессмертное. Деталь Набокова — облагодетельствование сверхъестественного порядка.
Набоков пишет о тщете любви и ее обреченности, ее недостижимости, ее ускользающей запретности. Любящий не может быть уверен ни в чем: его преследуют за его обнаженно проявленную уязвимость, предмет его страсти и обожания живет своей обособленной, не подчиненной опекуну жизнью, норовит предать, улизнуть, скрыться, приходится постоянно быть начеку и в страхе потери трепетного чувства, в зыбкости, неуверенности, почти в истерике ожидания худшего — трагедии банальной утраты. Она неминуемо и неизбежно наступит, так или иначе грянет — сам ли любящий станет ее причиной и впадет в неистовое ослепление, перетекающее в обман, или беда предусмотрена и заложена миной замедленного действия в грядущее просто потому, что оно равно угасанию плоти и физической смерти...
