«Роман родился с недоразвитыми почками. В 2002 году ему присвоили первую группу инвалидности. Сын внимательно относился к здоровью, соблюдал диету, регулярно посещал врача. Три раза в неделю ездил в Сыктывкар в Коми республиканскую больницу на процедуру гемодиализа (лечение при почечной недостаточности, при котором кровь несколько часов фильтруется вне тела пациента с помощью аппарата «искусственной почки). Много лет у него был один маршрут: дом-остановка-больница-остановка-дом. Скорее всего, именно в той больнице он и подцепил опасную инфекцию.
Вернувшись после очередной процедуры, Рома почувствовал себя плохо. Поднялась температура, появилось першение в горле. Мы подумали, обычное ОРВИ. Врач прописала антибиотики и противовирусное. К тому времени в республике Коми еще не вели статистику по зараженным, хотя, скорее всего, инфекция уже бушевала, просто все молчали.
На следующий день температура у Ромы подскочила до 39 градусов. Он сбил температуру и отправился на плановый гемодиализ. Там же попросил лечащего врача сделать КТ, рентген и УЗИ легких – мы живем в деревне под Сыктывкаром, в нашем районном стационаре таких препаратов нет. Рентген и УЗИ ничего не показали, на КТ выявили пневмонию.
21 марта его положили в больницу.
Через несколько дней в СМИ появились шокирующие новости, что в одной из больниц Сыктывкаре выявили очаг инфекции».
«Я не могу дышать»
«Сына положили в пульмонологическое отделение, которое предназначалось для оказания лечебно-диагностической помощи больным с заболеванием органов дыхания. Рома связался со мной: «Мама, здесь лежит человек, который ходит со мной на гемодиализ. У него тоже пневмония». На мой вопрос доктору о состоянии сына, мне доложили: «Средненько. Не паникуйте, все нормально, пациент под наблюдением».
Мы постоянно созванивались с сыном. С каждым днем ему становилось хуже: температура под сорок, тяжелое дыхание, показатель кислорода опустился до отметки 70, тогда как нормальный показатель – 100.
Рому перевели в реанимацию. Подключили к аппарату ИВЛ. Взяли анализ на коронавирус. Тест пришел отрицательный. Я выдохнула.
Через три дня сына вывели из медикаментозной комы. Реаниматолог успокоил, что состояние Ромы улучшилось, он начал сам есть, пытается ходить.
Я так обрадовалась, думала, пронесло.
Но через три дня Роме снова стало хуже. Он неохотно говорил по телефону, только повторял: «Мне тяжело дышать». Последний наш разговор оборвался на полуслове. Он успел произнести: «Я больше не могу дышать». И телефон отрубился.
Сына снова подключили к аппарату ИВЛ.
С тех пор врачи в реанимации говорили со мной неохотно. Ограничивались скупыми фразами: «Состояние тяжелое». И добавляли: «Не телефонный разговор». Я кричала в трубку: «Как же я могу с вами пообщаться, если больница на карантин?». Меня даже в приемное отделение не пускали, мне не у кого было узнать информацию. Я просто сидела и ждала.
18 апреля со мной связались: «Ваш сын скончался».
«К гробу приближаться запретили»
«Мы поехали в Сыктывкарский морг, заказали гроб, одежду. В день похорон нас развернули, сообщили, что поступило новое предписание: усопших хоронить в закрытом гробу, выдавать по три гроба в сутки в присутствии какой-то комиссии. В итоге, наши похороны откладывали трижды. Сначала выдавали тела тех, кто умер раньше.
Я долго не могла смириться, что не смогу увидеть сына. Обращалась в местную организацию по правам человека. Пыталась добиться, чтобы гроб открыли. Откуда я знаю, что там лежит мой сын, что его закопают в землю? Мне отказали.
Когда мы приехали за гробом, нас попросили подождать комиссию. Ждали 4 часа.
Приехали три женщины. Через запасной выход вынесли два закрытых гроба – в одном лежал мой Рома, в другом, женщина - бывшая работница детской республиканской больницы. Подогнали две «Газели», куда погрузили гробы.
Нам запретили не то, что дотрагиваться до гроба, а даже приближаться к нему и тем более ехать в той «Газели». Так и стояли вдалеке. Хотя сами работники ритуальных услуг и члены «наблюдательно» комиссии были в обычной одежде, без перчаток, маски висели на подбородке. Только патологоанатом находился в специальном костюме. Когда процессию стали снимать журналисты, кто-то из них сказал присутствующим: «Натяните все маски для кадра».
На кладбище все прошло быстро. Нас предупредили, чтобы мы не приближались к могиле. Надеялась, гроб хотя бы некоторое время постоит на земле, чтобы я издалека смогла попрощаться. Но работники кладбища быстро опустили гроб в яму и закопали. Сослались на какой-то приказ, что медлить нельзя».
«Имя сына не вошло в статистику»
«На руках у меня осталось медицинское свидетельство о смерти сына. Первоначально там была указана только пневмония. Потом патологоанатом дописал от руки: «Covid-19, вирус не идентифицирован». То есть лабораторно не подтвержден. Специалист пояснил: «Пока велели писать так». При жизни тест Романа оказался «отрицательным», хотя его лечащий врач не сомневался в диагнозе, так и сказал: «Судя по клиническим показателям, у Романа - 99 процентов коронавирус». Выходит, диагностика не совершенна?
Мы с Ромой жили вдвоем. Даже со своим заболеванием он мог бы прожить еще долго. Не пил, не курил, вел активный образ жизни, собирал компьютеры, все делал по дому. С больными почками прожил так долго, а вирус убил его за четыре недели – именно столько я его не видела. И две недели не слышала.
Как я поняла, смерть Романа не вошла в статистику. Он ведь не «подтвержденный». Думаю, не один он такой.
Моя знакомая болела пневмонией, лежала в инфекционном отделении, температура сорок не спадала 10 дней, она уже завещание написала. Выкарабкалась. Анализы на коронавирус отказались отрицательными. Ее имя тоже не вошло в статистику переболевших.
После смерти сына мне никто не звонил, врачи за мной не наблюдали, анализов не брали. Я сама села на карантин. В комнате все помыла хлоркой. И заболела. Не тяжело, наблюдалась лишь температура и затруднённо дыхание. Переболела моя внучка, мы ведь все контактировали. Естественно, наши имена тоже не пополнили статистику зараженных».
