И стали приходить в отдел сотрудники — страннее не придумаешь, особенно для подразделения с таким названием и предназначением. Имени удивительного молодого человека я не помню, как попал в ОКЖ — тоже. Но в свободное от почти ничегонеделания на работе время он играл в рок-группе и писал, по его словам, музыку и стихи. И дернула же меня нелегкая попросить его однажды процитировать что-нибудь из своих сочинений.
С тех пор иду по жизни с этим:
«Все думают: в могиле — сыро и темно.
Но никто не возвращается...
Значит, хорошо!»
Приближаясь к раю, или как там еще его назвать, начинаешь думать, что в мире теней на самом деле лучше, настолько блеклой кажется реальность. При всем нынешнем многообразии форм самовыражения в различных видах утюгов кажется: когда большая часть человечества молчала, то представлялась последующим поколениям куда умнее.
Первое, что мы, желторотые школьники, услышали от монстров «МК», придя на первое заседание «Сверстника»: каждый второй старшеклассник умеет писать удобоваримые тексты, но это не делает его журналистом.
Технологический рывок, не снившийся никакому Толстому, вывел в эфир миллионы слов, фраз, значков, выражающих эмоции без всяких мозговых усилий сочинителя. Сложный мир человеческих чувств, который веками исследовали классики, но так и не раскрыли, ибо он — непостижимая Вселенная, упростился и опошлился буквально за месяцы.
Но худшее случилось, когда формула «каждый суслик агроном» пришла в нашу профессию — а это было неизбежно с осознанием факта, что можно делать деньги, не выходя в поля.
Журналистику она просто размазала в коровью лепешку.
***
Вопрос дисциплины труда в «МК» всегда стоял очень остро.
Помню, Саша Ригин говорил:
— Знаешь, кто самые организованные люди? Графоманы. Вот я знал одного: он вставал каждый день в пять утра и исписывал кипы бумаги. Но в конечном счете не написал НИЧЕГО.
Поскольку все редакции страдали от бесконечного наплыва таких тружеников, с Сашей трудно было не согласиться. Но к этому моменту я переместилась из коридора ближе к штабу редакции, ответственному за производство, и истины, изрекаемые творческим ядром коллектива, вскоре перестали казаться незыблемыми. Каждый день перед моими глазами лежали две папки — зеленая и красная. В первую до четырех часов дня отделам надо было накидать словесного «угля», который впоследствии заполнял газетные страницы. В красную попадала труха, не прошедшая контроля качества. Найти в ней свой шедевр значило для автора окунуться в разборки с руководством и упасть в ад самокопания, для выпускающих – лихорадочный поиск текстов для «забивки» дыр на полосах.
Мне повезло работать в приемной «МК», когда там случилась самая крутая разборка всех времен и народов — четырехчасовое собрание коллектива, осуждавшего ответственного секретаря (фактически начальника штаба редакции) за стремление загнать птицу творческой свободы в жесткую сетку новой модели газеты.
В чем прелесть бытия недемократичного коммунистического строя? Недоволен «стилем руководства» — вперед! Выноси его вредоносную деятельность на партийное, комсомольское, профсоюзное, наконец, собрание. Шуми, выплескивай эмоции, пиши протоколы. Не добился своего — зато получил моральное удовлетворение. Спустили пар — пошли в буфет, где дым в буквальном смысле стоял коромыслом (можно было курить), и никто даже не пытался говорить потише. Есть у революции начало, нет многострадального конца, но в «МК» он стал точкой отсчета новой реальности, флаг которой поднял железный ответсек.
Зураб Налбандян, квадратный черный человек с кинжальными очами, сумел скрутить в бараний рог мягкотелую интеллигентскую тусовку, как всегда запутавшуюся в собственных словесных кружевах. Он был решителен, смел, беспощаден, страдал от собственного веса, включавшего, помимо других достоинств, реальные килограммы, что не мешало ему публично декларировать принцип: «Нужно есть часто, но много».
Вспоминала много лет спустя, засиживаясь в руководящем кресле до 4-5 утра, как стояла в Новоарбатском гастрономе в чудовищной очереди за кофе, когда грянул дефицит – по заданию ответсека, еще и страшного кофемана в силу того, сколько приходилось работать. Зато сколько мудрых мыслей передумала в той толчее...
Не бывает ужасней минуты, когда в два ночи с полосы слетает огромный материал, в одно мгновение нужно предложить аналог по теме и числу знаков из редакционного портфеля, а тот практически пуст. В цехе уже заряжены станки и люди, во двор заезжают машины, которым развозить тираж по почтовым отделениям. Я — ответственный секретарь. В холодном поту ледяными пальцами перебираю гранки набранных текстов. Надеюсь только на чудо, потому что каждый день все улетает с колес. Газета как прожорливое чудовище, как лошадь Мюнхгаузена — не накормить, не напоить. Даже в условиях модели, которую через слезы и тернии сумел внедрить Зураб... Он пришел в «МК» после небольших региональных изданий, где в такой же тупик заводили ссылки мастеров слова на «отсутствие вдохновения». То, что газета еще и предприятие, живущее в жестких рамках из-за того, что является звеном технологический цепи, никто и не думал брать в расчет.
Фирменный знак «МК» — полосность, концентрация текстов по темам со своей особой подачей, оформлением, появлением в газете в строго определенные дни — долго будет предметом споров, зависти, темой научных работ в профессиональной среде. Полосы, с одной стороны, разобьют читателя по группам, с другой — значительно расширят аудиторию «молодежки», потому что высказывания по каждому предмету будут объемней и глубже, каждая страница получит целую армию разновозрастных поклонников.
Полосы отделы наполняют в соответствии с моделью, разработанной и утвержденной на год вперед. Это не отменит проблем, связанных с политикой и творческим процессом, но понизит градус бардака и безответственности.
До тех пор, пока не придет не до конца еще осмысленный, но точно беспощадный Интернет.
***
Только два человека в «МК» могли сделать настоящий шашлык — Зураб Налбандян и Эмин Базинян. На каждой редакционной тусовке у костра, в ожидании шампура со своей порцией, я слушала и впитывала простую истину: мяса и лука в процессе маринования должно быть поровну, любые добавки и фокусы типа демонстративного поливания вином — дешевые понты для простодушных лохов. По-настоящему сочный мягкий яркий шашлык делается очень просто из двух компонентов: это всего лишь вопрос качества самого мяса и соблюдения пропорций.
До сих пор не оставила мысль когда-нибудь написать книгу «Россия как салат оливье», где героями стали бы качества людей и пропорции действий. Ведь исход любых событий зависит от их замеса.
Но прежде чем предлагать какую-либо истину, вспомнила бы снова Евгения Сергеевича Аверина. Он нечасто вмешивался в мои тексты, да и не принято было бегать выяснять судьбу каждой правки у руководства. Но работник приемной — особа, приближенная к императору, поэтому комментарий можно было услышать не спрашивая. Занесла полосы из цеха на чтение, забираю с правками и вижу — зачеркнут абзац. Материал с подачи заведующего отделом информации Саши Куранова был о людях, которые заваливают своими дурацкими идеями целый институт. В числе других, к примеру, предлагался станок для обмахивания бюста во время жаркой театральной постановки. С задором Павки Корчагина с шашкой наголо на боевом коне я прошлась по головам авторов идей и посочувствовала сотрудникам института.
Росчерком пера мой пафос снес Евгений Сергеевич, заменив его простой фразой про нужный благородный труд ученых.
— Пусть делом занимаются — и те, и другие, — коротко заметил он.
Вскоре редакционная почта подтвердила правоту редактора. Идеи, даже самые безумные, нужны и важны. Просеешь сквозь сито — найдешь золотые крупинки. Время это докажет. А я пожалела, что начальник не зачеркнул еще пару крутых оборотов, за которые читатели пригрели моего «Павку» так, что уши горели.
Да и то, что несла между делом, по двенадцать часов проводя в приемной, у меня, сегодняшней, восторгов не вызывает.
Искренне удивлялась, что Евгений Сергеевич ездит обедать в горком партии в то время, как на нашем этаже находилась лучшая в мире столовая издательства «Московская правда». И с обычной простотой спросила: зачем, ведь холодно и пробки, а у нас вкусно и тепло? Мой дорогой редактор, как всегда, ответил полузагадкой:
— Ну, я же не сосиски туда езжу есть.
Не сразу до меня дошло, что речь не о качестве блюд.
А однажды жестоко обидела даже не его. Газету. Но, как тогда казалось, вынудили сделать это обстоятельства. Шли месяцы, я отработала курьерскую повинность «имени Засурского», а Евгений Сергеевич все никак не переводил в корреспонденты. Мой первый учитель Паша Гутионтов уже давно работал в «Комсомолке» и предложил задать для «Алого паруса» 16 вопросов «взрослому» — какому-нибудь крутому участнику Международного съезда карикатуристов.
И я задала. Для «Алого паруса» — Херлуфу Бидструпу, а для «МК» — попутно Биллу Эндрюсу, художнику известной американской газеты «Дейли уорлд». Тот и другой сделали замечательные рисунки для двух изданий, которые я представляла. Да и еще на память нарисовали мне меня.
Бог его знает, куда я подевала свои изображения! Может, и найдутся в один прекрасный день.
Да простит мне моя газета и Евгений Сергеевич — я хорошо знала, к кому и зачем иду. Когда вышли в свет оба материала, редактор в тот же день подписал приказ о моем переводе в отдел. Только сказал:
— Ну зачем же ты так? Им Бидструпа...
И опустил свои голубые глаза, всегда источавшие добрый пронзительный свет. Уж лучше б холодным презрительным взглядом...
Прощает ли глупую нерпу то, что тогда ей стукнуло только девятнадцать?
Однако в приемной я отслужила четырнадцать месяцев. И это время вместило в себя такое количество событий, которые сейчас не прожить и за век.
Вольно или невольно, будучи безымянной девочкой с окраины, в первое время я чувствовала себя провинциальным д’Артаньяном, нагрянувшим в столицу на желтовато-рыжем мерине с облезлым хвостом. Амбиций и детского нахальства мне было, правда, не занимать. Но ощущение, что все вокруг — колоссы, боги, звезды, члены мушкетерского полка, до которого мне, как на мерине до Лондона скакать, не оставляло очень долго. В заходящих в приемную людях меня поражало все. Походка, манеры, рассказы о приключениях, настигавших их «на задании»... Так я впервые увидела девушку с талией Людмилы Гурченко в коричневом трикотажном костюме, которая, опираясь о мощный секретарский стол, оживленно рассказывала про ночлег во время командировки в область: соседями ее были громкоголосые геологи, разбитое окно в мороз пришлось затыкать подушкой... «Вот это жизнь!» — молча завидовала я. И подумала, что везучая рассказчица, наверное, лет на десять старше меня, раз так преуспела в жизни. Потом выяснится, что разницы у нас всего-то год. И впереди у нас долгая совместная работа на смежных должностях, творческие удачи и конфликты, свадьбы и похороны, рождение идей, изданий и детей. Но если сотрудницу областного отдела Лену Василюхину я застала уже в творческом процессе, то Бакша, Ольга Бакшеева, еще сидела в некотором отдалении от него — на батарее-гармошке в длинном коридоре, покуривая «Золотое руно» со сладким дымом. Пути курьера она предпочла место корректора, видимо, тоже в силу сложившихся обстоятельств. Размещались блюстители грамотности далековато от коллектива, зато близко к буфету — там мы вне процесса и встречались. Но Ольгу тоже неумолимо влек к себе творческий коридор. Вот она время от времени там и посиживала, пока не влилась в областной отдел.
Без реплики в приемную никто не заходил и не выходил. Профессия, видимо, обязывает. Поболтать о том о сем, если не боишься попасться на глаза начальству, а даже наоборот — святое дело. Другой вопрос — если ты не пишешь заметку, не приехал с задания, а просто болтаешься, будучи корреспондентом. За это можно было и схлопотать.
От иных посетителей глаз невозможно было оторвать. Не знаю, что вызывало у меня больший восторг: большие бархатные глаза Миши Дмитрука или его ступни размером с детские лыжи. По-моему, это он потом потрясет воображение горкома партии статьей «Крестовый поход домов», критикующей новый проект столичной застройки. Костя Данов, большой во всех отношениях журналист городского отдела, соревновался в весовых категориях с ответственным секретарем и заходил редко, но не случайно. В капустнике, посвященном 8 Марта, он сыграет мою коллегу, сурового секретаря редакции Ольгу Мартыновскую, и будет в этой роли мягким обаяшкой в платочке. Меня исполнит Саша Елисейкин, спортивный журналист и самый высокий журналист редакции. Так уж мне польстили буквально с первых дней. Саша вызывал страх и трепет не столько баскетбольным ростом, сколько иронической улыбкой и метко-едкими замечаниями. В сравнении с ним его начальник, легендарный Леня Трахтенберг (ну не могу я забыть его заголовка «И падали на лед кленовые листья» — о победе наших хоккеистов над канадцами) был просто святым, поскольку постоянно следил за тем, чтоб никого не обидеть, десять раз с тревогой переспрашивал, все ли хорошо, и возвращался, если что не так.
Традиции праздников и совместного времяпровождения были удивительными и мгновенно меня покорили. У каждой представительницы женского пола того времени сохранились прекрасные фотопортреты на розовом картоне с пожеланиями и поздравлениями мужчин редакции. Каждый март в редакцию заносили коробки со свежими тюльпанами — мы знали, что это для нас, но всякий раз это было чертовски приятно. Написать и сыграть смешной капустник для людей с таким творческим потенциалом, наверное, тоже было просто. Но когда сто лет спустя ты находишь отпечатанный на машинке сценарий, написанный лично для тебя и про тебя, ко дню твоего рождения, — просто слезы из глаз. Слава богу, до гендерных несуразиц было далеко, и Сергей Вишняков, в день зарплаты оказавшийся в буфете с гонорарщицами, пересчитывающими свои «сиротские слезы», показывал джентльменский пример остальным, давая в долг или вовсе угощая молодняк, с впечатляющим посылом: «У настоящего мужчины в кармане всегда должно быть сто рублей!» Сейчас эта сумма была бы другой, но нынче особь другого пола может объявить тех, у кого нет миллиарда, людьми второго сорта и побрезговать выйти к ним на тротуар. Да и с женщинами не все так однозначно. Но наше прошлое у нас никто уже не отнимет. И так славно осознавать, что оно у нас было именно таким.
Сенокос и лапник — еще два величайших изобретения редакционного человечества. У нас был, как положено, подшефный совхоз имени Зои Космодемьянской в Рузском районе. Уж не знаю, насколько ценили нашу помощь местные коровы и не было ли катастрофой прибытие в деревню десанта мало приспособленной к сельским условиям банды городских интеллектуалов, но мифы и легенды о сезонных субботниках ходили годами. Мне же запомнился лапник, во время которого ударил жуткий мороз и началась какая-то сибирская вьюга. Мы ретировались, кажется, так и не нарубив еловых ветвей, просторечное название которых и дало столь необычное звучание мероприятию. В глазах стоит смертельно замерзшая Таня Бондаренко, отважно шагнувшая в метровые сугробы в тонюсеньких сапогах-чулках. Да все со своим городским гардеробом далеко не ушли. Грелись в огромных помещениях не то общежития, не то пионерского лагеря. Там же и ночевали в общих спальнях человек на тридцать. И всеми святыми клянусь, что оказавшись на соседних койках — первый и последний раз в жизни — с человеком, в связи с которым меня подозревали, из-за чего редакционная судьба моя сложилась не так, как мечталось, я испытала шок от того, что размещение оказалось именно таким. Ничего и не могло произойти, вопреки мифам и легендам, на которые весьма способны люди с богатым воображением.
Хотя тот самый человек давно уже в царстве теней, где, надеюсь, ему хорошо, есть другие, у которых все время хочется попросить прощения. В молодежной газете, что вполне естественно, всегда кипели плохо скрываемые страсти. О них знали, но деликатно молчали. Какие-то романы завершались браками, какие-то просто трагически кончались. С годами пришла к согласию с правилом Петра Спектора: «Где угодно, только не на работе», потому что в случае плохого финала теряешь сразу все.
Но разве думаешь об этом в восемнадцать?
Отношения с планетой под названием «МК» у его истинного апологета всегда на грани ненормальности. И мое сердце было настолько полно любовью к тому, чему я собиралась посвятить жизнь, что оно молчало, когда меня провожали в ночи до Белорусского вокзала, где у старушки, задержавшейся на цветочном базаре, покупался последний букет, и прекрасный человек с большой душой опаздывал на последнюю электричку... Оно молчало, когда меня спрашивали, почему мне не приходит в голову посмотреть на коллегу не только как... Оно молчало, потому что меня грели нежные товарищеские отношения со всеми и радовало, как школьницу, любое внимание. Никто не виноват, что атмосфера «МК» тех лет была наполнена, накалена обостренными чувствами друг к другу. Недаром там сложилось столько пар. А сколько еще не сложилось по разным причинам... Знаю только, что дышать не могла без редакции с первого вздоха, клеймила и не понимала подругу Бакшу, когда она, вернувшись из отпуска, не бежала сюда со всех ног. Когда я стыдилась своей невольной холодности, вспоминала: «И море, и Гомер — все движется любовью. Но что же делать мне?» Если вы помните, дальше-то Гомер молчит. И мы с ним часто бывали солидарны.
***
Дежурка. Дежурная бригада. Вот где билось чаще сердце всей редакции. Однажды наткнулась возле входа на целую толпу азиатских гостей. Им предстояла большая экскурсия по издательству. Но шло время, а они не собирались сдвинуться с места. Оказалось, их заворожило чудо техники — пневмопочта. Заместитель ответсека, отправляющий большие пластмассовые патроны в неизвестность одним нажатием пальца, казался им не то магом, не то искусным цирковым артистом.
В общем, анахронизм с точки зрения сегодняшнего дня. Равно как и профессии, умершие навсегда совсем недавно. Если машбюро и машинистки могут еще выручить несчастных, физически не приспособленных к поиску нужных букв на клавиатуре, то линотиписты, наборщики металлических строк, и верстальщики, собирающие их в железные рамки, больше никому не нужны. И все-таки я с большим сожалением вспоминаю, как в сердцах однажды закричала на строптивого верстальщика Славу из бригады, работавшей на «МК», что наступит время, когда мы уже не будем зависеть от его капризов... Помню сжавшегося от плохих предчувствий их бригадира Вадима, который ходил то к нам, то в профком издательства с надеждой, не имевшей под собой никаких оснований: в коридорах уже стояли коробки с компьютерами.
Наступил новый век. Для одних — время обретений, для других — трагических потерь.
Но кто мог подумать, что придет эпоха фактчекингов и лонгридов, а историю, берущую за душу, почти никто не сможет сочинить или правдиво пересказать. Мои прекрасные тени, приходящие из воспоминаний, — колоссы, боги, звезды журналистики, апеллировавшие к простым чувствам, говорившие на понятном всем языке, — как жаль, что вы взвалили на плечи тех, кто еще очарован словом, кто с вашей помощью вошел в профессию и поверил в ее светлое будущее, тяжкое бремя тревог и сомнений. Вам-то хорошо, а нам его нести.
