Его поддержала Электроплита:
— Хозяин доводит меня буквально до белого каления. Особенно, если забывает выключить.
К разговору на повышенных тонах подключилась Кофемолка:
— Он меня заэксплуатировал. Не успеваю за его темпом жизни и аппетитами.
Конформистски настроенный Утюг не поддержал бунтарские настроения:
— А по мне, так ничего. Даже удовольствие получаю, если удается прожечь ему брюки или сорочку.
Он донес Хозяину о назревшем недовольстве. Тот решил усмирить вздорную обслугу и обратился к ней с угрожающей речью:
— Вы, ограниченные в умственном отношении прилипалы, отказываетесь работать?! Поставлю вопрос резко. Что еще умеете делать, помимо исполнения прямых несложных обязанностей? Требую, чтобы овладели смежными профессиями.
Утюг мгновенно нашелся:
— Я могу орехи колоть!
Пылесос подумал и откликнулся:
— Я тоже могу колоть орехи. Но это будет насилие над моей личностью!
— Я могу сломаться, если мною будут колоть орехи, — сокрушенно призналась хрупкая Кофемолка.
— Попробуйте, расколите мной орехи, — усмехнулась Электроплита.
— Еще могу забивать гвозди, — выкрикнул раздухарившийся Утюг.
— И я могу, только не очень большие, а то попортится моя облицовка, — озадаченно пробормотал Пылесос.
— Боюсь, это мне не по силам, — вздохнула Кофемолка.
Электроплита презрительно отмолчалась.
— А еще могу выступать в качестве груза, например, для закваски капусты, — веско сказал Утюг.
— И я, — сказал Пылесос.
— Я слишком легкая для этого, — опять огорчилась Кофемолка.
Электроплита фыркнула:
— Уж если я придавлю… Мокрого места не останется.
— А еще могу выступить в качестве груза, привешенного на шею, — в запальчивости гаркнул Утюг.
Электроприборы таинственно умолкли и многозначительно переглянулись.
Такого поворота Хозяин не ожидал. Началась революция.
Любовь
Кактус влюбился в Герань.
Он понимал ничтожность шансов понравиться красотке. Она — прелесть. А он? Толстенький, кругленький, всегда небритый.
По другую сторону от Герани зеленел статный, высокий, уверенный в себе Столетник, кичившийся присущими ему целебными свойствами. Кроме того у Столетника было второе — очень эффектное — иностранное имя: Алоэ.
Герань тянулась к Столетнику трепещущими листочками. Кактус переживал. И не мог скрыть чувств. От переполнявшей его любви он зацвел. На макушке распустились нежные белые лепестки. Подобное случается с кактусами крайне редко. Кажется, раз в сто лет. Уже по одному этому проявлению можно судить, сколь глубоки и сильны были бродившие в нем эмоции.
Кактус смотрел на свое расцветшее отражение в оконном стекле, и настроение у него становилось весенним, хотя на улице стояла осень. Он с трепетом ждал, как отнесется к его преображению Герань.
Она, взглянув на него мельком, пожала веточками:
— Ужасно нелепо. Зачем это нацепили? Мы не на карнавале. Все равно никто вас за анютины глазки не примет.
Собственная шутка показалась Герани ужасно смешной, она долго хохотала. А потом шепнула Столетнику:
— Совсем Кактус из ума выжил.
Кактус это слышал и решил не цепляться за жестокую к нему жизнь. Нужно было лишь дождаться, когда шире откроют окно. А там… Кактус зажмуривался, воображая свое смертельное пике.
Но окно не открывали. Напротив, щели заклеили, чтоб не проникал с улицы холодной воздух.
Тем не менее из окна сквозило. Герань оказалась на пути леденящих потоков. Ее продуло. Она стала чихать и чахнуть.
— Надо ее спасать. Она угасает, ей необходима помощь, — взывал Кактус к Столетнику. — Поддержите ее хоть малой каплей ваших целебных соков.
Столетник передергивало от этих бестактных просьб.
— Для этого мне необходимо нанести себе рану. Я к жертвам не готов.
Герань одобряла его воззрения.
— Не надо его терзать, — говорила она слабеющим голосом. — Я цветок неприхотливый, а Столетник — вдумайтесь в его гордое имя — должен жить долго. Ему нужно беречь себя.
— Но вы не растение-однолетка! — отчаивался Кактус.
Герань не отвечала, потому что впала в беспамятство.
Если бы не ее бессознательное состояние, возможно, Кактус не сподвигся бы на поступок, который тщательно обдумал. Он приподнялся на цыпочки, поднатужился, исхитрился, наклонился и произвел сеанс иглоукалывания, в процессе которого перелил в Герань через капилляры-щетинки свою упругость. На следующий день и через день повторил иглотерапию.
Его забота принесла плоды. Герань очнулась. Встрепенулась. Осмотрелась. И пробормотала:
— Как долго я спала… Это была настоящая зимняя спячка!
А с неба уже светило весеннее солнышко. Настали погожие деньки. Створки окна распахнулись, впуская пьянящий аромат распустившихся тополей.
Кактус не помышлял об отчаянном прыжке вниз головой. Он любовался прекрасной воспрянувшей Геранью и большего счастья не желал.
Изгой
В березовой роще вырос Подосиновик.
И застеснялся: как такое могло случиться? «Наверное, я подкидыш. Мне пристало появиться на свет среди Осин».
Добрые Березы зашумели: «Очень хорошо, что у тебя такая красивая шапка. Ты — яркое пятно в нашей будничной, альбиносно-белой жизни».
Но соседние Подберезовики, на которых были блеклые бежевые шляпы, судачили, не стесняясь:
— Выскочка! Бастард! Метис! Иностранец! Откуда выискался?! Каким ветром занесло?! Проваливай и расти, где тебе положено! Отчаливай на исторически предназначенную тебе территорию! На свою делянку, а нам не мешай! Привлекаешь внимание! Горишь, как фонарь! Из-за тебя грибники и нас заметят и погубят, мы привыкли отсиживаться в траве и палых листьях, мимикрируем под их расцветку, а ты лезешь на рожон…
От их нападок пунцовая шляпа Подосиновика багровела еще сильнее. Он готов был сквозь землю провалиться, а получалось, вопреки желанию, словно дразнил и надменничал.
Пестрые Сыроежки увещевали:
— Не тушуйся, быть не серым — не преступление. Гордись, что оригинален и не похож на других!
Прилетавшая Сорока утешала:
— Не огорчайся, сирота. Не каждой пословице надо верить. Мол, дурак любит красно. Я знавала умных, ходивших с багряными знаменами.
Клокотавших Подберезовиков она урезонивала:
— Чего напали бандой на одного?! Чем он виноват, что мутант? В семье не без урода. Всякое бывает. Добрее надо быть… Толерантнее…
Подберезовики огрызались на крылатую сплетницу:
— Лети прочь! Не нужен в тихом оазисе знаменосец! Мы — приверженцы застоя. В соседнем лесу напринимали мигрантов, теперь коренным боровикам деваться некуда и негде ютиться.
Зашуганный Подосиновик впадал в стресс и отчаяние: выходит, и в соседнюю дубраву не ухромаешь. А он уже условился со Слизняком, что тот подточит корни и отсоединит единственную ногу от генетически порочной грибницы. Все острее ощущал бедняга свою ущербность и неуместность и не хотел быть приживалой, лишним ртом, мулетой. Отщепенцем.
Над ним сжалились одновременно Белка и Ёж. Белка хотела унести его в свое дупло, Ёж — в свою нору. Меж претендентами даже возникла небольшая потасовка из-за деликатесного изгоя: пресные Подберезовики-то гурманам приелись.
Победила проворная Белка. Страдалец был вознесен. А до этого распят на остром суку.
