«Вначале страха не было. Он появился позже»
Максим Лифинский, можно сказать, вырос в отделении анестезиологии и реанимации. Его папа, военнослужащий, часто уходил в наряд. И мама, работающая в отделении реанимации и интенсивной терапии, брала сына с собой на работу.
— Изначально, так же как брат, я хотел стать летчиком гражданской авиации. Но у меня стало падать зрение, и с мечтой о небе пришлось распрощаться, — рассказывает доктор Максим Лифинский. — Поступил в медицинский институт. Сомнений, какую выбрать специальность, не было. Сам по себе я очень энергичный человек, не могу долго сидеть на одном месте. Хирурги у меня ассоциировались с людьми, у которых огромный запас терпения. Они могут часами стоять у операционного стола, «вышивать». Мне по жизни не хватало драйва. Поэтому я не задумываясь пошел в анестезиологию и реаниматологию. Работаю по этой специальности уже 13 лет. И ни разу о своем выборе не пожалел. Это сильная специальность, в которой слабых людей нет.
Максим Лифинский работает в интенсивной терапии отделения кардиореанимации областной больницы, куда поступают пациенты с острой коронарной недостаточностью, с внезапной закупоркой кровотока в ветви легочной артерии, с инфарктом миокарда, аритмией…
Когда стало понятно, что пандемия захватывает и Мурманск, на базе инфекционной больницы решено было открыть госпиталь.
— Ко мне подошел наш заведующий Сергей Чуксеев, сообщил, что формируется отделение анестезиологии и реанимации №4 (ОАР-4). И спросил, если ли у меня желание пойти туда работать. Сомнений у меня не было, я понимал: а кто, если не мы? Но озвучил одно условие: я должен жить в том же лечебном учреждении, без права выхода домой. Дело в том, что у меня трое детей, младшему тогда был только год и два месяца. И меня сильно беспокоило, что я могу принести инфекцию в семью. В последнее время, когда я приходил домой и ребенок начинал ко мне тянуться, проситься на руки, мне приходилось отстраняться.
Полтора месяца назад Максим Лифинский заступил на вахту.
— Начинали мы «с колес». Сначала нас было четверо. Потом, ввиду большого количества пациентов, пришлось расширять штат. Сложности были с подводкой кислорода. Пока дожидались кислородную станцию — газгольдер, пользовались баллонами. Пациенты находились на разных параметрах вентиляции. Баллоны очень быстро заканчивались. Были перебои с подачей газа. Потом уже пришел газгольдер, технические моменты стабилизировались.
— Первые смены были напряженными?
— После первой смены я вообще подумал: а нужно ли мне все это? У нас было пять пациентов, а мы были вдвоем с медсестрой. У нас не было даже санитаров. Работа в этом отделении показала, что нет никаких разграничений между врачом и медсестрой. Мы работали как единый механизм. Ворочали вместе пациентов, перекладывая их в положение прон-позиции, на живот, перестилали кровати. Бегали от одного больного к другому, подбирали параметры вентиляции легких, меняли капельницы. Пока медсестра была около одного пациента, начинала пищать аппаратура у другого. Вымотались тогда по полной. Помню, вышли из «красной зоны», посмотрели с сестричкой Лидией Петровной друг на друга, поняли без слов, какие сомнения обуревают обоих. Улыбнулись. И сразу у нас все в голове улеглось. Знали, что через 12 часов снова заступим на смену и будем так же стойко «держать оборону». Потом пришли врачи, добавился сестринский персонал, санитары.
График работы, по рассказам врача-реаниматолога, был напряженный, 6 часов работали в «красной зоне», 12 — отдыхали и снова заступали на смену.
— Когда госпиталь только формировался, у меня не было никаких колебаний, не было страха, я готов был заниматься пациентами с коронавирусной патологией. Думал, ну это же пневмония, а мы в отделении интенсивной терапии и не такое лечили. Был уверен, что в вопросе ИВЛ моего багажа знаний будет достаточно. А страх появился позже. От беспомощности. Мы смотрели все эти онлайн-школы, где рассказывалось, как лечить, как вентилировать. Но вскоре убедились, что коронавирус рушит все догмы и стереотипы. Это выбивало из колеи.
По признанию Максима Лифинского, для него, как для врача, который специализируется на кардиохирургической помощи, самым сложным оказалась искусственная вентиляция легких у пациентов с коронавирусом.
— Я привык к более плановой анестезиологии, к узкоспециализированной, когда привозят пациента после операции и мы человека со здоровыми легкими подключаем на продленную вентиляцию. Ждем, когда он проснется, когда у него восстановится мышечный тонус. Потом переводим больного на самостоятельное дыхание.
А в ОАР-4 с пациентами с коронавирусом все было иначе, там были просто запредельные параметры вентиляции. Вроде хочешь что-то поменять у пациента по режимам, считаешь, что все делаешь правильно, все четко, а он моментально «скидывает» сатурацию, теряет насыщение крови кислородом. Просто до неимоверных цифр. У каждого больного ведь разный процент поражения легких. И ты стоишь, ждешь, когда сатурация начнет подниматься. Скажу честно, когда все это видишь на мониторе, становится волнительно и страшно. Это была самая большая трудность, с которой мне довелось столкнуться.
— В реанимацию ведь попадали самые тяжелые пациенты?
— У нас были пациенты не просто кислородозависимые, а с тяжелой дыхательной недостаточностью. В процессе лечения мы совершенствовали протоколы. Прислушивались к рекомендациям, которые давали в онлайн-школах. В начале пандемии говорилось о том, что пациента надо быстро переводить на аппарат искусственной вентиляции легких. Но потом специалисты пришли к выводу, что надо стараться больного максимально дольше удерживать на самостоятельном дыхании. Мы стали применять и какие-то свои наработки. Это касалось респираторной терапии вместе с терапией по ПДКВ. (При проведении ИВЛ с управляемым объемом часто применяют положительное давление в конце выдоха — ПДКВ. — Авт.).
— Как идет время в «красной зоне»?
— Летит! Только, казалось, началась смена, как сестры говорили: «Пошел наш час». Значит, через час нас должны сменить. В процессе работы, в процессе подбора параметров вентиляции время проходило незаметно. Мозг работал беспрерывно, напряжение было колоссальное. «Зона» высасывала из тебя всю энергию. Заряда, как в батарейке, оставалось только чтобы дойти до душа, выйти, покушать и лечь спать. Единственное, перед сном мы могли с врачами поговорить, обсудить какие-то моменты, о чем-то поспорить. Как только голова оказывалась на подушке, я сразу отключался.
«Учили пациентов заново дышать и ходить»
Коронавирус преподносил немало сюрпризов. Больной, в которого врачи верили, вдруг резко «ухудшался», а «тяжелый» пациент, наоборот, подавал надежду.
Почти одновременно в отделение анестезиологии и реанимации №4 поступили два пациента. Один — Идрисов (фамилия изменена), 35-летний мужчина из Чечни. Второй — Петров (фамилия изменена), сибиряк, 52 лет. Оба работали в Белокаменке.
— Молодой парень с большим процентом поражения легких лежал, задыхался. Когда я ему сказал, что нужно лечь на живот, так больше кислорода поступает в легкие, то услышал: «Нет, я не могу лежать на животе, я вообще к этому не привык». Тогда я попросил его приподняться и пройти со мной к двери бокса. Когда он шаткой походкой, с выраженной одышкой дошел до двери, я подвел его к соседнему боксу и показывал ему через стекло пациента, который находится на аппарате искусственной вентиляции легких. И сказал: «Видишь, что происходит с теми, кто говорит «не могу», кто не хочет бороться. Этот аппарат тебе поможет, через твое «не могу» будет за тебя дышать. Но гарантии того, что ты потом, выражаясь нашим языком, «слезешь» с ИВЛ, никакой нет. Поэтому если хочешь вернуться к своим детям и жене, то дыши, дыши, как в последний раз».
Надо было видеть его испуганный взгляд, он дошел до койки, упал на живот, и эта позиция стала у него любимой. Потом он мне говорил: «Доктор, все что угодно, только не этот аппарат». Все наши рекомендации по респираторной терапии он выполнял беспрекословно.
Второй рабочий, Петров, поступил в приемный покой с лицом цвета баклажана. Он еле держался на ногах, и его сразу подняли наверх, в реанимацию.
— У него была одышка, нос был буквально синий. Мы его положили на живот, он лежал, дышал, вроде все наладилось, на мониторе мы увидели красивые цифры насыщения крови кислородом, и вроде бы поток кислорода, подаваемый через лицевую маску, был небольшой. Мы обрадовались, пациент поступил в тяжелом состоянии, и сейчас у него все замечательно проходит. Мы его понаблюдали в отделении интенсивной терапии и потом решили перевести в отделение.
Врачи предупредили, что больной лежачий и его надо перевозить на каталке. Но сибиряк Петров, видимо, почувствовав в себе силы, решил какую-то часть пути пройти самостоятельно.
— Когда меня повторно вызвали в палату терапевтического отделения, прибежав, я увидел уже тяжелейшего больного. Он был весь мокрый, буквально черного цвета, со спутанным сознанием. Нам пришлось брать его на носилки и бегом нести на руках в реанимацию. По рации я сообщил, чтобы готовили аппарат искусственной вентиляции легких. Мы переложили его на кровать и перевели на ИВЛ. Меня в тот момент даже охватила некая апатия, мелькнула мысль, что мы можем его потерять.
Потом, как говорит доктор Максим Лифинский, пошла борьба, чтобы снять больного с аппаратного дыхания.
— Пациенты находятся на довольно жестких параметрах вентиляции. Здесь ты даже на единичку снижаешь что-то из параметров и молишься, чтобы у тебя ничего не «обвалилось». Сами понимаете, что может и вторичная инфекция присоединяться. Пациенты находятся в медикаментозном сне. Есть определенные алгоритмы, как надо «уходить» с ИВЛ. Процесс этот не быстрый, а довольно кропотливый и тщательный. Когда мы уже понимаем, что пациент может дышать самостоятельно, но через контур аппарата, мы приводим его в сознание. Многие больные сначала начинают паниковать, но мы находимся рядом, успокаиваем, внушаем, что у них все получится. Вскоре они и сами осознают, что могут дышать самостоятельно.
Вот и сибиряка Петрова пришлось врачам-реаниматологам заново учить правильно дышать и ходить.
— У нас с ним был долгий процесс реабилитации. Мы старались его всячески поддерживать, вместе с ним делали шаги по палате, показывали ему упражнения, которые требовалось делать, дыхательную гимнастику. Ему пришлось проделать колоссальную работу. Все эти упражнения довольно энергоемкие.
Доктор Максим Лифинский считает, что на 30% успех в борьбе с коронавирусом зависит от врачей и на 70% — от самого больного, от его настроя, желания жить.
— Я помню поименно всех пациентов, которых удалось снять с аппарата искусственной вентиляции легких. Это были наши самые большие победы. Все эти больные были «тяжелыми», но мы справились, победили. Меня переполняет гордость за всю нашу команду.
Через неделю сибиряк Петров уже начал приседать. И докторам даже пришлось его останавливать, чтобы пациент не переусердствовал с физкультурой.
«Мы далеко не боги»
Но случалось и такое, что врачи-реаниматологи вели пациента, боролись за его жизнь, утром заступали на смену — а кровать была пустая. Пациента уже не было в живых.
— В арсенале современного доктора — анестезиолога-реаниматолога много вспомогательной аппаратуры, причем сверхточной, ультрасовременной. Но, к сожалению, не всех мы можем спасти, поэтому я и говорю, что мы далеко не боги. Все, что зависит от нас, мы делаем, но когда запускается каскад необратимых процессов, восстановить организм мы уже не можем. Таких больных мы теряем. Все они остались в нашей памяти.
Доктор вспоминает, как они боролись за жизнь супружеской пары. Женщину удалось спасти, а ее муж не сумел справиться с болезнью, коронавирус практически полностью уничтожил его легкие.
— Были минуты отчаяния?
— Был определенный страх, когда стоял на перепутье, думал, правильно я делаю или нет. Досаждали порой запотевающие очки, которые нарушали визуализацию. Были периоды, когда средства индивидуальной защиты натирали лицо. Все это выводило из состояния душевного равновесия. Но это длилось недолго, тут же собирался, включался в работу, и все возвращалось на круги своя.
— Кого-то подключали к аппарату экстракорпоральной мембранной оксигенации (ЭКМО), который объединяет в себе искусственное сердце и искусственное легкое?
— Хотели применить этот метод к одной 48-летней пациентке, но она стала давать положительные результаты, и мы от этой мысли ушли.
— 45-дневная вахта позади. Риск был ежечасный, ежеминутный. Нет ощущения, что побывали в медсанбате, на войне?
— Мне бы не хотелось употреблять такое громкое слово, как «война». Никто из нас не претендует на звание героя. В «красной зоне» каждый выполнял свою работу, менее привычную, чем в повседневной жизни. Хотя соглашусь, что вирус — довольно хитрый противник, он намного умнее человека. Посмотрите, как он мутирует и совершенствуется. Гораздо быстрее, чем мы успеваем это отследить. Когда выходишь из «зоны», на самом деле еще какое-то время чувствуешь некое беспокойство. Наверное, какой-то посттравматический синдром все же есть.
— «Красная зона» снится?
— Снятся медицинские сестры, мои боевые подруги, которые в это непростое время доблестно стояли спина к спине, были нашими глазами, руками. Мы списываемся, созваниваемся. Я в курсе событий, которые происходят в нашем ОАР-4. Мы продолжаем обсуждать пациентов. Были больные, которых еще я оставил, которые во время моей работы были на вентиляции. Я интересуюсь состоянием каждого из них, спрашиваю, как изменились параметры. Интересуюсь новыми пациентами, идет ли пандемия на спад. Из работы не выключаюсь. «Зона» не отпускает.
— А как ваши пациенты Идрисов и Петров, о которых вы рассказывали?
— Оба уже выписались, побороли болезнь. Мы с ними на связи. Один сейчас в Новосибирской области, другой уехал к своим родственникам в Чечню.
— Как будете отдыхать, восстанавливаться?
— Поеду в Новгородскую область. Жена, дети и родители сейчас в Новгороде. Мы все вместе планируем уехать на пару недель в деревню. Хочу попариться в баньке, порыбачить, посидеть на рассвете и вечерней зорьке на речке с удочкой.
