Если до этой телепередачи о Пугачевой кто-то где-то что-то и слышал, а большинство знать не знало, то уже с 8 июня она стала не просто «артисткой известной», а самой популярной певицей на 1/6 части суши, «нашей Пугачихой», и остается таковой по сей день. Уникальным свидетелем невероятного триумфа и начала великой Эпохи оказался на месте происшествия уже популярный тогда эстрадный певец Лев Лещенко. Только для «МК» Лев Валерьянович пустился сегодня по волнам своей памяти в увлекательные воспоминания о том, как все было на самом деле.
Однако, перед тем, как погрузиться в бесценные свидетельства, стоит обрисовать некоторый фон и подоплеку событий, главное из которых - абсолютная случайность произошедшего. Пусть история и не терпит сослагательного наклонения, но как бы оно повернулось, если бы Алла на тот «Орфей» не поехала? А она и не должна была ехать.
Член жюри конкурса известный советский музыкант Константин Орбелян пробил и утвердил во всех инстанциях своего протеже Георгия Минасяна, солиста эстрадно-джазового оркестра Армянской ССР, которым сам и руководил. Но завистники настучали «ответственным инстанциям» якобы о «нетрадиционной ориентации» певца, и ужаснувшиеся инстанции в панике забанили парня, поскольку великую и могучую рабоче-крестьянскую державу на международной арене, пусть и певческой, не мог представлять такой морально разложившийся «преступник». Уголовный кодекс тогда квалифицировал «мужеложество» как страшное и, главное, весьма срамное преступление, а до вольницы «Евровидения» со всякими тату-шмату да биланами-лазаревыми нам тогда еще было, как сейчас до Илона Маска.
И тут подсуетился Павел Слободкин, влиятельный авторитет на советской эстраде, руководитель одного из ведущих ВИА (вокально-инструментальных ансамблей) «Веселые ребята», к которому на службу в солистки как-раз поступила начинающая, но амбициозная певица Алла Пугачева. Прослышав про суету в Минкульте с «Орфеем», она, как гласят легенды, проела плешь Слободкину, что должна ехать на этот конкурс во что бы то ни стало. И он включил всю мощь своего влияния.
Нашли старую болгарскую песню «Арлекин» композитора Эмила Димитрова, поэт Борис Баркас написал новый текст, Слободкин – новую аранжировку, и вуаля – пирожок готов. В конкурсной программе, которая длилась три дня, Пугачева исполняла еще две песни «Я вновь хочу увидеть Ленинград» и «Ты снишься мне», но главная ставка была сделана на «Арлекино», которого из мужского в средний род переделала сама Алла для «благозвучия». Однако, сама же и запуталась, спев вместо «Арлекин я видно неплохой» - «Арлекин я видимо плохой». Разволновалась, однако, но смысл особенно не поменялся, поскольку все-равно «слез моих не видно никому». На гала-концерте во время исполнения «Арлекино» уже в статусе обладательницы Гран-при Алла спела все правильно.
Свидетель сколь исторических, столь и тектонических для судеб советской и российской эстрады событий Лев Лещенко, конечно, не претендует на истину в последней инстанции, особенно в связи со сроком давности произошедшего, но в любом случае эти воспоминания представляют из себя любопытнейший документ Эпохи.
По пьяни – на балкон к Пугачевой
- Лёва, бытует легенда или быль о том, что на «Золотом Орфее» ты был названным талисманом Аллы Пугачевой.
- Мы так шутили между собой. Конечно, это своеобразная метафора. Хотя случилось так, что оба раза, когда Алла была премьершей на двух фестивалях – «Золотой Орфей» на Золотых песках в 1975 г. и «Сопот» в Польше в 1978 г. – я пел там рециталы. На «Орфее» я пел восемь песен как гость фестиваля, в «Сопоте» - всего три. Естественно, так как я был в одной команде с Аллой и был к тому времени лауреатом того же «Орфея» и победителем «Сопота» (1972 г.), то мы обыгрывали эти совпадения. Артисты если и не всегда суеверные люди, то часто обращают внимание на какие-то знаки.
- Знаки судьбы?
- Можно и так сказать. У нас, кстати, была маленькая, но дружная команда. Помимо нас с Аллой как творческого костяка, в делегации был один сопровождающий и один сотрудник из Министерства культуры – достаточно современные по тем временам ребята, а в членах жюри, если я правильно помню, был Котик Орбелян (Констанин Орбелян, пианист, композитор, дирижер, руководитель знаменитого в СССР джазового оркестра, - прим. автора). И мы, объединившись, плотно держались друг за друга, потому что никаких костюмеров, гримеров, администраторов, менеджеров, как это водится сейчас, с нами не было, мы были сами по себе.
- То есть у советского государства, отправившего молодую певицу представлять страну на международный конкурс, денег на гримеров-администраторов, которые обеспечивали бы нужды и комфорт участницы, помогали ей в подготовке, не было, но зато «сопровождающего» приставить – святое?
- По-моему, там все-таки не было кэгэбэшника, по крайней мере формально, а какой-то «двойной агент» - типа тоже из Министерства, под прикрытием, конечно. Наверняка стучал, иначе быть не могло, мы об этом естественно догадывались, но ты должен понимать, что в те времена это была настолько естественная форма бытия, что наше сознание от этого никак не страдало, все воспринималось в порядке вещей.
- А «смотрящий» значит следил за тем, как вы соблюдаете облико морале руссо туристо и артисто?
- Нет, вот именно этого не было. Могу сказать, что гуляли мы по полной программе. Когда вырывались за границу, поверь, мы ничем себя не ограничивали. А люди, которые там за нами наблюдали и присматривали, были, как правило, в дружеских с нами отношениях. Никто никому не портил настроения и крови. Конечно, я уверен, что в своих отчетах они о многом доносили, но в отчетах это, как правило, и оставалось. Отношения с артистом никто не портил, не давил.
- То есть советская власть великодушно даровала с барского плеча этакую привилегию артистам, которых выпускала за границу – слегка расслабляться? Как у Галкина сейчас: «Разрешено дышать свободно через день», - как-то так, да?
- Не потому, думаю, что такие человечные они были. Обычный практичный расчет – потому что каждый советский артист, вырвавшийся чудом за границу, был тогда потенциальный эмигрант. Как произошло с Максимом Шостаковичем (сыном знаменитого композитора Дмитрия Шостаковича, - прим. автора), когда он закончил гастроли в Западной Германии с оркестром и не пришел в автобус, а они уже должны были ехать в аэропорт. К автобусу пришел импресарио, представитель западной стороны, и сказал: «Господин Шостакович решил остаться в Германии».
- Да, тогда бежали все, кто мог. Рудольф Нуреев сигал через пограничную перегородку в аэропорту «Орли», Большой театр, как едко шутили в те годы, каждый раз после гастролей на Западе возвращался как Малый… И что, начальник артистов, наверное, побелел?
- Руководитель поездки (я его хорошо знал) сказал: «Будем ждать, пока он не вернется». Прождали они полтора часа в автобусе, после чего этот полковник, или кем он там был, бросил в сердцах: «Пошли все в жопу! Кто хочет – едет, кто хочет – пусть остается. Давай в аэропорт!».
- Наверное, после поездки он уже не был полковником? Они ведь несли «персональную ответственность»…
- Этого я не знаю. Я к тому это вспомнил, что они, конечно, понимали, что артисты – люди тонкие, ранимые, и к тому же представляют собой «группу риска», хотя любой, попавший тогда за границу, представлял такую группу. Поэтому к нам не было никаких серьезных претензий, нас наоборот обхаживали, старались ублажать, ни в чем не ограничивали, мы могли свободно, когда захотим, пойти в бар какой-нибудь, выпить кампари-орандж, общаться с другими артистами, свободно гулять. Даже в 1972 г., когда я первый раз приехал в Сопот и получил первую премию с песней «За того парня», мы абсолютно свободно общались с иностранцами, гуляли, пили. Не ходили никакими пятерками. Вот туристические группы, которые выпускали за границу, там да, там был жесткий контроль, никому не позволялось в одиночку гулять, они разбивались на «звездочки» по пять человек, и надо было ходить всегда вместе. Мы в таком режиме ездили, например, на Олимпиады, там артистов тоже держали под более жестким контролем, а на фестивалях, да еще в соцстране, режим у нас был намного свободнее. Все-таки приехала звезда из Союза, ну кто ее будет в чем-то ограничивать? Вечерами в баре сидели, баловались мартини или еще чем, насколько хватало, конечно, денег, жили настоящей западной светской жизнью, условно говоря.
- Ну, на «Орфее»-то, наверное, было не как в Западной Германии. Это же о Болгарии бытовала шутка: «Курица не птица, Болгария – не заграница»…
- Я помню такую же шутку о Польше, хотя в Польше было чуть покруче, чем в Болгарии, но по сравнению с СССР дух заграницы чувствовался везде, даже в республиках советской Прибалтики в те годы.
- И как Алла справлялась с вызовами красивой заграничной жизни?
- Насколько я помню, ее это обстоятельство вообще никак не беспокоило, она была абсолютно погружена в задачу своей миссии – выступлению на фестивале.
- А кампари-орандж?
- Конечно, мы ходили куда-то вместе, но если мы как-то смаковали эти заграничные радости, то Алла воспринимала все совершенно спокойно, как обыденный фон. Не видно было, чтобы она этому придавала какое-то особенное значение. А вот кто действительно умел ценить и смаковать эти радости, так это Котик Орбелян. Он с 1972 г. был постоянным членом жюри «Золотого Орфея», а дядя у него жил в Лос-Анджелесе, и Котик всегда привозил с собой чемодан нарядов и на каждое заседание жюри приходил в новом костюме, на что Иван Маринов, известный болгарский композитор и председатель жюри, сказал: «Котик, я прихожу на фестиваль только ради того, чтобы посмотреть, во что вы будете одеты».
- А Алла вот до последнего не знала, в чем ей выступать на конкурсе, пока мама ее подруги, актрисы Аллы Будницкой не сшила ей платье – практически из подручных материалов…
- Был смешной казус, помню. Мы прилетели за несколько дней до начала фестиваля, так как были репетиции. Возникла небольшая пауза в графике и помню - вечером как-то решили собраться и где-то посидеть поужинать. Нам раздали какие-то суточные – болгарские левы. Ко мне зашли эти два человека - из Министерства культуры и сопровождающий. Выпили немножко. Тогда же всегда брали с собой за границу «джентельменский набор» - водку, черную икру. Чем еще можно было порадовать гостей? Они распили у меня бутылку водки. Я не пил, потому что готовился выступать. И они полезли к Алле на балкон, так как номера в гостинице у нас были смежными, с балкона можно было всего лишь перешагнуть парапет. Алла, видимо, услышала этот шум, и пока они лезли через этот парапет, вышла к ним сама, принаряженная в платье в горошек, уже готовая к выходу на пленэр, на который мы собирались, и сказала: «Ребята, а есть же дверь». И потом сразу добавила: «Должна сразу сказать – я не по этому делу, мы только друзья».
- То есть минкультовец и гэбэшник, бухнув, полезли через балкон домогаться Аллиного тела?
- Ну, они были разгоряченные бутылкой водки, и вся ситуация выглядела немножко двусмысленно. Но Алла сразу и решительно расставила все акценты, но не грубо, а действительно по-дружески. И сразу все встало на свои места. Ребята поняли, что не надо клинья подбивать. Хотя один из них был очень симпатичный парень, не хочу называть по имени, пусть будет Володя, один из главных руководителей министерства культуры. И он-то как-раз клеился по-серьезному. Алла тактично его отшила.
- Интересно, был ли сей факт отражен в служебном отчете на Лубянку?
- Об этом мы никогда уже не узнаем. А тогда, после этого небольшого казуса, мы пошли и где-то погуляли. Были бдения всякие: как надо себя держать, как выступать, как правильно звучать и т.д. А через день был конкурс.
Как облобызались Алла с Карлом
- Что из себя представлял «Золотой Орфей» глазами участника?
- Конкурс был достаточно представительный, выступали не только артисты из социалистического лагеря, но были и англичане, и американцы, даже из Бразилии. По-моему, в тот год было 43 участника. То есть настоящий международный фестиваль, крутой очень, с живым оркестром, с живыми голосами. Мы заранее отсылали туда свои партитуры. Были репетиции. Два очень хороших оркестра – Тончо Русева и Ивана Маринова, известных болгарских композиторов, Филипп (Киркоров) потом, кстати, пел их песни, так как сам болгарин. Поскольку я уже был на «Орфее», и куратор из министерства культуры тоже несколько раз был, и Котик Орбелян заседал в международном жюри, то всем нам естественно надо было Аллу Борисовну каким-то образом подготовить. На репетиции мы все дружно сидели, обсуждали, как звучит голос, пересаживались на разные места, чтобы проверять, как доходит звук. Но репетиция ничего не показала. Она просто пела, не делала свою пантомиму в «Арлекино», этот знаменитый жест, когда она болтала ручкой и т.д. На репетиции она была собрана, достаточно скромна, даже казалось, что старается не очень выделяться. Но по голосу было видно, что она во многом превосходит остальных конкурсантов.
- То есть уверенность в победе была не абсолютная?
- На репетициях она действительно не раскрывалась. Возможно, специально не выкладывала все козыри. Но мысль о победе была у нас изначально, и все говорили, что это – Гран-при. Репетиции ведь жюри тоже смотрит, и, как на всех фестивалях, уже прикидывают, кто на что идет, у кого какие шансы. А уровень исполнения Аллы, ее голос, подача, конечно, сразу обратили на себя внимание. Так что психологически мы были готовы к победе, и можно сказать, что даже ехали за ней. И сама Алла понимала, что нет другого выхода.
- «Нет выхода» в каком смысле?
- Потому что была такая ситуация: если человек, тем более делегированный страной, на таком высоком уровне, ничего не привозил, то он сразу выходил в тираж. Так было, например, с Колей Соловьевым, который поехал в Сопот после меня в 1973 г., пел что-то невразумительное, не получил даже диплома, хотя на этих фестивалях в соцстранах советским артистам всегда старались что-то дать, если не победу или высокое место, то хотя бы утешительный приз – за какое-нибудь «лучшее исполнение болгарской песни», «польской песни» и т.д. А Коля не получил ничего, а был в то время достаточно ярким и популярным исполнителем, шел где-то четвертым-пятым номером после Хиля, Кобзона… Приехал из Сопота ни с чем, и сразу его не стало.
- Диковато звучит, однако, по нынешним меркам… Вон, тот же Киркоров, или «Мумий Тролль», или Воробьев провалились когда-то с треском на «Евровидении», но никуда не исчезли. Или Система в СССР так расправлялась с проштрафившимися?
- Можно, конечно, сказать, что пропал интерес у публики, мол, поехал, облажался, ничего не получил. Но была и другая сторона, более существенная: та же редактура на радио, телевидении, все стали относиться как-то иначе. Когда человек привозит премию, это одно, это обязаловка для всех, его надо было снимать в «Огоньках», сразу – правительственные концерты, в Кремль заводить. И победа, конечно, давала сумасшедшую популярность. По себе знаю. Так как было всего два телеканала черно-белых, первый и второй, и еще четвертая программа – научная, и всё, поэтому вся страна смотрела – от мала до велика – эти фестивали в Сопоте, «Орфей». Отдушина была. Больше нечего было смотреть. Чуть позже стали иногда показывать Сан-Ремо. Это было, как Олимпийские игры. Люди болели за своего исполнителя. А если исполнитель проваливался и его переставали показывать, то человек просто пропадал.
- Стало быть у Аллы была дилемма: победа или забвение?
- Она к тому времени уже набирала обороты, нельзя сказать, что была совсем неизвестной артисткой, особенно после участия во Всесоюзном конкурсе артистов эстрады (1974 г.) песня-зарисовка «Посидим, поокаем» - симпатичная, харАктерная - стала достаточно известной. Но она была только в самом начале нарождавшейся популярности и, конечно, «Золотой Орфей» в этом смысле мог стать Рубиконом.
- Можно представить, что и как она переживала в себе, если даже и не выказывала это на людях…
- Да, не очень выказывала. Она вообще была достаточно замкнутым существом. Потом она уже стала звездой, Примадонной, но начало было удивительно корректное, скромное. Хотя, надо сказать, что эти качества – уже по-другому, на ином уровне, который соответствовал ее статусу, – читались в ней всегда, и в дни самой звездной славы и даже сейчас в ней все это есть.
- Значит, ее Гран-при на «Орфее» был не обязательной данью «старшему брату» - Советскому Союзу, а наградой, завоеванной заслуженно и безо всяких скидок?
- Более чем! Когда Алла вышла с «Арлекино», был невероятный успех, и все поняли, что она получит, конечно, этот Гран-при (после первого конкурсного дня с песней «Я вновь хочу увидеть Ленинград» на Пугачеву в кулуарах делали ставки не выше третьего места – прим. автора). «Арлекино» сразило всех, это было потрясающе, конечно, и мы все уже готовились к награждению. Фестиваль длился четыре дня, награждение состоялось в последний день, на гала-концерте. Атмосфера в зале была непередаваемая. Надо понимать, что Гран-при - это нечто специальное, особенное признание. Его даже не всегда вручали, как было, например, со мной в Сопоте в 1972 г., когда вручили три премии, мне – первую, а Гран-при решили не отдавать никому. Алла и по сегодняшним меркам очень круто спела и круто себя представляла. Но в жизни, особенно на «Орфее», она была полной противоположностью своему яркому сценическому образу. Она очень скромно, потупив глазки всегда сидела, больше молчала, чем говорила, помню это платьице в горошек, которое у нее было «на выход», еще несколько скромненьких нарядов. Никогда у нее не было какого-то безумного куража. Даже этот Гран-при она как-то особенно не переживала. В себе, может быть, и переживала, но внешне не выказывала. Она как бы сублимировала энергию и потом, когда выходила на сцену, всю ее и выплескивала.
- Помимо выразительной пантомимы в «Арлекино», о чем ты упомянул, еще ведь и балахон стал удачно найденной «униформой», хотя и появился чуть позже, году в 1977-м…
- Этот балахон она потом тиражировала, и он стал ее своеобразным образом, действительно удачно найденным. Хотя, я думаю, что не наряд сыграл главную роль. Если бы она вышла даже в школьной форме, то все-равно бы завоевала Гран-при, потому что форма без содержания – это звонок, который не звонит. Это – не моя фраза, но очень точная. Важен смысл, возможность донести и раскрыть образ, чтобы люди его прочувствовали. Аллу же потом и Игорь Кио приглашал, она выступала у него в цирке, но по большому счету это не имело никакого значения. Для любого антуража Алла была прекрасным дополнением, но для Аллы антураж в принципе ничего не менял и не играл никакой роли. Ей достаточно быть одной в свете прожектора, как это делал Вертинский. Это было сродни нашей старой школе, когда все вкладывалось в смысл и содержание песни.
- На том гала-концерте у Аллы ведь случился казус с английским участником?
- Она должна была закрывать концерт лауреатов после выступления обладателя первой премии, им стал англичанин Карл Уэй. Он тоже имел там оглушительный успех, не Том Джонс, но тоже очень яркий исполнитель. Публика оглушительно хлопала этому Карлу, его не отпускали, и он спел на бис свою песню. А публика не успокаивалась, просила трессировать. Алла уже стояла за кулисами в ожидании своего выхода. Она должна была появиться на сцене со спецэффектом – на спускающейся площадке в виде руки и сойти с нее. После бисовки Карла, когда аплодисменты вроде бы утихли, режиссеры решили, что он закончил и начали опускать эту руку с Аллой, а Карл, успокаивая публику, решил еще вдогонку спеть и в третий раз припев с куплетом. И запел, а Аллу опускают, представляешь! Она, конечно, оказалась в некоторой растерянности, буквально несколько секунд, но сориентировалась, прошла по сцене сзади и присела в уголочке на ступеньку. Операторы стали ему махать, показывая знаками в угол, мол, на сцене что-то происходит. Он оглянулся и увидел Аллу. Подошел к ней, присел рядом и допел свой куплет. И, когда уже заканчивал, Алла взяла у него микрофон и подпела.
- На лету, значит, запомнила текст на английском?
- Нет, она просто на импровизации что-то подпела типа «оу май лаааав», хотя в тексте такого не было. Народ встал на уши. Не представляешь, что там творилось. Алла с Карлом облобызались, пообнимались, а потом уже она спела «Арлекино» - два раза, и буквально почти без паузы объявили: «А сейчас рецитал нашего гостя из Советского Союза Льва Лещенко». Понимаешь, на какие «гвозди» я вышел со своими восемью песнями после такой феноменальной кульминации?! Потому что были герои дня, которых народ хотел видеть и слушать, и разумеется главной из этих героев была Алла. Но благодаря тому, что наверху сидели русские туристы, а у меня уже тогда были «Прощай», «Роща», «Смуглянка», такой набор хитов, то прием был хороший, я достойно спел, хотя, конечно, было очень тяжело. А еще на фестивале в качестве гостей были Альбано и Ромина Пауэр, Тони Кристи, такая хорошая компания.
- А русские туристы откуда там взялись?
- Их на Золотые пески отправляли по профсоюзным путевкам, и в летний сезон таких счастливчиков набиралось достаточно много. Поэтому публика почти наполовину состояла из русских (советских) туристов. Они были обилечены дешевыми местами на балконе, и ор стоял несусветный.
- И как вы отмечали победу?
- Собрались в каком-то ресторанчике и просто бухали.
Кто позволил вольнодумство
- Как Аллу отобрали на «Орфей»? Она ведь еще была «начинающей» артисткой?
- Она уже была достаточно известной певицей все-таки, уже работала с «Веселыми Ребятами», суперпопулярным ВИА в то время, песня «Посидим, поокаем» была очень известна после ее участия во Всесоюзном конкурсе артистов эстрады. Алла там получила хоть и третью премию, но на нее сразу обратили внимание. Конечно, она еще была не так известна, как Эдита Пьеха или Мария Пахоменко, у Муслима Магомаева сумасшедшая популярность была, стадионы рушились и ломались, автобусы поднимались. Алла была молодая, подающая надежды певица. До Всесоюзного конкурса у нее действительно не очень что-то получалось, а потом рванула, ее заметили. Тогда все-таки была селекция, невозможно было проскочить «на шару» – типа песню где-то спел… Ну и что? Нужно было получить какую-то премию, профессиональное признание, и как-то по-особенному быть представленным на радио или телевидении. Очень сложно было пробиться наверх. И было не много исполнителей – ну двадцать или около того.
- Соответственно победа на «Орфее» с «Арлекино» принесла взрыв популярности?
- Такой популярности не было до «Арлекино», конечно. Да и такой масштабной песни, как «Арлекино», у Аллы не было.
- Это уже банальная дефиниция: «Золотой Орфей» как начало Эпохи Аллы Пугачевой. А тогда все поняли, что такая эпоха началась?
- Ну нет, конечно. Алла своим трудом, своим талантом раскручивала это маховик постепенно, все больше и больше. Сохраняла потенцию, динамику, она понимала, что постоянно нужно что-то подбрасывать в топку. И в этом смысле она была звездой абсолютно новой формации. Тогда было достаточно много певиц, которые представляли нашу классическую эстраду: Пьеху и Пахоменко я уже назвал, Лариса Мондрус, Люся Сенчина, Валя Толкунова, Майя Кристалинская. Еще была жива Клавдия Ивановна Шульженко! Это были глыбы. А Алла выплыла таким айсбергом.
- На который весь этот «Титаник» советской эстрады и напоролся, да?
- Ярко выстрелив с «Арлекино» на «Орфее», Алла все время шла вперед, но оставляла всегда прозапас какой-то потенциал, не выкладывала сразу все козыри на стол. Поэтому она и продержалась столько лет. И всегда работала на полную отдачу. Ее уникальность, помимо многого, в том, что ее жизненная скромность, о которой я уже сказал, не проецировалась на сцену. Наверное, она – единственный из артистов у нас, которая в жизни представляет из себя совершенно иное, чем то, что мы видим на сцене. Другие артисты, если говорить про те годы, - те же Эдита Пьеха или Валечка Толкунова – что в жизни, что на сцене были одинаковыми, проецировали самих себя. А Алла была разнообразная – и музыкально, и актерски, и тембрила по-разному. Это было главное ее свойство – очень выразительный голос, то, чего не было ни у кого. Можно было закрыть глаза и представить то, о чем человек поет и что делает на сцене, отталкиваясь только от интонирования голосом. А то многие у нас поют веселую и грустную песню одним тембром, и ничего. А у нее в этом плане уникальной выразительности голос, как у Федора Ивановича Шаляпина, который пел «Блоху» одним тембром, а «Бориса Годунова» другим. В этой выразительности Алла гениальна, как и в умении заставить человека сопереживать, радоваться вместе с ней и страдать. Она – мастер доставать эмоции из души слушателей. В общем, стартанула она сразу и ярко.
- Но эта яркость и полный разрыв существовавшего тогда шаблона «классической советской эстрады» сильно мешали Алле на первых порах «жить, гореть и не угасать». После триумфа «Арлекино» Система подчас пыталась ее поддушить, не так ли?
- Как все неординарное и яркое Алла, конечно, получила не только армию поклонников, но и много критиков, даже ненавистников, часто влиятельных. Но в то же время кто-то и очень любил ее во власти. Как Высоцкого, который официально нигде не был представлен, но его любили во власти и не душили особенно, давали жить. То же самое с Аллой.
- Могущественный председатель Гостелерадио СССР Лапин ее невзлюбил, например…
- Всемогущий Лапин недолюбливал ее, но понимал, что она всенародная любимица и он не мог ее просто взять и закрыть. Хотя на одном из «Огоньков», как мне рассказывали, на просмотре Алла пела какой-то номер с хлыстами, и Лапин возмутился, говорит: ну это уже скотский двор какой-то, я не могу это пустить, это же «Огонек». Хлысты убрали. Хотя других он топтал и закрывал на раз. Ничего не мог сделать, так же, как с Муслимом, потому что его Брежнев любил (Генеральный секретарь ЦК КПСС, начальник страны в то время, - прим. автора).
- То есть Брежнев и Аллу любил?
- Аллу кто-то наверху любил. Сам ли Брежнев, или кто еще – не знаю. Брежнев-то эстрадой особо не интересовался. Жил только охотой. Хотя, вполне вероятно, все-таки как-то обращал внимание на эстраду. Идеологи, наверное, понимали, что не может быть только официальной эстрады, тогда началась разрядка, все стремились навстречу миру, к диалогу. Поэтому такие вещи случались.
- Высоцкий и Пугачева как предвестники перестройки?
- С Высоцким было сложнее, потому что он был все-таки бунтарь, в нем было много протеста.
- А Алла? Она же вся была скроена не только из окраины, но из протеста и бунтарства…
- Это были вещи, вроде бы и одного порядка, но немного разные. Хотя Алла никогда не была аполитичным человеком, она была нейтральной и это было правильно. Это сейчас, когда мы стали взрослыми людьми, то можем позволить себе сказать то, что хотим.
- Теперь уже, кажется, не всегда…
- Ну, по сравнению с теми годами, пока еще не так. Тогда же вякнуть что-то было чревато. Высоцкого сдерживали именно из-за этого. Гена Хазанов вякнул что-то про разведчика – был у него сатирический монолог, и его закрыли на год, нигде не разрешали выступать, показывать. У Аллы особенного протеста не было, но это и не было ее ролью, задачей. Ее задачей было достучаться до человеческой души, до личностной свободы.
- Что было тоже сродни протесту и бунтарству во времена единомыслия и единообразия. Петь, например: «Просто быть на кого-то очень похожим, просто из года в год петь нам одно и то же, но свой голос сохранить так порой не просто…».
- Это была заявка, да, тоже противоречило установкам. Слишком яркая индивидуальность не поощрялась. Это вечная история. Все общества рассуждали, что такое свобода, и стремились к свободе. В этом плане она была как бы лидером и за это, конечно, бывало, что и страдала. Подтексты - реальные, вымышленные, чаще вымышленные, сильно беспокоили цензуру. Было много смешного. Как, например, меня попросили поправить на радио в песне «Качели» фразу «живу, как живется, за годами годы». На худсовете сказали: «Живу, как живется» - нельзя, жить надо с настроением, с идеей, с верой в светлое будущее... А у Аллы такое, конечно, всегда проскакивало. Вольнодумство такое. Но ей было позволено. Была какая-то гипотетическая личность, которая ее сохраняла и охраняла, поэтому ее особенно не вырезали из «Огоньков» или откуда-то еще, а музыкальных передач было очень мало. В общем, особенно не прессовали.
- Еще до вашей совместной поездки на «Орфей» именно у тебя, ведь, был первый дуэт с Аллой «Я вас люблю (уже давно, а вы не знаете)» в 1973 г…
- Да, и это был первый ее дуэт, так что с Аллой я уже был знаком немножко до «Орфея». Слава Добрынин предложил, он тогда дружил с Пашей Слободкиным, в «Веселые ребята» которого как-раз пришла Алла, и мы спели. Очень мило звучало, симпатичный получился дуэт. Алла тогда пела таким полуклассическим-полуэстрадным голосом. В той песне были высокие ноты, для меня тажеловато, а у нее выходило безупречно. Но он не раскрутился особо, потому что уже началось ее восхождение к своим номерам, и этот дуэт мы уже никогда потом не пели.
- Сразу согласился, или сомневался? Ты же все-таки был уже артистом известным, а об эпохе Пугачевой еще никто не догадывался…
- Сомнений не было, потому что было предложение от Славы, а я ему доверял. Говорит: есть хороший дуэт для тебя и для Аллы, хочешь? Я согласился, почему нет? Помню, когда мы записали, она сказала: «Я очень рада, что у нас все получилось. Спасибо вам большое».
- Ты уже обмолвился о вашей поездке еще и в Сопот в 1978-м, где Алла опять взяла Гран-при. Так что, видимо, ты все-таки действительно был ее талисманом…
- После «Орфея» Алла ушла в оркестр Орбеляна ненадолго, а Паша Слободкин получил отставку. Не знаю со скандалом или нет, может, просто мирно-тихо разошлись. Он, конечно, много вложил в Аллу, сделал аранжировку «Арлекино», она была солисткой его «Веселых ребят»… Но Алла отправилась в сольное плавание и это, наверное, было единственно возможным и объективным исходом, и буквально через три года мы опять поехали на фестиваль, теперь в польский Сопот. Она опять в качестве участницы конкурса, а я все так же – гостем фестиваля. И опять она получает Гран-при за песню «Все могут короли». Но она уже была в топе, была в себе уверенна, а что касается самого фестиваля, там было менее ярко, конечно, чем на «Орфее». Во-первых, песня Бориса Рычкова «Все могут короли» была гораздо слабее «Арлекино», несмотря даже на текст Леонида Дербенева. Зато в финале Алла показала пятерню в виде короны над головой, сделала королеву как бы.
- И этот жест стал ее фирменным знаком на веки вечные…
- Но песня, честно говоря, слабее. Зато забрала все возможные на то время Гран-при.
***
- «Золотой Орфей» и особенно «Сопот» как конкурс «Интервидения», союза телеорганизаций стран соцлагеря, были этаким «ответом Чемберлену» - заменителями и противовесом западному «Евровидению»…
- Тогда о «Евровидении» мы, честно говоря, ничего не знали, его у нас не показывали.
- Зато теперь знаем. И теперь понятно, почему Алле в 1997 г. не повезло на этом «Евровидении» - 15-е место. Не было с ней талисмана в твоем лице…
- Не надо было ей ехать. Попутали ее. Это все-равно как Хампердинк поехал – зачем? Что он забыл на этом «Евровидении»? Звезда мирового масштаба, артист с собственной блестящей историей, которому совершенно ничего не нужно было доказывать и метать бисер неизвестно перед кем. Это было смешно. (Энгельберт Хампердинк занял последнее 25 место на конкурсе «Евровидение 2012» в Баку, мировой звезде было 76 лет, - прим. автора).
- А сейчас ты смотришь «Евровидение», проводишь параллели с теми конкурсами?
- Ну какие можно проводить параллели?! «Евровидение» - это давно не певческий конкурс, а конкурс оригинальных номеров. Кто там поет? Ну, попадается два-три действительно поющих человека, а все остальное никак – клипы да номера оригинального жанра под невразумительное пение. Потом это все-таки уже больше индустриальный телепроект, все готовится заранее, всех участников уже знают задолго до того, как они выходят на конкурсную сцену. В этом нет изюминки, неожиданности, которая должна быть на конкурсе, когда непонятно, кто выйдет дальше, что он будет петь, какой голос и т.д. Как было с той же Аллой, которую почти никто не знал, а она вышла и все ахнули. А здесь уже все скроено заранее, заранее всех представили, места распределили на ставках, все распродано. В этом нет ни новизны, ни удивления.
- Хотя формально ты и не напрашивался, но все-таки по факту стал талисманом Аллы на «Орфее» и в Сопоте. Это же приятно?
- Получилось так, что я просто был рядом в этой замечательной истории и наблюдал за Аллой от и до. Жалко, что тогда еще ничего не снималось по-настоящему, телевидение было черно-белое, а я, например, с удовольствием бы пересмотрел те концерты, они были по-настоящему выдающимися.
