С шестнадцати-семнадцати лет я всё уже решал сам. Без родаков. В том числе и по женскому вопросу.
Из школы сбежал после восьмого года «мучений». Познав долгожданную стеньки-разинскую волюшку-волю в среднем специальном учебном заведении. Где за нами уже не взирали по-бурсацки жутким поглядом.
Всё стало, увы, по-взрослому. Да по-настоящему.
Мало того — вырвавшиеся из гнезда одногруппники один за другим постепенно стали закупать коляски, соски-пелёнки. Сами того не подозревая, возвращаясь вновь обратно в «отчий дом» (как пелось в популярной песне). Только уже втроём (бывало и вчетвером): любовь зла, и за неё надо отвечать по полной.
Тут-то и пошли сыпаться характеры, будто яблоки по осени!
Толком не повзрослев, не отслужив в Советской Армии, молодые пацаны разделились на свинтивших с палубы (со страху) «предателей-вредителей» — вечных, в бегах, алиментщиков. И — на достойных, надёжных мужиков. Пронёсших тяжёлое бремя семьи и верности через всю нелёгкую перестроечно-капиталистическую жизнь. Почивающих ныне на заслуженных пенсионных лаврах. Воспитывающих лопоухих пузатых внуков. Небезосновательно гордясь детьми. Поднимавшимися (ой как непросто!) в сухие «безалкогольные» 80-е, приснопамятные «лихие» 90-е. Вопреки всему — и вопреки Системе тоже.
Вспоминая у весело журчащего огнём камина по-отрочески неминуемые терзания с неоперившимися (покуда) жёнами: Таньками, Светланками, Ленками-Василисами-Анжеликами. Веря. Надеясь. Любя… Как от века принято на Руси.
Словно раньше, 100 лет назад. Под заводную песню Тич-ин — «Динь-дон» (Ding-a-Dong): кстати, победительницу Евровидения-1975.
И то, за что нас ругали в 1960-70-х наши предки, учителя, — мнится сегодня чрезвычайно смешным до печёночных колик.
Длинные «дипапловские» волосы до плеч. Нереально широкие «матросские» клёши-мётлы — у пацанов.
Фирменно-каталожные нейлоновые чулки со швом сзади. С преступно укороченными «мини» — у выделывающихся курносых девчонок с вызывающе-наглыми пурпурно-жёлтыми (неразрешёнными) бантами.
Да, девчонкам, конечно, было намного сложней самоопределиться, самореализоваться. (Не то что патлатым взъерошенным парням-хиппарям). Возвыситься над серо-совковой напыщенно-обозлённой толпой.
Потому что каждый маломальский «выпендрёж» карался нещадно! Особенно в простые трудовые будни. Ведь советскому человеку не до выпендрёжа. А — надо выполнять пятилетний план. Побеждать в нескончаемом социалистическом соревновании. Быть первым по профессии. Последним — по прогулам и недостачам.
Ладно, в школьные будни — стандартная чёрно-белая форма. Скромно-некричащая причёска. Ногти подстрижены. Губки (не дай бог яркая подводка!) — естественно-натурального цвета. Сандальки-тапочки-портфельчик. Белые чулочки. Все, в принципе, одинаковые.
Но не дай бог торжество, праздник… Тем паче 8 Марта. Это — финиш! То есть —, кранты, собственно, всему коммунистически-постылому, обрыдлому.
И затеивалось сие «непотребство», как водится, — с любимых-прелюбимых мамочек-непосед. С утра устраивавших в доме если не полноценную войну. То партизанские бои местного значения — абсолютно точно.
— Алло, Люся, где мои бигуди?! — ни свет ни заря разносится нетерпеливое мамино (еле сдерживаемое) рычание из коридора коммуналки. — Как не знаю... Я тебе покажу "не знаю". Чтобы через полчаса как штык стояла у меня с бигудями.
— Платье?.. Ах, это. Да-да-да. Ладно, отдам тебе твоё древнее ситцевое рубище в горошек с оборками. Но — чтобы вернула мне ту красную сумку, не забыла?
— Бу-бу-бу... — приглушённо огрызается трубка.
— Опять не помнишь... Ну, как у Мэрилин Монро. Вот-вот. И — обязательно бигуди.
— Бе-бе-бе... — кряхтит телефон.
— Да ну тебя. Фу-ты ну-ты.
Дочки, несомненно, не отставали.
8 Марта в классе въяве происходил западно-европейский модельный показ. От буржуазно-вычурных завиток-кудряшек с дьявольским прищуром Одри Хепбёрн — до подогнанных (в упор, под трусики) юбок. Мамкиных туфель на каблуке-"гвоздике" (криминал!) — до стрижек под сэссон (под сверхпопулярную Мирей Матьё).
Наманикюренные ногти (нет, только не это). И — о боже! — накрашенные глаза, возбуждающие губы и румяна на щеках. (Вообще молчу о тех, кто подкладывал под лифчик секс-"утяжелители".) Всё, alles, — тюрьма по антисоветской статье.
Но... — именно сей день прощался взрослыми как никакой более. Оттого что преподы выглядели "ещё хуже": они-то не обременены единой формой. Посему вариантов американо-парижских импровизаций — сонмы.
Восьмимартовские женщины казались пришельцами с иных планет. Где обретаются лишь счастливые свободные люди Клушанцева-Тарковского. Симпатичные, нарядные. Блестяще образованные. Оживлённые. Легко-непринуждённо смеющиеся. Вкусно пахнущие найденной поутру под подушкой «Красной Москвой». Или польскими духами «Быть может…».
Выглядевшими чуть уставшими. Раздражёнными не ко времени подгоревшей яичницей с (нечасто встречающейся на столе) дефицитной краковской колбасой. Праздник праздником, — а супруга с детьми накормить надо непременно.
— Дорогие девушки! — после уроков нехотя выползал к доске староста, корявый длинноногий волейболист Миха Сунцов. И вслед незлобивым дружным хихиканьям и улюлюканьям (над его неуклюжестью) продолжал: — Разрешите от имени комсомольцев 8-«б» поздравить вас с Международным женским днём. Вручить наши ма-а-а-хонькие подарки. И — открытки, разумеется.
На этих помпезных словах в аудиторию заваливался специально обученный снаряжённый «посыльный» — с огромной коробкой тюльпанов, цветных пакетиков с игрушками. С горой броских ярких открыток-распашонок.
Начиналась раздача слонов. Сопровождаемая неудержимым смехом, внезапными хлопками-рукоплесканиями, ёрничаньем и подначивающими шутливыми возгласами.
Никто вроде как не обращал внимания (но все искоса секли фишку) на Ваську Лопахина. Втихаря подошедшего сзади к Машке-«промокашке». Неловко всовывая ей свой единоличный(!) собственный презент во внушительном импортном пакете «Marlboro». Покраснев до ушей. Виновато улыбаясь. И страшно чего-то стесняясь.
— Вась, — традиционно-ехидно спрашиваю его через почти пятьдесят лет. За праздничным столом. (Васька — единственный оставшийся с детства приятель) Пока разодетые дамы удалились посплетничать на кухне: — А что ты тогда всунул Машке на 8 Марта?
Как и десять, и двадцать лет тому назад он, бесспорно, не колется. Насупившись, пыхтит как рассерженный бобёр. (Или Котопёс из мультика.) Так же, как тогда густо побагровев и смутившись.
Но я-то в курсе, ребята, что стряслось…
Выждав, как Штирлиц, момент, я втихаря вынул у «промокашки» из портфеля Васькин подарок — её акварельное изображение. Неумело, но от души написанное скромнягой-художником. Которое достаю иногда из закромов (дабы не палиться, чтоб не заметила скупых слёз благоверная) — в редкие минуты нахлынувших реминисценций юности. Погружаясь в бесконечный солнечный сон 70-х.
Не исключено, скажу ему когда-нибудь о сем давнем преступлении. В тот день элементарно не смог, побоялся — он бы меня убил!
Но — теперь мы квиты.
У меня — портрет. У него — Машка-«промокашка». Мария Лопахина. И трое чудных лопоухих и лупоглазых, как Васька, детей…
Милые наши женщины… Бабушки, мамы, обожаемые жёны. Подруги жизни. Добра вам. Вечной молодости. Радости, здоровья.
Главное — Веры, Любви. И — безграничной, точнее, неистребимой русской Надежды: не убиваемой даже муторным затяжным кризисом.
С 8 Марта! С наступившей весной. Мы, ваши несгибаемые преданные мужчины, — всегда рядом. Всегда под рукой. Cheers!
Читайте материал: 8 марта: праздник, с которым пора кончать
