Лично для меня Комиссаров — это звонок рано утром из Липецка два года назад. 19‑летнюю красавицу-сироту Люду Фурсову по надуманному предлогу выгнали из института МВД, узнав, что ее биологическая мать попала в тюрьму.
Легко и походя человеку сломали жизнь. И без того сломанную в раннем детстве: от пьющей родительницы девочку забрали в три года, не из дома — из «собачьей будки». Один из самых резонансных материалов. Его прочитали почти миллион человек...
Уже через три дня личным приказом министра МВД Владимира Колокольцева «девочка из собачьей будки» была восстановлена в учебном заведении. В прошлом году Людмила вышла замуж, этим летом получила долгожданный диплом и родила сына.
...Еще одно безнадежное письмо с края света. Больная бабушка с маленьким внуком, бежавшие из воюющего Донбасса и засунутые по разнарядке в промерзлую Якутию, в заброшенную халупу с ледяным полом и температурой за окном -40. Снова статья в газете, и уже на следующий день ответственные лица приносят моим героям в их избушку паспорта граждан России, через несколько месяцев переезд в благоустроенную квартиру в Ярославле.
Да, в реальной жизни такого не бывает. И я уже готова была поверить, что где-то на небесах кто-то с утра пролистывает «МК»...
Поверить в это гораздо проще, чем в то, что здесь, на грешной земле, наделенные властью и полномочиями вдруг услышали, как плачут чужие дети.
— Игорь Федорович, как же теперь без вас те, кому будет нужна помощь?
— Нормально. Это мы думаем, что мы незаменимы, но если потребность в человеке, который станет заниматься тем, чем занимался я, возникнет, то он появится. Так было, есть и будет.
— Вы столько сделали для других!
— Неправда. То, что мы делаем, мы всегда делаем для себя. Когда видим несчастье, произошедшее с кем-то, и вдруг понимаем, что не можем с этим жить. Спасая кого-то, мы спасаем прежде всего собственную душу. Не поступай с другими так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой. И наоборот.
Хотите, расскажу одну историю, которая очень сильно меня переломала? Это произошло на самом севере Красноярского края. Мальчика загрызли собаки. Лет семь ему, что ли, было. Крошечный забытый поселок. Чтобы прокормиться, забивают оленей, занимаются собирательством. Глава администрации жил в Красноярске и посещал свою вотчину, только чтобы собрать поборы. Диких собак, которые на людей нападали, никто не отстреливал. Мальчишке и нужно-то было пройти до дома метров двести, когда на него набросилась свора... Я отцу говорю: «Чем помочь?». Он замялся: «Мне бы досок кубометра полтора». Оказалось, вечная мерзлота, гроб почти на поверхности, и если не положить деревянный настил над свежей могилой, то псы второй раз растерзают труп ребенка. И этому мужику, у которого сын погиб, ничего больше не нужно, он за все нас благодарил, даже за то, что тело после вскрытия на вертолете (а других путей туда не было) бесплатно привезли назад. Было с собой пять тысяч рублей, и главу поселка столько же отдать заставил... Вот она, настоящая жизнь. А не яхты, дворцы, миллиарды... Невозможно остаться прежним, разговаривая изо дня в день с людьми, пережившими такое.
— Ваша должность называлась «старший помощник главы СК по детям, попавшим в трудную жизненную ситуацию»?
— Нет, конечно. Просто помощник. Я вообще один был. Без аппарата, без подчиненных. Я и не занимался никогда детьми — воевал, работал в РУБОПе, потом пришел в СК. 2008 год. Бастрыкин посылает в Подмосковье. Убили мальчика. Захолустная военная часть, нищая квартирка, на стене портретик, перед ним свечка. Сидит женщина, и рядом дочка, которую ценой жизни спас семилетний братишка, когда к ним в квартиру ворвался грабитель. Ради пары сотен рублей и золотой цепочки. Больше в доме ничего не нашлось. Отец бросил семью, у матери работы не было, она ездила в Москву, детей оставляла одних.
— Женя Табаков — самый молодой в России кавалер ордена Мужества. Убийца нанес ему восемь ножевых ранений.
— Да, Женя Табаков. С него все началось. Человек, который его убил, до этого трижды отсидел, в том числе за изнасилование с убийством, за несколько дней до случившегося его уже задержали сотрудники милиции — и отпустили. Сколько шума потом было вокруг этой истории! Помогали семье, пробили им квартиру, Жене памятник на кладбище, орден. Школа была с туалетом, где дырки в полу, — отремонтировали, поставили унитазы, сейчас образцово-показательное учебное заведение, ученики сочинения про юного героя пишут. Не об этом речь. Мы выяснили, что преступник, убийца — сам никому не нужный сирота, над ним в детстве издевались...
— Это не повод его пожалеть.
— Да, преступников нужно карать. Но не должны мы радоваться их наказанию. Я не говорю, что надо подставлять другую щеку, — торжествовать не надо. При этом сами потерпевшие у нас нередко становятся пушечным мясом. Я лично занимался их реабилитацией. Мы в Следственном комитете попытались переформатировать эту систему, разработали алгоритм межведомственного взаимодействия. Добились того, что появились следователи, которые отдельно занимаются преступлениями, совершенными в отношении несовершеннолетних. Ставшему жертвой преступления ребенку, а не только подозреваемому, теперь положен бесплатный адвокат. И допрашивать его обязаны в специальной комнате, их действительно открыли во всех субъектах, правда, в некоторых слой пыли на столах... Но все равно не сравнить с тем, что было раньше. К примеру, надругались над девчонкой молоденькой, а дальше для нее начинается цепочка унижений. Сначала опер подробности насилия выспрашивает, у него работа такая, потом следователь, эксперт. А дома мама, которая кричит то, что у нас всегда кричат в таких случаях: «Шалава, сама виновата!». И девочка живет дальше со своей болью, ее душу никто не лечит.
— Тут не следователь нужен, а священник.
— Был такой период у меня в жизни. После войны. Собрался в священники, получал образование. Четвертое по счету. Потом женился во второй раз, по церковным канонам уже нельзя было. Так тому и быть, значит, зачем-то меня здесь, в миру, оставили...
О защитниках прав детей
— Говорят, что нет такого региона в России, где вы не побывали.
— Для себя я принял решение: что бы ни случилось, прежде чем докладывать наверх, увидеть собственными глазами. Я два раза был на войне. В бою, если говоришь неправду командиру, он не сможет принять верное решение, и погибнут твои товарищи. Хотя гонцов, которые приносят плохие вести, обычно убивают, я добровольно стал таким гонцом. Почему у нас многое не получается? Потому что, пока информация идет по вертикали, ее на каждом этапе лакируют. И в конце концов самый главный командир уже совершенно не представляет, что творится на самом деле. Я поставил работу так, чтобы мне сразу докладывали, что и где происходит, мониторил соцсети, читал газеты, понимал, где следует срочно вмешаться в ситуацию.
— А как же система уполномоченных по правам ребенка, вроде бы успешно функционирующая в каждом регионе?
— Мы же ее и создавали. С Астаховым я был знаком еще по прежней его деятельности на телевидении. После своего назначения он пришел, протянул мне какое-то письмо: «Начальнику своему отнеси». — «Пал Лексеич, у тебя с головой как?» С этого начались наши разногласия. Я считаю, что за годы его работы все ушло в «потемкинские деревни». Приезжая в субъект, требовать, чтобы тебя встречал «Мерседес» с гаишниками и мигалками, это нормально? Да что пинать Астахова сейчас, когда он уже не у дел. Хотя есть вещи, которые трудно забыть. Вместе с Ольгой Костиной, главой общественного движения «Сопротивление», мы видели, как работает в США центр поиска пропавших детей, решили поднимать эту идею в СК. Астахов поменял учредителей — убрал оттуда Следственный комитет. Знаете, чем все это закончилось? Кто-то получил шикарное здание и передал частным структурам. А самое страшное, что в такие дела обычно примешиваются бюджетные деньги. Кто дает государственную поддержку имитирующим бурную деятельность структурам и на каком основании? Кто-нибудь это проверяет? У нас борьбой с педофилами, оказывается, занимается одна 28‑летняя девушка на всю Россию. Тоже протеже Астахова. В каком бы субъекте СК ни раскрутил очередное громкое дело, заявляет, что это сделала она, раздает интервью. Мы возили ее на беседу в Главное следственное управление по Москве, может, действительно человек знающий? Оказалось, берет открытую информацию из Интернета. Но при этом практически каждый год получает миллионные гранты.
— Последние три года должность главного детского обмудсмена занимает Анна Кузнецова.
— Все познается в сравнении. Я с Анной Юрьевной находился на связи 24 часа в сутки 7 дней в неделю, включая отпуска и праздники. У меня вопросов к ней нет. Незадолго до своего ухода я сказал так: «Аккуратнее, Анна Юрьевна. Есть вещи, делая которые начинаешь кого-то конкретно сильно задевать». В верхах такое уже не прощают. Убедился на личном опыте.
— Тогда зачем вообще что-то делать? Не проще ли пропиариться на фоне каких-нибудь спасенных сирийских детишек?
— Если вы имеете в виду тех детей, которых мы вывозили из Сирии вместе с мамами, вдовами убитых террористов ИГИЛ (террористическая организация, запрещена в России), то это не сирийские дети — это российские дети. Проблема в том, что с ними будет дальше, после того как их вернули на родину. Это потенциальные «живые бомбы». Они не должны оказаться вне зоны ответственности правоохранительных органов, потому что подрастут и обязательно спросят: а где мой папа? И не факт, что их устроит наш ответ. Что же касается тяжелораненого сирийского мальчика Ахмата, которого я вывез из Дамаска, и об этом написали все СМИ... На месте ногу спасти не могли. Я спросил, сколько будет стоить лечение в Москве, — 500 тысяч, если без билета. Он смотрел на меня с надеждой, как на всю Россию, худющий, глаза черные... Позвонил одному товарищу, второму — согласились помочь. Но я, конечно, рассматривал вариант, что если они не сдержат слово, то продам свой мотоцикл и все равно Ахмата привезу. За базар нужно отвечать.
О докторе Лизе
— Вместе с Елизаветой Глинкой вы организовали эвакуацию раненых детей из Донбасса.
— Будем честны: не Лиза Глинка на своих плечах тащила их оттуда. Это делало государство — летал самолет МЧС, лечили в клинике Леонида Рошаля. Мы с Лизой очень сложно притирались друг к другу. Я считал, что неправильно получать пропагандистский эффект эксплуатацией детского горя. И не вывозить ребятишек сотнями нужно было, а помочь организовать полноценное квалифицированное лечение на местах. Но тогда не будет красивой картинки, массовости... Еще один момент — когда эвакуировали не раненых, а неизлечимо больных детей. Так дайте клич по всей России — знаете, сколько таких тяжелых среди своих наберется? Но опять же не тот резонанс. Многих отправляли сюда временно, но так вышло, что забыли навсегда, люди годами не знают, куда себя приткнуть, мыкаются по общагам, научились использовать свое бедственное положение, жаловаться, просить. А что им еще остается делать?
— Я знаю, что в перерывах между операциями один донецкий мальчик, Ваня, оставшийся без двух ног и руки, потерявший зрение, даже жил у вас дома. Потому что больше было негде.
— Я ему еще потом привозил в больницу знаменитого Ника Вучича, когда тот приезжал к нам в Россию. Ник пообещал, что, если Ваня научится ходить на протезах, сам выучит и споет русскую песню. Ваня уже вовсю бегает, кстати, надо Нику напомнить... Да, я помню каждого ребенка, привезенного из ДНР и ЛНР. Об этом не принято говорить, но многие дети становились жертвами не обстрелов, а преступной небрежности взрослых в обращении с боеприпасами. Ополченцы с передовой притаскивали домой оружие. Пацаны играли со взрывчаткой. Обычное дело. Я сам в детстве чуть так не подорвался. Но сотни бессмысленных тяжелых травм, смертей! Навещаем пострадавшего мальца в больнице, а у него слезы на глазах: «Дядя Игорь! Я боюсь, что брат ко мне ночью придет. Это же я его убил. Мы играли, и я бомбу случайно уронил». Я, как смог, объяснил ему, что он не виноват. Обсуждали эту тему с Лизой. Решили, что на каждой школе обязательно нужно повесить листовку, что мины — это не игрушка, как-то так. Целую «Газель» таких листовок отправили в Донецк... И знаете, сработало, после нашей акции мальчишки перестали гибнуть зря.
— Вы дружили с доктором Лизой?
— Мы до последнего называли друг друга на «вы». Она позвонила мне незадолго до отлета в Сирию. Ее терзали смутные сомнения, что ее как-то нехорошо используют с фондом. Она все повторяла, что вернется, мы обо всем переговорим и обязательно выпьем третий тост. «За тех, кого больше нет». «Это неправильно, — объяснял я ей. — Должен быть еще и четвертый тост, Елизавета Петровна, за то, чтобы за нас с вами никогда не пили третий». Она спохватывалась: да, действительно, — а потом снова почему-то поминала третий... В то утро 26 декабря 2016 года мне позвонили коллеги, искали срочно номер ее мобильного... С тех пор я не обновляю свой телефон, чтобы не стереть нашу общую с ней переписку.
— Потом ее преемница Ксения Соколова обвинила вас, что вы ее «заказали», и бежала из страны. «У нас с ним абсолютно разные взгляды на благотворительность, — говорила о вас Соколова в интервью. — Комиссаров, например, считает, что благотворитель не должен получать деньги за свою деятельность. Я же считаю, что может и должен, потому что это работа».
— Да, так работала доктор Лиза. Так, по моему глубокому убеждению, должны поступать все благотворители. Трудиться не для заработка. Мы часто обсуждали с Елизаветой Петровной доктора Гааза, прототипа князя Мышкина в «Идиоте». Историческая личность: врач, имел чин генерала, жил в Петербурге в конце XVIII века, таскался по острогам и тюрьмам, спустил все свои сбережения на помощь людям и умер в нищете. Его еще называли «святым доктором». Я давал почитать книгу о нем Соколовой. Она не оценила, увы.
— Возбуждено уголовное дело за злоупотребление должностными полномочиями. Соколову ее бывшие соратники обвинили в том, что она носила дорогущую шубу, в пять раз подняла себе зарплату, спустила огромные средства на представительские расходы. Тогда почему ее вообще выбрали на этот почетный пост?
— Я не кадровик, и это не моя тема. Но сначала начались косяки по вывозу детей из ДНР и ЛНР, потом Ксения Соколова пришла ко мне с проектом создания некой коммерческой клиники на территории бывшей Басманной больницы. Клиника будет, разумеется, частной, но, может быть, когда-нибудь в ней в память о Лизе станут лечить и бомжей. Конечно, 24 гектара в центре Москвы стоят парочки бомжей, которых туда показательно примут! При этом проект поддержали очень влиятельные и известные персоны. Лиза — мой друг. Я не знаю, что она имела в виду, когда говорила, что ее пытаются использовать. Но я друзей не бросаю, ни живых, ни мертвых, поэтому и впрягся в эту историю, отказался войти в состав попечительского совета обновленного фонда и сказал, что сделаю все от меня зависящее, чтобы защитить дело Елизаветы Глинки.
О благотворителях
— Что ж, благотворителей вы не жалуете.
— Это отдельный вопрос. Есть такие, для кого спасение детей — всего лишь способ заработка. А дальше ко мне приходит мать неизлечимого ребенка и рассказывает, что нужно было ехать в одну клинику в Германию, а ее отправили в другую, где по удивительному стечению обстоятельств работают наши русские врачи и стоимость лечения в пять раз выше. Она с сыном просидела там месяц, и за это время им сделали одну МРТ, и все. Потому что клиника непрофильная. Сколько таких фондов? Сколько денег они аккумулируют и, я могу предположить, откатывают себе в карман? По закону до 25% собранных средств фонды имеют право тратить на себя, а что происходит на деле? Почитайте как-нибудь отчеты — там сплошная вода. Я занимался паллиативным ребенком, на которого собрали порядка 5 миллионов рублей. Только до него не дошло ни копейки. И за границу он не поехал. Умер. И никто с самого начала не задавался вопросом, а можно ли было его вообще спасти. Зато всегда все внешне трогательно: ролики, снятые за баснословные деньги, фото несчастных детей, слезы матери... А те 5 миллионов до сих пор мертвым грузом на счете этого фонда. Убедительно попросил их не своровать.
— Вы убиваете последнюю надежду тех, кто помогает искренне и от чистого сердца. Старушка оторвала от своей крошечной пенсии 100 рублей и отправила их по СМС — куда? кому?
— Это вопрос не в моей компетенции. Я вмешивался только тогда, когда конкретно ко мне обращались. Могу предположить, что молох благотворительности, набирающий обороты, это не просто большой и доходный бизнес, нередко он приносит в жертву даже очень уважаемых и авторитетных людей. Хотя, конечно, есть те, кто занимается реальной благотворительностью. Низкий им поклон.
— То есть хороших и порядочных людей можно испортить легкими деньгами, полученными на благое дело?
— Я считаю, нет плохих и хороших людей. А есть плохие и хорошие поступки. Знавал преступников, которые наравне с ужасными делали и светлые вещи. Году в 97‑м в РУБОПе взяли одного серийного убийцу. Он убивал за бабки и бросал трупы в вентиляционную шахту. Задержали его 23 февраля. Не секрет, что мужчины на работе в этот день, который тогда еще не был праздничным, немного отмечают. Киллер не кололся. Открылась дверь, вошел оперативник с видеокассетой в одной руке и с бутылкой в другой, вставил кассету в магнитофон, а там реальное видео про войну. За нас, за вас, за спецназ. Все смотрят, и этот, задержанный из ИВС, тоже, все выпивают — и он с нами. Кино закончилось, допрос продолжился, и вдруг серийник, чуть не плача, говорит: «Настоящие мужики воюют, совершают подвиги, а я, подлец...» И дал признательные показания.
О сиротах
— Вы были против того, чтобы закрыть детские дома и раздать детей по максимуму в приемные семьи.
— Это тоже была инициатива Астахова. Раз не отправляем в Америку, так давайте раздадим нашим. А людей к этому подготовили? Какой там Дима Яковлев, вы посмотрите, сколько в России опекуны ребятишек за эти годы угробили. Я эти детские могилки знаю наперечет. Школы приемных родителей, которые хоть как-то отсекают неподходящий контингент, с них и нужно было начинать, но мы уже потом их организовали. А до этого вообще никакой проверки не было. Например, оформляют ребенка только на опекуншу, а ее муж, ранее судимый, насилует дочку. Женщина забирает детей на выходные себе как сексуальных рабов. Была одна образцово-показательная область, где все детские дома вообще позакрывали, и ребятишки вовсю батрачили в деревнях. Не секрет, что 90% инвалидов отправляются в семьи ради денежных выплат. Что там творится за закрытыми дверями? Кто знает? Сам ребенок подчас воспринимает совершенное в отношении его преступление как норму поведения. Он же государственный, он не в курсе, как оно в нормальных семьях бывает, — на него орут, бьют, насилуют, а он думает, что так и надо.
— А что же опека?
— На местах туда устраиваются по остаточному принципу, зарплата крошечная, шкаф забит бумагами, стол — отчетами. Когда им ездить с проверками по семьям, если им даже машина не положена, дай бог, одолжат в полиции? Из Москвы присылают инструкции, только выполнить их возможности никакой нет. Федеральные ведомства в глубинке царствуют, но не правят. Все практические вопросы решаются на уровне самих субъектов.
— Я знаю, что чиновники нередко лишают сирот положенных им квартир, которые потом уходят неизвестно куда.
— При всем моем уважении к сиротам, они иждивенцы. Это не их вина, а их беда. Я служил в РУБОПе, у нас уголовное дело было по сиротам, которые получали от государства жилье и тут же добровольно за копейки от него избавлялись. Так что это была моя идея — запретить им сразу приватизировать и продавать жилплощадь. Они сейчас поступают по-другому: собираются несколько человек, селятся вместе в одной квартире, а освободившиеся квадратные метры сдают. Поздно их социализировать, да они и сами не хотят. Чем сирота отличается от обычного ребенка? От водителя? От учителя? От офицера? Почему кто-то должен ему дарить квартиру бесплатно, а может быть, нужно пойти и заработать? Может быть, лучше давать ведомственное жилье? У нас стройки есть. Пусть идет и трудится, а не паразитирует на своем сиротстве. Вообще, схемы разные придумывают. Я знаю, что в Москве появилось ноу-хау — родители специально отказываются от детей, чтобы в 18 лет им дали квартиры.
И в регионах много чего происходит. Необязательно криминального. Приехал в один детский дом, где у мальчишки, Димка его звали, была мечта — увидеть деда. Тот и жил-то всего в 19 километрах, но ни один из взрослых не задумался о том, чтобы парня к нему свозить. Взяли машину, поехали. Димка подбегает к дому и возвращается убитый — дед два года уже как помер, а ему об этом даже не сказали... Люди с высшим педагогическим образованием, есть ли им дело до своих подопечных? На основании каких книг они ведут свою воспитательскую деятельность? Где бы я ни встречался с опекой, с представителями образования, с директорами детских домов, всем задавал два простых вопроса: читали ли вы «Педагогическую поэму»? кто ее написал?
— Так Макаренко же!
— За все время моего эксперимента только четыре человека сказали, что читали Макаренко. Помню, беседовал с одним областным министром, ездил туда на пожар, дети малолетние сгорели в доме, пока мать-одиночка работала. Так вот я спросил госпожу министра: вы кого из известных педагогов знаете? Она думала долго, потом лицо просветлело, вспомнила: говорит, академик Павлов.
Об Интернете
— Несколько лет назад был громкий скандал вокруг темы детских самоубийств. Так называемые «группы смерти» в Интернете, организаторы которых якобы принуждали подростков свести счеты с жизнью.
— Это все было фуфло от начала и до конца. Вброс, выгодный очень многим. Я внимательно изучал этот вопрос. Бился с Госдумой, которая на этом основании собиралась ограничить Интернет, создавать огромные центры защиты от киберпреступлений, под это дело пилить бюджетные деньги. А КПД какой? Нулевой. Как можно виртуально довести человека до суицида? Может быть, вы мне расскажете? Потому что никаких научных исследований на эту тему не проводилось. Со всей авторитетностью заявляю, что единственный, кто занимался проблематикой, — Санкт-Петербургский государственный университет, заключение его специалистов таково: если человек не предрасположен к совершению самоубийства, заставить его невозможно.
— Но ведь подростки, покончившие с собой, существовали на самом деле!
— Такие подростки были, есть и, увы, будут во все времена. Я учился в военно-политическом училище, и повесился мой сокурсник, он украл кошелек и решил сымитировать самоубийство, но немного не рассчитал. Я сам вытаскивал его из петли. В 99% случаев подростковый суицид — это крик отчаяния, а не желание смерти. Вспомните фигурантов, которые по делу о «группах смерти» сидят, уж поверьте, они не способны давать показания логично, не то чтобы кого-то до смерти довести. Где та цепочка, которая якобы идет к настоящим организаторам этой игры на Украину? Потому что никого на самом деле и не было.
— Значит, Интернет не абсолютное зло?
— Это средство коммуникации и не более того. Не нужно его демонизировать. Давайте тогда запретим книги. «Страдания молодого Вертера», «Анну Каренину». Давайте запретим все и всех, кроме качающего нефтепровода, и будет очень удобно.
— Тогда чего следует бояться подрастающему поколению, АУЕ? Вы же занимались этим неформальным бандитским молодежным объединением, проехали всю Сибирь и Дальний Восток, где находятся основные ИК.
— Какая Сибирь?! Вы не знаете реальной жизни. Мне тоже один товарищ из МВД втирал, что все молодежные банды черт-те где. Помню, в одном центральном регионе озверевшие подростки убили женщину. Могила ее на высокой горе находилась, дождик идет, и до вершины очень далеко. Километра два. Пока дошли, у человека, которые со мной был и в АУЕ не верил, мозги просветлели, спустились на землю, так он еще и решения грамотные начал принимать. Три недели назад я с подшефным мальчиком одним разговаривал. Он москвич из хорошей школы, рассказал мне под большим секретом, что у них весь класс — АУЕ. А педагоги и родители ничего про это не знают.
— Когда одни имеют все, а другие ничего, когда нет социальных лифтов, нет возможностей проявить себя, а все блатные места уже заняты, поневоле захочешь протестовать за все хорошее и против всего плохого. Как вы думаете, чего не хватает сегодняшней молодежи?
— А чего не хватает лично вам? Что люди больше всего хотят от жизни?
— Наверное, справедливости.
— Вы сами и ответили на свой вопрос.
О квартире и мотоцикле
— Мне один знакомый мальчишка сказал так: «Не выносите мозг, дядя Игорь. Главное в нашей жизни — это деньги, а не все ваши сказки про справедливость». Если честно, это ударило по самолюбию: как так, я не могу переубедить какого-то зеленого пацана! Примеры из жизни ему рассказываю, истории про войну, как меня товарищ прикрыл и схлопотал мою пулю. «Не ради же денег он это сделал?» — «Да он просто хотел получить орден Мужества, такой же, как у вас». Все. У меня не осталось аргументов. Через два дня приходит: «Я понял. Ведь если бы его насовсем убили, ему никакой бы орден был не нужен». Вот такие они, наши сегодняшние дети.
— А раньше были другие?
— Каким рос я сам? В четвертом классе мог в буру играть, секу и в очко на деньги, курил с 10 лет. Получил по зубам от старшины в суворовском училище и взялся за ум, стал спортом заниматься.
— Вы и сейчас в свои 60 гоняете на мотоцикле, проводите соревнования по мотокроссу. Не боитесь больших скоростей?
— Я и Анну Юрьевну Кузнецову на это увлечение подсадил, она ко мне детей своих водит. Насчет скоростей — защита же есть. Но все равно нужна предельная сосредоточенность. Если задумаешься хоть на долю секунды и не рассчитаешь, то можешь упасть и очень даже больно. Я ночами по работе не сплю, а во время тренировок переключаюсь и думаю только о том, чтобы не навернуться. Это здорово помогает расслабиться.
— Наверное, будете теперь отдыхать на пенсии в своем загородном доме, сажать цветы, любоваться закатами...
— У меня нет загородного дома. Есть однокомнатная служебная квартира, которую еще непонятно, разрешат ли приватизировать.
— Извините, но так не бывает. Я не верю в сказки про генералов, которые выбили квартиры всем своим подопечным, сотни квартир, и ни одной — себе.
— Так мне не положено больше «однушки». Мы с женой вдвоем, дети взрослые. А площадь зависит от количества членов семьи. Приватизация? Это не секрет, что в СК за 11 лет еще ни одну квартиру не приватизировали. Я и в армии жилье не получил. У военных не было паспортов, чтобы устроиться на работу в милицию, я должен был его как-то выбить. Начальник академии сказал: «Сдашь служебное жилье — получишь паспорт». Кому я в 93‑м году мог пожаловаться? В РУБОПе жилье тоже не полагалось. Периодически меня провоцировали на какие-то вещи, пытались прищучить в ответку. Я, когда писал рапорт об увольнении, сам предлагал: проверяйте, мне скрывать нечего, самая дорогая моя вещь — это мотоцикл. Надо уметь себя ограничивать и радоваться малому. Я хочу не только вам, но и господу богу посмотреть глаза. Если бы был большой дом, пришлось бы его постоянно ремонтировать, подворовывать, наверное... Очень удобно иметь на чиновника компромат, тогда он становится управляемым, послушным. А если компромата нет...
— Тогда его можно просто отправить на пенсию.
— Заметьте, это сказал не я... Помните, мы начали с того, что человек все делает для себя. Помогая другим, он сам себя делает счастливым. И ему отплачивают сторицей. Несколько лет назад мне позвонила мама Жени Табакова. Она была беременна вторым ребенком. Сказала, что рожать в мае. «А до июня дотерпеть никак?» — «Никак». И вот звонит 1 июня, родила мальчика Колю, в мой день рождения, я стал его крестным.
— Так вы родились 1 июня? Серьезно? В День защиты детей?
— Ну да. Так получилось.
