Как редактор сайта, посвященного Арктике, я сама в течение некоторого времени собираю разные точки зрения на глобальное потепление.
Естественно, что люди, дающие ответы, обращаются к показателям, понятным для них. Точный ритм потепления мы не можем предсказать уже хотя бы потому, что регулярным метеорологическим наблюдениям за климатом планеты немногим более ста лет. То есть очень мало лет.
Однако палеонтолог скажет, что «последнее по счету оледенение в Европе закончилось всего 10–20 тысяч лет назад», что в Антарктиде когда-то росли леса, и предположит, что «вернуть лежащий мертвым грузом углерод обратно в биогеохимические циклы» — миссия человечества.
Географ или историк может сказать, что в Киевской Руси климат был, вероятно, схож с нынешним.
Океанолог, изучавший проводку судов по Северному морскому пути, скажет, что в 20–40-е годы XX века потепление уже было, но потом сменилось похолоданием.
Все они, вероятно, будут правы, но их правота имеет для нас неодинаковое значение.
Правота палеонтолога — это правота человека, лежащего в воздушном кармане под лавиной и думающего, что когда-нибудь масса снега сдвинется либо растает и человек окажется на поверхности. Вполне возможно, что когда-нибудь так и будет, но по сути это мудрое рассуждение бесполезно.
В эпоху, когда в Антарктиде росли леса, человечество не жило на планете Земля. Даже в пору Киевской Руси не было городов и трубопроводов, построенных на мерзлоте, не было и густонаселенных территорий, отвоеванных у Мирового океана. Возможно, на теплой Земле будущего существовать будет куда прекраснее, чем на нынешней, но какие катаклизмы предстоит пережить человечеству, пока (и если) оно доберется туда, — это вопрос, который должен бы интересовать не только экологов.
Парадокс, но чем лучше люди научаются управлять создаваемым вокруг себя микроклиматом — тем больше они зависят от природы. В наше время на Шпицбергене можно жить практически с теми же бытовыми удобствами, что и в средней полосе, а яркое освещение приполярных городов призвано возмещать недостаточность светового дня. Но любая катастрофа (то есть нечто выходящее за строго очерченные рамки) поставит город на грань выживания… а кочевники, живущие в чумах, могут остаться в чумах, как сотни лет назад.
В этом смысле пещерный человек, одетый в шкуры, был более приспособлен к климатическим изменениям, чем жители современных городов: при потеплении он мог сбросить шкуры и откочевать вслед за едой.
Другой вопрос, который заботит общественность: оказывает ли современное человечество своей деятельностью существенное влияние на климат. Иными словами: есть ли что-то, что мы можем изменить, — и нужно ли это менять? Тут, как ни странно, ответы еще более разнятся. Впрочем, почему странно? Во-первых, от ответа на этот вопрос зависят непосредственные интересы слишком многих — и трудно осуждать людей за то, что ближайшие двадцать лет им важнее, чем ближайшие сто. Думаю, именно здесь коренится желание некоторых ораторов назначить «дату конца света» совсем близко. Во-вторых, — осознайте это — нам элементарно не с чем сравнивать. Мы никогда не «возвращали углерод в биогеохимические циклы» с такой скоростью. В последние тридцать-пятьдесят лет она гораздо больше, чем все влияние людей на природу, которое было раньше, но велика ли эта скорость с точки зрения планетарной? Мы не знаем. В планетарном масштабе увеличение углекислого газа в атмосфере вроде бы не столь значительно, но безопасно ли это незначительное для человечества — уязвимого, с каждым поколением все меньше приспособленного для жизни вне привычной энергозатратной среды обитания? Мы не знаем и этого.
Экологи говорят: за последние сто лет потепление составило 0,8 градуса, если оно составит 2 градуса — изменения могут быть катастрофическими. Возможно, они ошибаются?
В краткосрочной перспективе люди делятся на тех, кому выгодно игнорировать экологов, и тех, кому выгодно, чтобы они могли видеть лучше. При этом сама юная Грета может «не видеть дальше своего курносого носика», как с удовольствием пишут о ней в России. Но если забыть о ней и посмотреть хотя бы на себя (не будем пытаться обнять весь мир), нельзя не увидеть, что мы — уязвимы. Торжествующая концепция нескольких десятков агломераций, которую продвигают современные урбанисты, сделает нас не менее, а более уязвимыми: население, сконцентрированное в огромных городах, утратит всякую адекватность в представлении об окружающей среде.
Вот вам еще один парадокс: бывая на посвященных Арктике конференциях, я часто — да можно сказать всегда — слышу восхваления традиционного образа жизни коренных народов Севера: они так естественны, так близки к природе, так способны к выживанию, нам надо у них учиться... Но ровно в то же самое время мы отбрасываем свои собственные практики выживания, накопленные также за много поколений. Мы делаем свой образ жизни все более и более «нетрадиционным», одновременно называем это «прогрессом, который нельзя остановить» — и ругаем себя за оторванность от природы, говорим «а вот посмотрите на коренных…». Воля ваша, есть в этом нечто нездоровое.
Еще мой отец ежедневно ходил в школу пешком за семь километров. Сегодня я слышу, что подобные подвиги могут совершать только «дети коренных народов, живущие на природе, у которых это в крови». Хочу быть понятой правильно: я ни в коем случае не призываю вернуться к образу жизни слиянного с природой пещерного человека, а в том, что детям далеко ходить в школу нет ничего прекрасного. Но мне кажется, что мы утратили чувство реальности, чувство своего положения в пространстве-времени, разучились видеть хотя бы на пятьдесят лет назад и не научились видеть на пятьдесят лет вперед. Если мы не хотим ходить строем в деспотическом мире, который грезится многим, когда они слышат чересчур напористую «недоучку Грету», — мы все равно должны иметь собственное представление о будущем, более гармоничное и менее эгоистическое, чем оно есть сейчас.
Читайте также: Стерлигов назвал Грету Тунберг "бесноватой", обвинив в мировом заговоре
