Последний пункт назначения этой истории — Южный берег Крыма, Ялта. Плывущая над городом терраса на третьем, их этаже. В доме, принадлежавшем когда-то до революции знаменитому ялтинскому доктору Ширяеву.
68-летний Николай Шамшин-Трубецкой — биохимик. И она — его Татьяна. Они здесь уже почти восемь лет.
Белый исход
«Я бы не смогла жить где-то еще. Потому, что душа хочет родины», — Татьяна улыбается мне.
Свердловск, где она родилась. Суровые люди с Урала. Когда кто-то наступал другому на ногу в автобусе, много слов не говорили — просто на остановке открывалась дверь, и человек вылетал вон. Спасибо, что живой.
Таня, совсем ребенком, помнит, как не стало дома купца Ипатьева, в подвале которого в ночь на 17 июля 1918 года была расстреляна семья Романовых — отец, мать, четыре девочки и мальчик.
«В 76-м году мне было шесть. Зима, валенки, шапка на резинке... Мы ходили на елку недалеко от Дворца пионеров. Этот дом как раз находился рядом. А на следующий год его уже не было. Просто пустое место...»
Словно вырванный с корнем больной расшатанный зуб. Царь, царица, царевны, наследник... Первый секретарь обкома Борис Ельцин все снес за одну ночь.
Годами позже в купе поезда, простоявшего всю ночь в Свердловске, сидела другая семья, иностранцы, путешественники. Они проехали через всю страну, но не надеялись, что им разрешат здесь сойти хотя бы на несколько часов. Свердловск — засекреченный город. Почетных туристов, как и положено, сопровождал КГБ. Но сквозь замерзшее стекло, если продышать в нем маленький пятачок, можно было разглядеть на задворках здание старого, уже не работающего вокзала, где давно не останавливались скоростные пассажирские.
То была семья Трубецких.
«Как странно, их могли бы продержать в любом другом закрытом городе — например, в Нижнем Новгороде, — размышляет Татьяна. — Но это был именно Свердловск, куда я потом привезу своего Николая».
Вместо уничтоженного ипатьевского дома она покажет ему новехонький храм На Крови, возведенный неподалеку.
А 17 июля они пройдут крестным ходом до Ганиной ямы, места предполагаемого захоронения убитой семьи последнего русского императора.
«Я до сих пор не могу понять, зачем убийцы повезли тела так далеко? 3.15 утра в середине лета — совсем светло, белые наступали как раз в ту сторону, кругом стреляли... Зачем было рисковать, те ли вообще эти останки, думаю, мы никогда этого доподлинно не узнаем»...
По утрам над набережной Ялты плывет колокольный звон. Православный храм в окружении вечнозеленых пальм, куда обычно ходит Татьяна, находится через дорогу от их дома, что на углу Краснова и Морской.
А если спуститься вниз, к самому морю, то у разрушенного старого пирса можно увидеть памятный знак: отсюда в ноябре 1920-го ушел последний корабль врангелевского флота. Город заняли красные. Ялту переименовали в Красноармейск, однако это имя она проносила чуть больше полугода.
На корабле, держащем курс на Константинополь, в толпе беженцев молодая пара Шамшиных увозила с собой новорожденного сына Олега, будущего отца Николая.
Олег был рожден в Севастополе, в Екатерининской бухте. Осенью 1920-го малышу исполнилось пять месяцев.
«Выйдет встречать весь Киев!»
Разве это не удивительное совпадение - в дом Шамшиных-Трубецких я пришла в день, когда Олегу Геннадьевичу Шамшину должно было сравняться 100 лет. И сорок дней как его больше нет с ними...
Татьяна говорит, что ей не хватает общения со свекром. «Я любила, когда он предлагал после ужина: «Милочка, давайте-ка несите старые альбомы». И каждый вечер часа по полтора рассказывал, но хотелось еще и еще. В его американском кабинете до сих пор лежат не разобранные мемуары, стихи, рассказы, которые он писал, вся его жизнь».
Первые детские воспоминания двухлетнего Олега: мальчонка стоит на мостике, а лодку с родителями уносит в открытое море. Куда? Зачем?
Отец Геннадий Шамшин, бывший царский мичман, сопровождал русские корабли в тяжелых переходах — защищал «от советских агентов».
Семья бросила якорь в Константинополе, затем перебралась в Берлин, где прожила большую часть жизни.
«Они никогда не называли себя эмигрантами — только беженцами. Не они сами, их вынудили бежать с родной земли, заставили покинуть родину, они всегда подчеркивали это».
Олег поступил в Берлинский университет. За его учебу отец расплачивался оставшимися монетами царской чеканки. Из ценного дома оставалась кошка, граммофон и старые пластинки, которые переживут ещё одну войну.
Студенты как могли боролись с гитлеровским режимом. По ночам тайно выезжали на велосипедах за город, выкапывали картошку, срывали в садах яблоки и, подкупив за папиросы охрану лагеря, пытались передать пленным еду, иногда удавалось.
«Все знали: как только Красная Армия перейдет Одер, фашисты «наших» расстреляют. Договорились, что каждый попробует увести по три человека. Из «моих» до условленного места дошел один — украинец. Я спрятал его на чердаке. На прощание он произнес: «Приезжай! Тебя выйдет встречать весь Киев! Ты спас мне жизнь!» — в старости рассказывал Олег Шамшин журналистам.
Полвека спустя в Нью-Йорк, где жил Олег Геннадьевич, приедут снимать программу «Служу Советскому Союзу». Он вспомнит эту историю. После эфира позвонит мужчина из Украины, тот самый спасенный, по имени Константин Лось, и пригласит своего спасителя в гости. Момент их встречи запечатлеют на пленку: «Мы с Колей хотели найти ту запись, но, видимо, ее стерли», — вздыхает Татьяна.
В поездку по стране, далекой, почти забытой родине, отправится вся семья. Именно тогда им так и не удастся добраться до закрытого Свердловска-Екатеринбурга.
Отец Олег Шамшин, сын Николай, дочь Мария, и мать — тоже Мария, Мурочка, как ее все называли, принцесса Трубецкая.
«Ваше лицо мне знакомо»
Мурочка Трубецкая — чистая линия Трубецких, потомков декабристов, которых в результате провала восстания сослали в Киев, на окраину империи. Оттуда после Октябрьской революции князья бежали во Францию, Мурочка родилась уже в Париже, «миленькая девочка», как назвала ее одна из родственниц в письме к сыну.
Вскоре мать малышки, тоже Мария, умерла, крошечную княжну отдали на воспитание тетушке Софье. Принцесса повзрослела, поступила в Сорбонну, выучилась на дизайнера одежды. Хотя потом много лет преподавала французский в школе.
Со своим суженым Мурочка познакомилась случайно.
После разгрома фашистской Германии родители Олега разошлись, он сам попал в Париж. Оттуда переехал в Канаду. Это были времена, когда старая русская гвардия стремилась перебраться поближе к Америке — в Европе попахивало социализмом.
Впервые они с Олегом встретились еще во Франции, но мимолетно, вскользь, у Мурочки был какой-то ухажер, который затем тоже уехал в Канаду, и она помчалась его разыскивать, не зная адреса.
«Вот как мне рассказывал про их первую канадскую встречу сам Олег Геннадьевич, — вспоминает Татьяна. — «Захожу в храм. Стоит милая девушка, чье лицо мне знакомо по Парижу. Я приглашаю ее выпить со мной кофе, но она отказывает, говорит, что ей нужно бежать искать жениха. Убедил ее только тем, что в русской общине, где все друг друга знают, можно попытаться что-то выяснить об этом молодом человеке». В общем, жениха они так и не нашли, но вскоре Олег предложил Мурочке руку и сердце».
Их сыну Николаю Трубецкому, Николушке, как звали его в семье, нравилось все американское, он не хотел иметь ничего общего со страной, изгнавшей когда-то его предков, он терпеть не мог, когда соседские мальчишки обзывали его красным. Дрались до крови! «Я — не красный, я — белый». Он не желал общаться на родном, только на английском, на котором заговорил в восемь лет.
Мать — принцесса Трубецкая, наоборот, настаивала на всем русском. Русское окружение, школа, православный храм, русский скаутский лагерь...
Пальто Рахманинова, с детских лет пылившееся в их чулане (как-то Сергей Васильевич заходил в гости и забыл), картина, подаренная Коровиным, все эти вышиванки, Пасха, куличи, праздничное пение за столом... Совершенно чуждые, непонятные, старомодные.
«Тебе обязательно нужна русская жена», — говорила мать. Как — русская? Почему русская? Американки разве не лучше?
Николай учился на биохимика, с 18 лет жил отдельно, долгое время кровь молчала... Ему было 22, когда он впервые прочел «Тихий Дон». По-английски. И только тогда понял, что это и есть его народ, его настоящее. Мама была права.
«Я не успела застать принцессу Трубецкую. Она умерла в тот год, когда мы с Колей познакомились», — говорит Татьяна.
Скромный платочек
Судьба свела их в Ницце. В самом большом в Европе православном Николаевском соборе близ бульвара Царевича на Avenue Nicolas II.
В 1908 году император Николай Второй из личных средств пожертвовал 700 000 франков, на которые был возведен купол и закончены строительные работы.
Николай Трубецкой жил в Каннах, но по выходным пел в Ницце в церковном хоре.
Татьяна приехала из своего холодного Екатеринбурга в обычный отпуск на Лазурный берег, пришла, как и положено ходить на церковную службу, нарядная, праздничная.
«У меня был платочек "Барберри" на голове. Тогда все наши такие носили. Дорого, богато. Ни одна француженка не надела бы. Подошел мужчина: «Вы русская?» Откуда он узнал? «На юге Франции барышни давно нарушили традицию надевать платок в храм...»
«Я русская, но я советская». Она ответила гордо, почти так же, как сам Николай отбивался когда-то от недругов в детстве: «Я не красный, я — белый».
«Мы с Олегом Геннадьевичем последний раз даже поспорили по этому поводу, — вздыхает Татьяна. — Да, у меня было счастливое детство, и я горжусь тем, что я советская, да, но для них все советское — это революция, бегство, вечная рана на сердце, но я-то не хочу и не могу все это ненавидеть».
Туристом в СССР Николай Трубецкой приезжал дважды, еще до Олимпиады-80. С приятелями они громко шутили на Красной площади, подошел милиционер: «Ваши документы!» Достали заграничные паспорта: «Пушкин, Лермонтов, Трубецкой». Конечно, в участок с такими фамилиями не забрали.
«Николай всегда говорил, что его в Екатеринбург, ко мне, все эти годы вела судьба. Как-то должен был ехать через нас в Комсомольск-на-Амуре, но дали прямой рейс, потом с родителями в путешествии по России продержали на запасном пути».
Нет, это была уже его страна, его путь. И он не смог бы с него сойти.
Когда 19 августа 1991-го прибыл также на поезде из Финляндии, зашел в Успенский собор, выйдя из Кремля, увидел, как по улицам Москвы ползут танки...
Биохимик, изобретший свой метод лечения сердечно-сосудистых заболеваний, Николай Олегович Шамшин-Трубецкой стал частью своей новой-старой родины, всего того, что произошло в ней за последние 30 лет, печатал православную литературу, привозил первые компьютеры, создавал проекты для Эрмитажа (где директором когда-то был один из предков), сотрудничал с Донским монастырем, с князем Зурабом Чавчавадзе пытался добиться у Горбачева разрешения на въезд в страну последнего из Романовых.
Первый раз Николай Трубецкой женился в 37 лет, супруга была из рода грузинских князей Чавчавадзе, подрастали две девочки, дочери, Маша и Соня.
Вот только русская жена, совсем русская, та барышня на Лазурном Берегу, где она?
«Через полгода после той поездки в Ниццу я оказалась в Париже, — продолжает Татьяна. — Позвонила ему: «Я во Франции». А Франция-то вся как наша Свердловская область. «Но я не в Каннах», — грустно ответил он в телефонную трубку. «Так и я не в Каннах». Назавтра начинался Рождественский пост, Николай позвал меня на заговенье на ужин. Встретил в метро — в элегантном кашемировом темно-синем пальто, спокойный, воспитанный, разговор вполтона. «Сегодня последний день, когда можно вкусно покушать». А я не понимаю, почему последний — каждый день можно есть вкусно, слава богу, не голодаем».
В старом доме на окраине Парижа, где все вещи — воспоминания, гости пили вино, хозяин готовил утку, друзья, сплошь православные священники, тоже из бывших, пели под гитару «Очи черные», «Ермака», «Мурку» и «Миллион алых роз».
Татьяна поспорила с одним парижским батюшкой о песне «Рябина кудрявая». «Тот уверял, что она еще с тех, дореволюционных времен, а я — что она написана в советское время. Она же наша, уральская. Там же есть слова про заводы, про токаря и кузнеца. Так мы и не выяснили, чья она, все смешалось.
Треплет ветвь кудрявую
Ветер без конца
Справа кудри токаря
Слева — кузнеца...»
Наутро они с Николаем зашли в зоомагазин, Татьяна присела перед маленькими собачками, болонками, такие появятся у них в Ялте, Виви и Лулу, потом Николай скажет ей, что именно в тот момент все про нее, настоящую, понял: «Ты была так искренна и беззащитна, как могут только дети».
«Где-то на интуитивном уровне я тоже почувствовала: это мой мужчина. Он мне послан богом. Он изменил меня капитально, — убеждена сегодня Татьяна. — У меня был ого-го какой характер! У меня все было нормально, и даже платочек... Было правильное, как я считала, понимание всего. Эмиграция — это предатели и сволочи. Есть рабочий класс, советский народ, и нет никаких господ. Я же 1970 года рождения — самый пик развитого социализма. И я до последнего отстаивала свою точку зрения в их старой аристократической среде. Я не знаю, как и когда я изменилась. Это он, они меня изменили? Или я сама?» — размышляет Татьяна.
«Иногда бывает смешно, говорят очень правильно — «что», а еще «ледник»: где у вас тут ледник? Ну холодильник же, неужели трудно запомнить? Как им преподавали русский язык, так они его и выучили. И ничего не хотят менять в себе, приходится меняться самой».
В Париже никто не ходил на каблуках. А у Татьяны были красивые туфли на шпильке. Раньше Николай все время предлагал: давай возьмем тебе балеточки. «А сейчас, когда я ношу только на низком, как все в Европе, вспоминает с тоской: ты же помнишь, как в Париже хорошо на каблуках было».
Он гордился тем, что у него русская жена. Что она умеет готовить и шить. Не как в Америке, где «все можно купить, зачем делать самой».
«У меня 18 швейных машин. Мурочка тоже шила. Старинные швейные... Я их коллекционирую, но они все рабочие. Что-то храню здесь, что-то в других апартаментах. Такие крепкие — берут по пять слоев кожи».
Так же что они, эти старые русские аристократы, искали и нашли в современных наших женщинах? Которых увозили потом с собой, делая графинями, княжнами, принцессами, отдавая руку, сердце и душу... Что искал он сам?
«Таня, ты так похожа на маму...»
Ялта, парус
Где-то в Екатеринбурге до сих пор хранится Танина тетрадка по математике за шестой или седьмой класс. На последней странице перечисление заветных девчоночьих желаний на будущее: «Колготки, платье, шуба — перечень всего самого необходимого и важного в жизни, и в самом конце, последним и невероятным пунктом: яхта в Ялте». Совершенно фантастическая мечта для девчонки с Урала.
Все началось с причала, откуда сто лет назад отшвартовался когда-то последний врангелевский корабль, и закончилось этой парящей террасой в бывшем доме доктора Ширяева. «Вам каждый его покажет».
«Вообще-то мы собирались жить в Екатеринбурге, — вспоминает Татьяна. — Но Коля предложил мне поселиться в Ялте, я сразу отказалась: нет, я в эту провинциальную Ялту не поеду никогда. Такое у меня было представление — отдыхать можно только на Лазурке».
Американцу, чья жена — русская, визу давали сразу на три года. Так получилось, что Николай решил продлять ее в российском посольстве в еще украинском Крыму, где он тогда находился. Так можно было.
В нашем представительстве Трубецкому, особо не задумываясь, написали, что он будет проживать в Екатеринбургской области. При том, что область — Свердловская. Зато документы выдали на следующий же день. И взяли за скорость «всего» 280 долларов.
Пока был в Симферополе, решил посмотреть одним днем Ялту. В санатории Кирова, одном из старейших в Крыму, бывшем имении графини Барятинской, старинном парке, где вековые сосны соседствуют со стройными кипарисами и бамбуками, познакомился с директором. Тот с ходу предложил контракт — как же, американец, доктор-биохимик, круто!
Середина октября, холодище. На Урале уже нарядились в резиновые сапоги и шапки. А тут дали номер люкс, вид на море с балкона.
В общем, Татьяна не выдержала, прилетела.
«И так мне Ялта неожиданно понравилась. Размеренно все, они и в Америке у себя никогда не спешат, так что Коле это подходило, а вот мне с моим характером первое время пришлось приспосабливаться...»
Последние два года Николай ухаживал за отцом, жил наездами — то с Олегом Геннадьевичем в Америке, то в России. Общались по сетям.
Последний раз он уехал туда в прошлом октябре, Татьяна должна была прилететь к нему на День благодарения, на индейку, но встречу перенесли на Рождество. Потом Крещение, еще какие-то праздники, дела, успеется...
Февраль — и все покатилось по наклонной: пандемия, закрытие границ, и вот их разделил океан...
Олег Шамшин всего месяц не дожил до своего векового дня рождения. «Мы не думали, что это произойдет внезапно, — грустит Татьяна. — Были уверены, что справим его юбилей. Он был очень крепкий старик. До последнего косил траву, водил машину. В тот роковой вечер Николай спросил у отца: «Ну что, поедем отмечать в Севастополь, где родился?» Обычно тот отнекивался, тяжелый длительный перелет и так далее. Но тут вдруг задумался: да, было бы неплохо. А ночью его вдруг не стало».
Он умер в Америке. И похоронен там же, рядом с любимой женой, принцессой Марией Трубецкой. На русском кладбище в четырех часах езды от Нью-Йорка...
Полвосьмого утра в ближнем ялтинском храме, точной копией, один проект храма в Ницце, начинают бить колокола и читают Евангелие. А по вечерам на набережной бьется о камни море и плачет скрипка. Вечные курортные пары танцуют под вечное «Утомленное солнце»...
Море шумит на понятном любому языке. Все как когда-то. Как будто бы и не было этих ста лет. Снова в России. Снова Россия.
«Приехали Лермонтовы, Дашковы... Мы тоже строим усадьбу, дом, окруженный виноградниками... Хотелось бы еще открыть летнюю школу для девочек, но в нынешнем году, сами понимаете, с этим сложно», — разводит руками Татьяна.
И только Николая пока нет рядом, и когда вернется, это зависит не от них.
Терраса в их доме напоминает все террасы мира. Здесь есть комната, в которой пел Шаляпин, эту снимал Горький, на веранде Коровин писал маслом: «Видишь, как подросли пальмы под окнами, которые видны на картине?»
Чехов говорил о том, что Ялта лучше Ниццы. И в чем-то он, несомненно, был прав. Хотя девушки здесь до сих пор предпочитают "Барберри".
