Отец Антье, доктор Клаус Гольдман, — мой старый во всех смыслах слова друг. Он много лет был главным хранителем Музея древней и древнейшей истории (Берлин). Долгие годы разыскивал произведения немецкого трофейного искусства, вывезенные после войны в СССР и в США. Его деятельность отмечена орденом «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия». А в России он известен тем, что вместе с писателем Юлианом Семеновым занимался поисками Янтарной комнаты — бесследно пропавшей жемчужины летней резиденции русских царей в Царском Селе.
…После серии неудачных операций на бедренном суставе Клаус не может ходить. Его жена Анне-Лиз передвигается на своих ногах, но с помощью роллатора — приспособления типа ходунков, у нее серьезные проблемы с памятью. Она и меня вспомнила не сразу. Супруги — ровесники, обоим по 83 года. Здесь они считаются молодыми.
— Так вышло, что из последней больницы я уже не смог вернуться домой. Да и скоропостижная смерть сына нас подкосила. На две недели меня поместили в реабилитационную клинику, за это время надо было подыскать подходящий дом престарелых. Наша дочь Антье не смогла бы заботиться о нас, ей пришлось бы бросить работу. Я ведь даже в туалет не мог пойти самостоятельно, без посторонней помощи. Так я утратил еще одну часть мужской свободы, — с грустной улыбкой констатирует Клаус.
Берлинские дома престарелых очень дорогие, поэтому выбор пал на Ноймюнстер: в этих местах прошло детство Клауса и Анне-Лиз, там еще остались их родственники. Антье вернулась из Ирландии, где работала последние годы, и сняла квартиру по соседству, чтобы часто навещать родителей. Содержание в Hog’n Dor обходится Клаусу в 2600 евро в месяц. Пенсия и страховки, а они у него, как у бывшего госслужащего, очень приличные, не покрывают всей суммы, часть доплачивает социальная служба.
С 1995 года каждый работающий отчисляет определенный процент своих доходов на случай необходимости в постороннем уходе. Если платить человеку нечем, государство берет оплату на себя. Стоимость зависит и от состояния здоровья: кто самостоятельно себя обслуживает, платит меньше. У некоторых постояльцев остается лишь скромная сумма на карманные расходы.
В Германии нет домов престарелых социального типа. Государство не делит стариков на людей первого и второго сорта, не отправляет бывших безработных, алкоголиков или наркоманов в какие-то особые богадельни. Ведь такая селекция унижает человеческое достоинство. И зажиточные бюргеры, и те, за кого платит социальная служба, едят из одного котла.
В доме есть апартаменты с гостиной и спальней на двоих, но такую роскошь мало кто может себе позволить. Супруги Гольдман живут в разных комнатах. Правда, Анне-Лиз все равно целый день проводит у мужа и только после ужина отправляется к себе. Комната немаленькая, 25 квадратных метров, но после просторной берлинской квартиры она кажется каморкой.
— До сих пор не могу привыкнуть к тому, что пришлось лишиться библиотеки, коллекций — всего, что собиралось в течение жизни. Взял с собой несколько картин, немного книг и пару настенных ковров. Коллекцию пасхальных яиц я передал берлинской музейной деревне Дюппель, а книги из моей библиотеки хранятся у родственников и на складе в коробках из-под бананов. В Берлине остались все мои друзья и коллеги. Может быть, я решусь поехать туда на поезде.
* * *
Утром я опять в хайме — так сокращенно называют дома престарелых. Жильцы, ходячие и в инвалидных креслах, слаженно поют под руководством местного «массовика-затейника». Все аккуратно одеты и ухожены. Старички гладко выбриты. У старушек красивые стрижки, укладки, руки с маникюром. На первом этаже работает парикмахерская с умеренными ценами. Сюда приходят не только постояльцы дома, но и люди, живущие по соседству. Ресторан тоже открыт для всех желающих.
Ванесса Шюлер, руководитель службы по уходу, показывает мне дом. Hog’n Dor — один из лучших интернатов, с демократичными по сравнению с другими подобными заведениями ценами, поэтому комнаты освобождаются лишь после смерти кого-то из постояльцев. Самой старшей фрау недавно исполнилось 100 лет. С юбилеем ее поздравили представители мэрии, а кондитер испек вкуснейший торт.
Обслуживают дом более 90 человек. Это специалисты по уходу за людьми преклонного возраста, медсестры, санитары, помощники, персонал кухни. Врача в штате нет, у каждого жильца свой домашний доктор, который приходит по вызову.
В доме лишь одно отделение закрывается на ключ. Когда подходишь к двери, раздается звуковой сигнал — необходимая мера для безопасности людей с тяжелой деменцией (старческим слабоумием). Там их всего 10 человек. И это единственное место, где мой чуткий нос уловил слабый специфический запах, который даже немецкие средства гигиены побороть не в силах…
Пока мы с Ванессой путешествуем по дому, рассказываю ей, что из одного российского интерната собираются выставить женщину-инвалида из-за кошки, с которой та не в силах расстаться.
Ванесса смотрит на меня с недоумением: у них животных принимают, но при условии, что люди будут сами о них заботиться. У персонала нет времени выгуливать чью-то собаку.
Даже с курением здесь не борются. Хорошо, если курильщик может выйти на улицу и подымить возле урны, но инвалидам в креслах-каталках разрешают курить прямо в комнате.
Здесь вкусная еда, в большие праздники ресторан накрывает ужин при свечах. Персонал приветлив и вежлив. Повсюду тревожные кнопки.
И все-таки казенный дом, каким бы уютным он ни был, для человека всегда стресс.
— Тут многое зависит от конкретной ситуации, — размышляет Ванесса. — Например, человек чувствует, что ему все труднее справляться с бытом, и сам принимает решение переехать в дом престарелых. И совсем другой случай, если этот шаг вынужденный. Женщина неудачно упала дома, сломала шейку бедра и попала в больницу. Она не сможет уже жить одна, поэтому приходится прямо из клиники переселяться в интернат. Это всегда тяжело. Когда моя бабушка так же неожиданно попала в интернат, стресс испытала не только она сама, но и вся семья, включая меня, хотя сама работаю в этой сфере. Еще я заметила, что одиночки по жизни и здесь не нуждаются в плотном общении. Мы только можем им предложить то или иное мероприятие, но у них всегда есть право отказаться.
Далеко не все старики ведут себя как паиньки. Иногда это обусловлено заболеванием.
— К примеру, болезнь Паркинсона меняет характер, — объясняет Ванесса. — Есть люди, которые всем недовольны. Кому-то не нравится вкус еды — они это блюдо готовили иначе. Кто-то приходит в ярость из-за того, что положили слишком много картошки, и начинает кидать еду на пол. Бывают и проявления агрессии к персоналу. Иной раз доходит до того, что санитарка не может заставить себя зайти в комнату к такому человеку и просит ее заменить. У нас команда, принято помогать друг другу. И еще есть комната психологической разгрузки с массажным креслом. В перерыве сотрудники любят сюда заглянуть.
Шесть раз в месяц в дом приходит Рикарда Эмке. Она делает энергетический массаж шиацу, который основывается на китайской медицине и классической базе, расслабляющий и одновременно бодрящий.
— Я из бывшей ГДР. Приехала в Гамбург в 1991 году и выучилась на массажистку. Полноценный сеанс рассчитан на 45 минут, но здесь работаю по сокращенной программе: 10 минут для персонала и 15 минут для жильцов. Минута массажа стоит один евро. У многих пожилых проблемы с коленями, суставами рук. Это поколение не избаловано жизнью. Поэтому люди невероятно благодарны. Они вспоминают детство, родительский дом. Это очень трогательно. Одна клиентка была прикована к постели, я ее гладила, делала ей массаж головы. Она умерла в больнице в 101 год. Когда я увидела свечку перед ее дверью, заплакала, — Рикарда прячет мокрые глаза.
…Стучусь в дверь с табличкой «Кристель Нагель». Мне отвечает бодрый женский голос. Фрау Нагель никогда не дашь 93 года. Свежая укладка, нарядная одежда, сияющие глаза, серебристый смех. На столике сотовый телефон — подарок сына. В комнате красивые кресла из ее дома.
— Я родилась в Данциге (сегодня польский город Гданьск. — Е.С.), — рассказывает она. — Помню, как мы с мамой бежали от войны. Отец был в плену, я нашла его по спискам Красного Креста. Три брата погибли на фронте. Ради чего? Когда мы вернулись в Германию, жили сначала на конюшне с железной печкой. Топить было нечем, но однажды рядом резко затормозил грузовик, набитый углем, и несколько брикетов просыпались на землю. Мы с мамой были так счастливы! Потом работала телефонисткой — втыкала штекер в гнездо на панели.
В доме престарелых она живет шесть с половиной лет. Попала сюда после смерти мужа. Они должны были отпраздновать бриллиантовую свадьбу — 60 лет, но не успели. Муж умер в больнице от инсульта. У Кристель два сына, внуки, на днях должен родиться правнук, а она здесь, в интернате, но обиды на детей не держит.
— Сын почти каждый день меня навещает. У него в доме лестницы, а я плохо хожу после нескольких инсультов. Была парализована, даже говорить не могла. А сейчас у меня alles gut (все хорошо. — Е.С.)! Давление 110 на 80. Позволяю себе две чашки кофе в день. Если на полдник ем пирожное, то уже не ужинаю. Я горжусь своим возрастом, что прожила такую долгую жизнь и у меня светлая голова. Сын называет меня вундеркиндом! — со смехом говорит фрау Нагель. — Ко мне здесь все хорошо относятся. Я не жалуюсь, как некоторые, которые вечно всем недовольны. Если мне не нравится что-то из еды, я просто откладываю это в сторону. На следующей неделе поедем по магазинам. Хочу купить что-то вкусненькое и подарки внукам.
…Марте 89 лет, и она просит не называть ее настоящего имени. В доме престарелых она уже больше 10 лет, но не может с этим смириться. В ее комнате красивая мебель из дома и много цветов.
Она сидит в инвалидном кресле. На пальцах золотые кольца, на шее нитка жемчуга — дама из высшего общества!
— Многие женщины моего поколения остались одни, потому что их женихи не вернулись с войны. Детей у меня нет, я была замужем за своей профессией — 30 лет отработала в банке. Думала, выйду на пенсию и буду наслаждаться жизнью, — Марта тяжело вздыхает. — Но заболела раком молочной железы, перенесла операцию, химиотерапию, облучение. Потом слегла мама, я три года за ней ухаживала. И новый удар — однажды я не смогла встать на ноги. В больнице сказали: «Это неизлечимо, готовьтесь к выписке!» — «Но я не могу себя обслуживать!» — «Что ж, тогда в дом престарелых!» Конечно, это был шок. Родственники начали наводить справки, но или не было свободных мест, или отсутствовали отдельные комнаты. А я привыкла к одиночеству, сама себе хозяйка. Здесь нет ощущения, что ты в больнице. Чисто, нет запаха. Если мне надо в туалет, санитар приходит быстро. Но я так скучаю по дому…
Мужчин здесь меньше, чем женщин. Альфреду Штауде скоро 91 год. Из его комнаты открывается панорамный вид, есть даже терраса, вот только выйти он на нее уже не может. На стене портрет родителей и любимой женщины.
Он из силезских немцев. На фронт он по возрасту не попал, но состоял в отряде народного ополчения «Фольксштурм». Вспоминает, как в сорок пятом пришлось бежать в Германию.
У него есть сын, который с семьей живет на юге Германии, в Штутгарте. Два раза в год он навещает отца. Прилетает на самолете на сутки. Обычно они сидят в комнате Альфреда или спускаются в ресторан выпить чашечку кофе.
— Здесь я год, — рассказывает он, — раньше жил в другом доме, но там было слишком дорого. Пенсии не хватало, но и здесь после последнего повышения цен едва дотягиваю. При этом я могу сказать, что у меня хорошая пенсия за 33 года службы на железной дороге, еще у меня надбавка за несчастный случай на работе. На круг выходит 2030 евро. Плачу 2010 ежемесячно, остаются 20 евро на карманные расходы. Этого не хватает даже на лекарства, а надо еще стричь волосы, делать педикюр. Пока еще снимаю остатки со счета, но вскоре придется обратиться за помощью в социальную службу. Будут выдавать 110 евро в месяц. Мне хватит, у меня скромные потребности.
* * *
Марина Фурман, руководитель отделения жилой зоны, работает в доме уже 17 лет. Она русская, у мужа немецкие корни, в 1991 году без знания языка, с двумя детьми решились на переезд в ФРГ.
— Как в холодную воду прыгнули, — вспоминает Марина. — Когда узнала, что везде требуются работники в дома престарелых, решила попробовать, но в первый же день сказала: в жизни сюда не приду! Запахи преследовали, да и заботиться о пожилых людях тяжело. Самый противный запах от крови, он не сравнится ни с чем. Но втянулась, выучилась. В этом доме уже 17 лет, 15 из них заведую своим отделением.
Около миллиона немецких стариков живут в домах престарелых, остальные до последнего остаются дома.
— Это всегда боль, — говорит моя собеседница. — Но у людей нет другого выхода. В ФРГ пенсионный возраст 65 лет, собираются поднять до 67. Если муж и жена работают, с кем оставить бабушку, которая забывает выключить воду и плиту? Своим детям я уже объявила: «Ребятки, буду я старенькая, меня в хайм сдайте. Я знаю, меня накормят четыре раза в день, со мной погуляют!»
То, что все старики независимо от социального статуса получают одинаковый уход, Марина называет уравниловкой.
— За одним столом мужчина, у которого была своя фирма, и он здесь за все платит сам, а его сосед никогда не работал. Есть женщина, она здесь уже 17 лет, все накопления спустила на свое содержание, только недавно ей оформили социальную поддержку. Был жилец, которого нашли на улице. Привели сюда, помыли, отстирали, привели в порядок, он прожил у нас больше 10 лет. Государство не спешит заплатить за того, у кого своих денег достаточно, будь то накопления или хорошая пенсия. Если пенсии не хватает, человек должен продать квартиру или дом. Дети хотят наследовать его имущество? Им придется самим оплачивать его содержание. Специальная комиссия проверяет, что у тебя есть и как живут твои дети. Если они получают на один цент больше минимума, им придется за меня платить.
В Германии есть интернаты для очень богатых людей, но, по словам Марины, мало кто хочет там работать, несмотря на хорошую зарплату. Господа нередко ведут себя высокомерно, а от персонала требуют лакейского поведения.
— Работать в этой профессии некому, — сетует Марина. — Раньше в моем отделении на 36 жильцов приходилось 15 человек персонала, сейчас 26 жильцов, а нас только семь, половина на полставки. Работаем командой и распределяем нагрузку, а в российских домах престарелых все на нянечках. Мы вынуждены привлекать иностранцев и временных сотрудников.
Кристина Д. как раз из таких временных санитарок. Обслуживает интернаты в разных городах. Она просит не называть ее имени, так как откровенный разговор с журналистом нарушает обязательства по неразглашению сведений.
Кристина 24 года занята в сфере ухода за престарелыми людьми, но последние два года на временной работе. Ездит по всему региону. Теперь в ее жизни нет ночных дежурств, форс-мажорных смен по выходным и сверхурочных часов. Да и в зарплате Кристина тоже выиграла — труд временных сотрудников оплачивается, как правило, лучше. Но любимая работа больше не приносит удовлетворения.
— Я привыкла вкладывать душу и не могу спокойно наблюдать за тем, что творится в некоторых домах престарелых, — со вздохом говорит Кристина. — Мои штатные коллеги вкалывают до смерти, а временные сотрудники не обращают внимания на стариков. Они это чувствуют, особенно те, кто с деменцией. Каждый день приходит новый человек, который тебя раздевает догола, чтобы помыть. Чужое лицо, чужие руки. Люди испытывают стресс, а для психически больных это настоящая катастрофа. Бывает, жильцов не моют неделями, потому что у сотрудников на это нет времени. Каждый день только умывают лицо и споласкивают интимные места. Старики, которые не могут сами передвигаться, вынуждены часами лежать в постели, но они не роботы и не животные. Никому нет дела до их биографии, интересов.
Кристина говорит, что подошла к последнему пределу и больше не хочет работать в этой сфере. Ее смена длится восемь часов, но как успеть за это время обслужить беспомощных стариков?
— Вчера я работала в одном доме, там 30 жильцов, большинство в инвалидных креслах, у некоторых деменция. Всех надо накормить, уложить в постель уже после полудня. Обычно мы это делает втроем, но был праздник, и я оказалась одна, — Кристина задыхается от гнева. — Там экономят даже на обслуге, которая должна разносить еду. Все заботы легли на меня. Когда мне ухаживать за людьми? Я была вся на нервах. Потом мне выражают неудовольствие, что я помыла не всех, но мне все равно, я привыкла ухаживать по-настоящему. Даже в дорогих частных заведениях, где живут всего 18 больных деменцией, нехватка персонала, потому что никто не хочет идти в эту профессию.
Она переживает за престарелых русских и поляков, которых часто не принимают всерьез, из-за того что они не знают немецкого языка.
— Видела на днях одного русского. Он перенес инсульт, половина тела парализована. Несчастный старик! Жалею людей с деменцией! Всякое, конечно, бывает. И в меня плевались, и мне выдергивали волосы, и меня толкали, но я терпела. Они как дети, а санитары на них кричат или не заходят в комнату. Эти люди не могут защитить себя, но они все чувствуют. Они меня узнают. Я с ними разговариваю, я их понимаю, они откликаются. Для меня эта обратная связь очень много значит. Приезжаю после смены домой и плачу…
Недавний опрос Баварского радио показал, что девять немцев из десяти боятся провести остаток дней в доме престарелых.
…Перед отъездом захожу к Клаусу попрощаться. Он угощает меня красным вином. Еще глоток. Еще. Это примиряет с новой реальностью, в которой он вынужден нажимать кнопку вызова, чтобы санитар переместил его из постели в кресло. Доктор Гольдман, один из 108 жильцов интерната. Такой, как все.
