Статья вызвала бурные обсуждения и много вопросов, один из которых звучал примерно так: что это было? В обсуждениях в той или иной форме приняли участие весьма известные люди, включая Дмитрия Пескова и Владислава Суркова, которые, опуская подробности, настаивали на том, что текст Богомолова — это высказывание о наболевшем отдельного человека, яркого художника, и ничего более.
А 17 февраля во время встречи президента с лидерами думских фракций спикер Госдумы Вячеслав Володин заявил, что «Россия — это последний остров свободы». Что эксперты оценили как концентрированное выражение манифеста Богомолова.
Между тем значительная часть обсуждающих, называя «Похищение Европы 2.0» манифестом, продолжает настаивать на некой политической задаче, которую решала публикация статьи режиссера. Поэтому мы решили спросить экспертов о том, что это такое действительно было, содержит ли статья какую-то перспективную идейную платформу и что на такой платформе можно было бы построить.
Модернисты против новейшего Запада
Алексей Макаркин, политолог, вице-президент фонда «Центр политических технологий»:
— Я думаю, это политический проект. Точнее, некое предложение в публичном пространстве, адресованное не столько широкой аудитории, сколько власти. Предложение какого-то диалога с властью, чтобы встроить модернистов во властный дискурс.
Есть некая политическая проблема: есть достаточно большой слой избирателей, которые придерживаются модернистских взглядов, то есть не разделяют доминирующий сейчас в парламенте консерватизм. Есть спрос, партии нет, и появляются разные идеи, как оформить предложение.
Все парламентские партии у нас конкурируют друг с другом в государственничестве, державности и т.д. Все они за консервативный центр, с разными нюансами. Есть партия ЛДПР, которая пытается заручиться поддержкой продвинутых горожан, но у нее все-таки для этого слоя не совсем подходящая репутация. Кто-то из этого слоя голосовал за нее в 16-м году, но очень небольшая часть.
Где-то дискуссии ведутся на партийном поле, где-то — во внепартийном идеологическом. В общем, пытаются найти какие-то точки опоры, чтобы, с одной стороны, найти идеологию, которая была бы приемлема для этих модернистски настроенных избирателей, продвинутых образованных горожан, и, с другой стороны, чтобы как-то совместить это с приоритетами власти.
Ответы на эти вопросы есть разные. Например, ответ Григория Алексеевича Явлинского: остаться на правозащитных позициях, остаться русскими западниками, но при этом отмежеваться от Алексея Навального. Соответственно, появилась статья Явлинского, еще до манифеста Константина Богомолова, которая вызывала споры, потому что она прямо связана с текущей политикой.
Статья Богомолова связана с текущей политикой опосредованно. По сути, в ней предлагается другой вариант: попытка встроиться во властный антизападнический тренд. То есть попытаться сблизиться больше, чем может позволить себе та же партия «Яблоко». «Яблоко» — партия идеологическая, либеральная, со своей историей, и там резкие идеологические движения на самом деле невозможны. И вот есть Богомолов, который предлагает идею, достаточно популярную на уровне интеллектуальных обсуждений: есть старая Европа и есть новая, есть старый Запад и есть новый, ты можешь быть поклонником старого Запада со всеми его атрибутами, причем самыми разными, но при этом отвергнуть Запад новейший.
И вот на этом основании предполагается попробовать встроиться в консенсус, который принимает все более антизападный характер. Вспомним давосскую речь Владимира Путина с резкой критикой в отношении соцсетей и т.д., этой теме в манифесте тоже уделяется внимание. Конечно, в манифесте это шире — речь там не только о соцсетях. На самом деле то, что мы видим у Богомолова, это претензии, которые выдвигают на самом Западе, в США трамписты, их симпатизанты в других странах, которые обвиняют современный западный мейнстрим в цензуре, в антидемократичности, в стремлении навязать всем одну систему ценностей, репрессировании тех, кто эти ценности не разделяет. Но чтобы оценить это предложение, нужно рассмотреть три важных момента.
Один из них социологический. То есть насколько на самом деле речь может идти о страшных притеснениях. Богомолов приводит пример с девушкой, которая якобы сообщила американским правоохранителям о своих родителях, пошедших на трампистский митинг, завершившийся штурмом Капитолия. Но если присмотреться, там некая семейная история, и отнюдь не звонок в ФБР «хочу уведомить, что мои родители-реакционеры себя плохо ведут, прошу разобраться». Кто-то, говоря о таких преследованиях, вспоминает увольнение Андрея Илларионова и еще что-то. Но если посмотреть исследования на тему современного консерватизма, мы увидим, что на Западе есть много консервативных профессоров, журналистов, которых с кафедр не выгоняют, у которых имеются свои площадки, где либералов не очень приветствуют. То есть такого драматизма, ужас-ужас, страшная цензура, самая главная проблема современного мира, как-то не получается. Кстати, и само антитрампистское движение BLM сейчас сникло: главный враг их пропал, его ушли с поста президента, и как-то мотивации стало меньше. Тема уходит, Америка переходит к другим проблемам. Говорить, что самая главная проблема это страшный новейший Запад, оснований все меньше. И в ближайшее время они могут появиться, а могут и нет.
Второй момент в том, что эти идеи отвергаются нашей либеральной оппозицией. У ее представителей разное мнение об Америке, Трампе, были споры, но для нее главный раздражитель — российская власть. При этом у одной части наших либералов идеи манифеста вызывают отторжение, потому что они пытаются соответствовать как раз современному либеральному мейнстриму, а другие российские либералы сами весьма консервативны. Современный российский либерал более консервативен, чем современный западный. По многим причинам — он восходит к антикоммунизму, к совсем другим образцам, он уважает Маргарет Тэтчер, Рональда Рейгана, Иоанна Павла II, то есть тех, кто у сегодняшних западных либералов вызывает неприятие. И вот когда нашим либералам объясняют, что на самом деле главный враг это коллективный Цукерберг, они как минимум оказываются в серьезном недоумении.
Третий момент. Культурные приоритеты Богомолова расходятся и с представлениями отечественных консерваторов. Для них идеи манифеста тоже неприемлемы, потому что они во многом обращают внимание не на то, что говорится, а кто говорит. И они могут вполне принять констатирующую часть, что плохо, обижают, преследуют, но под старым Западом они при этом понимают не то, что Богомолов. Не Запад 70-х, 80-х, а как раз викторианскую Англию, Бисмарка, а кто-то и Блаженного Августина. Совершенно другие персоналии и другой, христианский Запад.
То есть перспективы у сформулированного Богомоловым предложения достаточно слабые. Его манифест пригодится скорее для каких-то семинаров, дискуссий в Интернете, но если говорить о каких-то общественных перспективах, то непонятен слой, непонятно, кто будет эти идеи поддерживать. Я уж не говорю об электоральных перспективах. Но даже если говорить о перспективах продвижения этой идеи в обществе, у кого-то это вызовет и вызвало уже резкое неприятие, а для кого-то это просто не приоритет.
Призрак Суркова бродит по России
Борис Межуев, политолог, главный редактор портала Terra America:
— Я отношусь к манифесту Константина Богомолова скорее как к остроумной провокации, возможно, рассчитанной на непосредственные быстрые последствия. Но как основа серьезного политического проекта она бесперспективна.
На манифест можно посмотреть с двух сторон: как на политическую акцию и как на собрание неких идей.
Что касается публикации манифеста как акции, я убежден на 99 процентов, что реальным автором этого произведения является Владислав Юрьевич Сурков. Какие-то термины, которые я там вижу, в частности, «сложный человек», «сложное общество», я хорошо помню в текстах и выступлениях Суркова. Во всяком случае, речь может идти о некоем творческом тандеме.
Мне кажется, особенно в сегодняшнем контексте, что появление этого манифеста это указание на то, что возможен некий альянс власти и творческой интеллигенции, причем самых ее прогрессивных ультралиберальных представителей. Что возможно для них некое общее идеологическое поле, и оно, собственно, и обозначается в тексте манифеста.
Теперь об идеях. Текст называется «Похищение Европы 2.0», но по смыслу этого текста его следовало бы назвать «Отчуждение от Европы». В нем речь идет о неприятии современной Европы, некоем наборе аргументов, в силу которых эта Европа не воспринимается в качестве идеальной.
Понятно, по какой причине отчуждена от Европы российская власть. Но и у передовых кругов русской интеллигенции, как показывает текст, тоже есть набор своих претензий к Европе. Эти претензии я бы назвал консервативными, но не моралистическими, что там разврат, а у нас святая праведность. То есть с прямо противоположным знаком: нам не нравится Европа не потому, что она гниет и аморальна, а наоборот, потому что там ультраморализм, этический рейх и в результате именно это вызывает у нас опасения, страх. Причем, поскольку есть и представители европейской культуры, как Катрин Денев, у которых все это вызывает точно такие же эмоции, мы можем апеллировать в том числе и к ним с неприятием me too, морали, связанной с расовым неравенством и т.д. И здесь власть и некоторые либеральные круги найдут общее поле. Потому что власть, во всяком случае, политическая элита достаточно широкого спектра, относится к Европе примерно так же.
Все, что есть в манифесте, я читал и слышал много раз. Получается, что на самом деле Европа нам не нравится не потому, что мы такие моральные, а потому, что мы любим жизнь во всех ее проявлениях. Там, в манифесте, сексуальность прямо обозначена в качестве выражения жизни и проявления жизни, а вот Европа навязывает нам какой-то морализм, отрицание сексуальности и какую-то этику, основанную на бесплотности какой-то.
И главное. То, что я прочел, пронизано духом 90-х годов. Такое настроение тогда доминировало: как бы либертарианство, вывернутое наружу, с абсолютным неприятием культа меньшинств и т.д., что-то полукоммунистическое. То есть манифест на самом деле это дух 90-х против духа новой Европы.
Идея либерализма без Европы не то чтобы нежизнеспособна, она немножко фальшива. Как сказал один мой коллега, это консервативное либертарианство: не надо лезть с какой-то единой моральной точкой зрения, дайте людям возможность жить той полнотой жизни, которой они должны жить. Это господствовало в 90-е годы в кругу «новых русских», это их философия. Европа им совершенно не нравится. Это философия тех, кто понял, что в Европе для них ничего хорошего нет. Что истинная их жизнь скорее в Москве, и особенно в ночной стороне этой жизни. Не хочу сказать, что сам Константин Богомолов такой, но он обращается, получается, к таким, с тем чтобы сказать: ребята, на самом деле зачем вам Европа, ваша — скорее Россия. Америка уже тоже не ваша. Ваш был Трамп, но его, видите, убрали. Под фанфары этического рейха. Та Россия, в которой вы живете, это какой-то минимум этических норм, по отношению к богатым и элите. Вам не нравятся какие-то аспекты деятельности власти? Но это мелочи по сравнению с получившим 20 лет неизвестно за что Харви Вайнштейном. Именно это не говорится, но это чувствуется. Это консерватизм «новых русских», которые защищают свою жизнь от каких-то слишком больших ценностей, которых требует Европа. Особенно новых ценностей, которые их пугают больше, чем старые.
Философия, которая проповедуется в манифесте, она не моя. Я, может, с ней в чем-то и согласен рационально, мне, например, все эти me too не близки. Но мне кажется, все это немножко преувеличено. Все эти стороны западной жизни, на которые указано в манифесте, это во многом продукты борьбы с трампизмом, которые были актуализированы американскими либералами и европейцами в течение последних лет. Какого-то наступления мира каких-то антихристианских праведников, про которых нам рассказывают, на самом деле нет. И не будет. Во всяком случае, никакого апокалипсиса в связи с этим я не вижу, и ощущения, что надвигается мировое зло, воплощенное в лице бесплотных унисексуальных персонажей, у меня нет. Нет чувства какого-то истерического страха перед наступающим в Европе царством в духе то ли Оруэлла, то ли, точнее, Замятина.
В целом по-своему все это остроумно, хорошо придумано, талантливо сделано. Все понимают, что это будут обсуждать, под этим подпишется какая-то часть людей. Опубликовано в «Новой газете», авангарде критически настроенной к власти части общества, за подписью Константина Богомолова, к которому у целевой аудитории отношение было почти как к режиссеру Кириллу Серебренникову, на 100% своему.
Да, такой дискурс есть, и дальше он может быть реализован, но если честно, особого будущего я за этой идеологией не вижу. Люди все же идут за сильной этической позицией. Точка зрения этакого гедонизма, пусть и разряженного в консервативные одежды, много людей не поднимет. Особенно молодежь. При всей ее понятной страсти ко всем удовольствиям, главная мотивация для нее все же этическая, а не гедонистическая. С другой стороны, дух «новых русских» это и не совсем то, на что может опереться власть, если она хочет реально утвердиться всерьез и надолго.
Визит психиатра
Руслан Хестанов, профессор факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, академический руководитель образовательной программы «Прикладная культурология»:
— К манифесту Богомолова можно отнестись вполне серьезно, потому что речь о процессах, которые происходят не только на Западе, но и у нас. Это заявка на какую-то позицию. Хотя, как в любой статье или авторской колонке, там содержится доля провокации. Манифест как жанр требует провокативности.
Наши сегодняшние дебаты не предполагают, к сожалению, сложного спектра мнений. Либо патриот-охранитель-консерватор, либо либерал-западник. А те позиции, точки зрения, которые могут быть между ними, публика просто не слышит и даже не различает. Это хорошо видно на примере манифеста Богомолова. Манифест воспринимается как антилиберальный, но такое впечатление ошибочно. Скажем, у него есть тезис о том, что на Западе наступил коллапс свободы слова из-за того, что была запущена, в основном соцсетями, этакая репрессивная машина общественного мнения. Но эта фраза сильно напоминает мне другую, сказанную Джоном Стюартом Миллем, одним из классиков либерализма, который в середине XIX века предупреждал о самой большой угрозе западному обществу. Угроза исходит не от тирании, не от авторитаризма, а от «диктатуры общественного мнения», или «диктатуры посредственности». Именно это мы сегодня наблюдаем и у нас, и на Западе. Богомолов прав, что политизированные массы на сегодня руководствуются иногда очень убогими идеями, что коллективная посредственность одерживает верх. Но не надо думать, что нам достаточно отгородиться от Запада и все будет в порядке.
В целом кое с чем в этом манифесте, конечно, можно согласиться. С констатацией того, что происходит в США и Европе. Они действительно переживают процесс самой настоящей ломки: растет правый и левый популизм, само правое и левое подчас становится малоразличимым. Мы видим, например, что в движении BLM участвуют и правые неолибералы, и левые антифа. Общество расколото, стороны занимают эмоционально заряженные позиции. Налицо все признаки массового психоза, который описывает Богомолов. А когда этот психоз был подхвачен партиями, он приобрел признаки правильно организованного бреда. Этот бред помогают организовывать в складные формулы и лозунги эксперты, университеты, интеллектуалы. Правда, что-то у них не клеится. И об этом Богомолов тоже пишет. Они хотят ввести в повседневную жизнь что-то невозможное, воображаемое: представления о невиданных гендерах, утопии радикального феминизма и т.д.
Но в то же время в манифесте есть ошибочные, на мой взгляд, тезисы. Например, новые радикальные идеологии воспринимаются как чисто западное наваждение, как нечто, что импортируется оттуда, что для нас является совершенно чужим. Но нельзя не замечать, что их ростки вызревают внутри нас самих. Похожие процессы идут и у нас, хотя заметно медленнее.
Пример. Смена уклада — жизненного, производственного — это ведь не только импортируемая вещь. Мы постепенно переходим от индустриальной эпохи к постиндустриальной. И естественно, что и формы семейной жизни у нас изменяются, и практики любви. В традиционной семье были расписаны традиционные роли мужчин, женщин, главы семьи, снох, свекровей и т.д. То есть патриархальная семья была такой сельскохозяйственной производственной единицей. Затем индустриальная эпоха создала нуклеарную семью, где два родителя — один ребенок. Но там еще был спрос на мужскую физическую силу. А сегодня мы что имеем? У нас появились такие виды деятельности, такие профессии, которые вообще не требуют маскулинности, которые сами по себе не требуют гендерного различения. Новую экономику иногда называют сервисной и связывают с «революцией розовых воротничков». Другой массовой занятости, кроме сферы услуг, у нас как бы и нет. Я был недавно на Урале: замечательное современное металлургическое производство, но на место мужиков, которые на прессе работали, приходят роботы. Мускульная сила, физическая выносливость современному производству почти не нужны. Куда уходят мужчины работать? Либо в торговлю, либо в сферу услуг. А там без разницы почти, какого пола работник. Спрос на маскулинность как бы не воссоздается. Изменяется представление о мужественности и женственности. Формируются социальные основания для возникновения феминистских идеологий, гендерного хаоса и т.д. Иногда люди в массовом порядке начинают придерживаться совершенно бредовых идей не потому, что сошли с ума, восприняли какие-то чужие убогие идеи, и не потому, что ими манипулируют какие-то злые силы, а просто потому, что меняется их жизненный уклад. Они просто не знают, что делать, как поступать, когда больше нет спроса на прежние социальные роли и идентичности.
Сегодня Запад переживает спонтанную политизацию, а к нам это может прийти с запозданием. Хотя уже сегодня мы наблюдаем, в мегаполисах России в основном, горячие политические споры, спровоцированные ломкой старого уклада. Это то, что можно назвать культурной революцией, или состоянием культурной войны. Люди не совсем понимают, куда мы идем, как смена уклада и образа жизни влияет на семью, на отношения мужчин и женщин.
Что касается противопоставления Западу, либерализму. С конца XVIII века все наши идеологии вращаются вокруг одной и той же оппозиции западничества и славянофильства. И до сих пор мы жуем эту жвачку. Сама эта старая дилемма свидетельствует о том, что мы, несмотря на свою оппозиционность этому Западу, мыслим себя только в поле, которое наэлектризовано влиянием Запада. Богомолов высказывается из той же ловушки, из той же орбиты влияния. Эти противоположные позиции не надо выставлять как «наши» и «чужие». В принципе, те же дилеммы и споры существуют и на Западе. Там есть близкая и понятная нам консервативная реакция, консервативное сопротивление агрессивному и радикальному мейнстриму, который там сегодня господствует и представлен политическим истеблишментом.
Собственно говоря, и у Богомолова я не вижу каких-то оригинальных позиций, которые не были бы представлены на Западе. Да и у нас они давно были озвучены. Но дискуссия на эту тему важна. Мы видим у нас рост той же самой диктатуры общественного мнения. У нас тоже люди боятся озвучить в соцсетях собственные страхи и сомнения. Поэтому важен сам факт, что кто-то решился повысить свой голос, сформулировать природу своих опасений и страхов. Это позволяет людям смелее вступить в спор и выразить свою позицию. Придать уверенности единомышленникам очень важно. Но при этом не стоит строить иллюзий, будто спор будет решен в соревновании риторик, что какая-то идеология одержит верх из-за того, что риторически лучше отточена. Это не так. Происходит глубинная ломка экономико-социального уклада, а ее риторика просто не схватывает. Поэтому и та, и другая позиции неизбежно будут корректироваться.
