Вспоминалась мне эта история в ходе государственного экзамена в университете, где я работаю. Несмотря на то что по возрасту я пока не сравнялась с Державиным, которому в 1815 году было за 70, спать во время ответов выпускников тоже очень хотелось. Сладко так задремывалось под монотонное звучание слов, связанных с современной журналистикой: глобализация, медиатизация, дигитализация, конвергенция… И вдруг на этом фоне прозвучало: самодержавный произвол.
Члены экзаменационной комиссии — сплошь люди зрелых лет — даже слегка подпрыгнули. Сон как рукой сняло. И хотя отвечавшее в этот момент на вопрос билета юное дарование, к сожалению, не оказалось новым Пушкиным, интерес к себе оно обеспечило. Чему вовсе не было радо. Быстро выяснилось, что и о «самодержавном произволе», и об эпохе в целом (а говорить следовало о начале ХХ века) оно имело весьма смутное представление. Упоминался, например, публицист Плеханов — с ударением на первом слоге фамилии, который, по утверждению экзаменуемого, занимался в основном тем, что «звал на борьбу с врагом». Когда же преподаватели спросили, кто был тем врагом, последовал задумчивый ответ: «Ну, немцы, наверное».
Эта экзаменационная история навела меня на кое-какие размышления. Мне пришло в голову, что мы живем сейчас в условиях огромного «пикника на обочине», если воспользоваться терминологией моих любимых братьев Стругацких. То есть была некая цивилизация, она погрузилась в космический корабль и улетела, оставив нам многочисленные загадочные артефакты. И это не только бесчисленные памятники Ленину, здания устрашающей архитектуры и неубиваемые, хотя и очень неудобные холодильники и пылесосы — это еще и словесные конструкции. Это производительные силы и производственные отношения, типичные представители, носители и выразители, а также американская (вариант — израильская) военщина и ястребы мирового империализма. А зоной, где разбросаны странные, бесполезные, но магически притягательные предметы, сделалось все пространство Интернета.
В поисках информации неопытный, да и просто не умеющий критически мыслить человек тянется к первому попавшемуся источнику. На самых доступных, популярных у учащихся сайтах тексты свалены огромными неструктурированными массивами, чаще всего без имен авторов и без каких бы то ни было дат. Выглядят они на экранах компьютеров и смартфонов вполне современно — и вот уже школьник или студент радостно рапортует у доски, что в произведениях кого-нибудь из русских классиков отразились реакционные взгляды, а кто-то из журналистов продемонстрировал свою классовую сущность. Бесполезно спрашивать у юного существа, изрыгающего эти формулы, что они означают. Да ровным счетом ничего! Как любят говорить мои студенты, «ТАМ так было написано».
Нет, не только великий и ужасный Интернет пополняет словарь молодого поколения обессмысленными советскими клише. Мы, старшие, постоянно делаем это, сами того не замечая. Не так давно на детской площадке возле моего дома собралась группа неравнодушных граждан, чтобы обсудить с представителями управляющей компании перспективы капитального ремонта. Увидев в окно эту картину, мой 20-летний сын воскликнул: «Мам, смотри: партийное собрание!» Откуда взялась в его устах эта номинация, утратившая актуальность лет за 10 до его рождения? Конечно же, это был слепок с моей собственной речи.
Так или иначе, мы, представители разных поколений, говорим вроде бы на одном и том же языке. А по сути — на разных. Вспоминается рассказ приятельницы, работающей в архитектурной фирме в Израиле: «Мы все приехали из разных стран. Общаемся на иврите. Но когда надо что-то посчитать (например, окна), каждый переходит на родной язык. Я, например, всегда считаю по-русски». Примерно так и мы, постсоветские люди. При первых звуках гимна я думаю: «Союз нерушимый республик свободных…», а сын: «Россия, священная наша держава…». Мы договариваемся встретиться на «Театральной», но я-то знаю, что еду на «Площадь Свердлова». И никого из моих ровесников не поставит в тупик предложение прогуляться по улице Горького, которой не существует в сознании наших детей.
Есть ли какая-либо проблема в этом своеобразном двуязычии? Чаще всего — нет: старшие ситуацию сознают и в меру сил приспосабливаются к коммуникативным потребностям младших. Но иногда культурный разрыв начинает болезненно ощущаться. По моим наблюдениям, это касается прежде всего двух вопросов: оценочности и юмора.
Слово, как известно, способно не только называть, но и передавать отношение к объекту. Много лет назад, узнав, что станцию метро «Дзержинская» переименуют в «Лубянку», мы, взрослые москвичи начала 90-х, были не очень довольны. «Все-таки плохое слово…» — сказала тогда, помнится, мой научный руководитель. И мне было вполне понятно, что она имеет в виду. Лубянка ассоциировалась у нас с чекистами, а первое слово, приходившее на ум в связи с этим топонимом, было подвалы. Прошли годы, новое название станции метро стало привычным, у 20-летних оно чаще всего не вызывает вообще никаких исторических ассоциаций.
Более того — когда недавно в Москве строили станцию метро «ЦСКА», ее первоначально хотели назвать «Ходынское поле» или даже «Ходынка». Мне такая идея казалась чудовищной: для меня Ходынка — не столько географическое название, сколько обозначение трагических событий весны 1896 года, когда во время коронации Николая II в этих местах погибли в давке или были покалечены более двух тысяч человек. Поскольку мы подробно изучали в школе тот самый самодержавный произвол (вариант обозначения — ужасы царизма), для сегодняшних 50-летних выражение «Не надо устраивать Ходынку» означает, что следует избегать скопления народа, чреватого давкой и многочисленными жертвами. Для тех же, кто помоложе, Ходынка — московский район, где расположены стадион, новые жилые кварталы и крупные торговые центры.
Приблизительно та же история и с модным словом коллаборация. Я не так давно узнала его от студентов, а вскоре начала регулярно встречать в средствах массовой информации. Сегодня говорят о коллаборации брендов, ученых, музыкантов и так далее, имея в виду сотрудничество, совместную деятельность, объединение усилий — то есть преимущественно что-то хорошее и полезное. Мне же все никак не удается избавиться от ассоциаций с коллаборационизмом — предательским сотрудничеством с оккупантами.
Самый же, наверное, характерный случай несовпадения языков, на которых говорят люди разных поколений, — это ситуация, в которой одни не понимают юмора других. Мы с коллегами-ровесниками уже не раз обсуждали проблему неудавшейся преподавательской шутки. С течением времени наш юмор все чаще не воспринимается студенческой аудиторией. Хочется верить, что дело не в угасании наших интеллектуальных способностей, а в банальном несовпадении культурных и, соответственно, словесных кодов.
Понятно, что цитату, оставшуюся неузнанной, обыгрывать бесполезно. Обращаясь к студентам, которые ищут аудиторию, со словами «верной дорогой идете, товарищи», я вряд ли сильно их веселю. В их сознании не возникает в этот момент образ Владимира Ильича Ленина, указывающего советскому народу путь к коммунизму.
Несколько раз я ловила себя на попытке пошутить насчет «узкого места». В советские годы так называли не только тесные пространства, но и проблемные зоны. Фразеологический словарь русского литературного языка и сейчас иллюстрирует это выражение цитатой из классика социалистического реализма В.А.Кочетова: «У других неуправки, нехватки, «узкие места» — у Рыжовой дело идет гладко». Поэтому, когда я замечаю, например, неудобную для прохода часть помещения, то могу сказать с иронической улыбкой: «Здесь у нас узкое место». Но слушатели мои не видят в этой реплике вообще ничего забавного. Да, место действительно узкое — надо раздвинуть столы.
Так и живем мы, представители разных миров, пользуемся одними и теми же словами, но толкуем их неодинаково, пытаемся, но не можем понять друг друга. Кстати, у меня появилась идея с большой коммерческой перспективой. По аналогии с книгой американского психолога Дж. Грэя «Мужчины с Марса, женщины с Венеры» надо назвать свое исследование «Родители из СССР, дети из Интернета». Осталось только его написать.
