«Я никому ничего давным-давно не должен»
— Саша, куда вы пропали?
— Как пропал? Я работаю пять дней в неделю на Первом канале, никуда я не пропадал.
— Понимаю, программа называется «Мужское/Женское», которую я, извините, почти не смотрю.
— Напрасно, многое бы увидели.
— Может быть, я такой сноб и считаю ниже своего достоинства это смотреть, но «Закрытый показ» я смотрел без остановки и советовал всем, и захлебывался от счастья. Вот поэтому в моем понимании вы опустились куда-то глубоко вниз.
— Ну, Саш, у меня другое представление об этом. Я и ту программу, о которой вы вспоминаете, не сильно чествовал, потому что не очень люблю кино. А уж то кино, которое мы обсуждали, просто терпеть не мог. Поэтому для меня то, что нет «Закрытого показа», — это избавление от наказания. А вот нынешнюю передачу не могу сказать, что делаю с огромным удовольствием, но иногда хотя бы с пользой.
— Польза в том, что вы изучаете глубинный народ?
— Польза в том, что у нас уже сегодня семь человек вышли из тюрьмы, потому что мы вмешались в их судьбу. Польза в том, что у нас расселили два аварийных дома, которые раньше не было возможности расселить. Польза в том, что собрали на протез одному, на коляску другому. Она конкретна и ежедневна.
— Понял. То есть это для вас очень серьезно?
— Гораздо важнее, чем обсуждать абстрактные идеи несуществующего кинофильма.
— С другой стороны, каждый человек должен выразить себя и раскрыть. То есть на данный момент вы выражаете себя таким образом?
— Можно я вам задам вопрос? Кому каждый человек должен то, что вы сейчас сказали?
— Себе, наверное.
— Ну, раз себе, значит, он сам может решать: должен или не должен. Вот я никому ничего давным-давно не должен. Именно по этому поводу я снял кинокартину, которая называется «Дядя Саша», я там танцую душевный стриптиз, а мой герой впрямую говорит, что все мои учителя давно умерли и все свои экзамены я давно сдал.
— Со стороны кажется, что ваше «Мужское/Женское» — для вас это ссылка.
— Нет, это не ссылка, это каторга, и получил я ее заслуженно. Сказать, что я не люблю эту каторгу, нельзя, потому что в этой каторге гораздо больше оправдания существованию, чем в любом эстетском заходе.
— Когда мы с вами познакомились, наверное, лет 20 назад, вы тогда были каким-то другим. (Точно так же я недавно спрашивал Тиграна Кеосаяна.) Я видел такого классного парня, свободного, отвязанного, циничного. Кстати, вы тогда создали ПОЦ — партию общественного цинизма, которая вам так шла. Очень вы мне таким нравились. Это все куда-то уже ушло?
— Сейчас есть три человека в моей жизни, от которых я зависим. И это не Путин с Медведевым, не Эрнст, а это моя жена и двое детей, 2 и 4 лет. Вот главная моя зависимость, да.
— Но у вас же еще есть жены, дети.
— Да, есть взрослая дочь, ей 30, и еще одна — ей 6.
— Об этом мы еще поговорим. Ну, вот как я вас вижу и, наверное, имею на это право: человек, тот самый замечательный, свободный, умный, интеллектуальный, перестал быть свободным. И ваша свобода, мне кажется, закончилась после вашей связи с Владиславом Сурковым.
— Вы что, смеетесь?
— Вы мне сами рассказывали о том, что вы с какого-то момента стали работать на Суркова. Именно тогда, когда он был всемогущим главным идеологом страны, отвечал за внутреннюю политику.
— Мое знакомство с Сурковым закончилось еще до того, как я стал вести «Закрытый показ», а вы утверждаете, что в «Закрытом показе» я был свободным человеком. Я вообще ни в грош не ставлю представление о свободе, которое вы мне пытаетесь навязать, потому что свобода в абсолютном смысле, как сказал кто-то из великих, — это мечта раба. Поверьте мне, я сейчас до тошнотворности более свободен, чем когда бы то ни было. Первый канал за работу, которую я делаю хорошо, как мне кажется, платит мне определенные деньги, на них существую я и моя семья. А в остальном я свободный человек. Даже внутри этой программы я абсолютно свободный человек. Только что эта свобода означает? Я снял фильм, свое кино, где стал продюсером, режиссером и актером в главной роли. Вот там я был абсолютно свободен. И что?
— Да, свобода — это сложное понятие.
— Для меня свобода — это обязанность, вот и все.
«Ребята, не нальете мне на посошок, мне бежать надо»
— Ну а теперь я немного побуду либеральной демшизой.
— Побудьте, недолго осталось.
— Побуду. А мог ли свободный человек заявлять публично про г-на Ходорковского то, что заявляли вы. Ну, то, что он практически враг народа. Все-таки тогда человек сидел. Не по-русски как-то и настолько на вас не похоже. Это должен был сказать ваш альтер-эго Владимир Соловьев, но он этого не сказал, а сказали вы.
— Во-первых, это было давно.
— И неправда?
— Нет, это была правда. Второе — дали бы мне сейчас написать это письмо, я бы и сейчас его написал. Я абсолютно в корне расхожусь во взглядах с Ходорковским на будущее России и на сегодняшний день. Я его презираю и никогда не скрывал этого. А в тюрьме он или на свободе, меня абсолютно не волнует. Я по-прежнему считаю его виноватым в смертях людей. Точку зрения мою никто не изменит, даже если осудили за другое.
— Насчет смертей людей — этого в суде никто не доказал.
— Слушайте, про меня столько говорят, я никому не собираюсь ничего доказывать по этому поводу. Я имею право высказать предположение. Я презираю человека, который даже собственные интересы не смог отстоять, не говоря уже про интересы России, о которых он так пекся. Ходорковский — это не просто сбитый летчик, это закопанный, сгнивший, пытающийся воскресать иногда с гнилым духом из могилы. Его нет больше, в истории России его нет. Все, забыли о нем, проехали. Демшиза осталась, совершенно справедливо. Демшиза, которая делит весь мир на рукопожатных и нерукопожатных. И когда мне предъявили эту нерукопожатность те люди, которым я, находясь в бреду, руки бы не подал, я понял, что я правильно сделал, когда разделился на себя и них. Считайте, что это был акт искусства, перформанс, если хотите. Давайте забудем про Ходорковского, сейчас мы живем при других обстоятельствах. И раз мы заговорили про Суркова… Вы читали его последнюю статью о путинизме и о том, почему это наконец-то идеология наших дней?
— Ну а как же.
— И что вы думаете по этому поводу?
— По форме — правильно, а по существу — издевательство. Это даже не я сказал про статью Суркова, а Владимир Ильич Ленин.
— Вы мне задаете вопрос про Ходорковского тысячелетней давности. Я отвечаю вам честно. А я вам задаю вопрос про Суркова вчерашнего дня, вы мне не отвечаете. Вы меня почти обвинили в связи с Сурковым, а я горжусь временем, когда я работал с ним. Я почти на сто процентов разделяю его убеждения, высказанные в этой статье. Можно мне не жать руку, можно мне не жать ногу, можно мне вообще ничего не жать, но я то, что говорит сейчас Сурков в этой статье, говорил десять лет назад, двадцать лет назад, говорил всегда. Меня упрекнуть в этом смысле нельзя, поэтому пришла пора, наверное, окончательно разделиться: кто за Россию, а кто за себя.
— Вы говорите про Ходора, что его нет в истории, что это закопанный маргинал. Но, извините, про вас можно сказать то же самое.
— На здоровье, слушайте, я никому ничего не хочу доказать. Я что, политический деятель, что ли? Я кто такой, если честно? Я скромный телеведущий, который иногда позволяет свободу считать себя кинорежиссером. Очень редко позволяет. Почти всегда неудачно, в смысле проката, зрителей. Но мне этого вполне достаточно. Я же не спасаю мир, я не говорю, что Россия должна измениться в эту сторону или другую. Я не трачу колоссальные деньги, чтобы подкупить партию одну или другую, чтобы стать крупным политическим деятелем. Меня это совершенно не волнует. Меня волнуют мое старение и моя семья.
— Но когда вы работали на подтанцовках у Петра Толстого в его политической программе, мне было вас очень жалко. Вы какой-то там были маленький-маленький.
— Знаете, я по-другому смотрю на это. Это был прямой эфир, где главным запевалой был, конечно, Петр Олегович, и я стоял у него не на подпевке, а на подстраховке. В прямом эфире может случиться все что угодно: вырубится у него микрофон, или он закашляется, или ему срочно понадобится пойти в туалет. Я всегда был в теме, я всегда был в курсе, я был готов поддержать этот разговор вторым номером. Я никогда не претендовал на первый в этой передаче, я был вторым номером, и меня это удовлетворяло.
— Гордон на подстраховке — как-то мелковато вы тогда плавали.
— Не соглашусь с вами. Там были некоторые моменты, которые определили еще и мое отношение к сегодняшнему дню. Там же не только программа, там еще закулисье программы. Там еще и люди, которые отправляются в курилку и выглядят совершенно по-другому. Там глава фракции говорит: «Ребята, не нальете мне на посошок, мне бежать надо». Там другая жизнь совсем.
— Да, вы же любите изучать жизнь как бы со стороны.
— Уже нет. Я ни разу не покривил душой в отношении к тому, что происходит в России сегодня. У меня были времена, когда я критиковал Владимира Владимировича Путина, посмотрите, скажем, интервью с Ксенией Собчак. Были времена, когда я не понимал, куда мы идем. Были времена, когда я настаивал, куда нам нужно идти, а движение шло в противоположную сторону. Я не политик, я гражданин любимой мной России. И я с точки зрения гражданина всегда говорил честно, а если вы найдете хоть одно противоречие в моих словах за последние 20 лет, я вам памятник поставлю. Я не Володя Соловьев.
— Значит, я вас придумал.
— Все меня придумали. А Партия общественного цинизма была создана в противовес вторым ельцинским выборам, когда цинизм зашкаливал. Уже все было понятно, что этого полутрупа выбрали только потому, что надо досидеться до лучших времен, вот тогда возникла Партия общественного цинизма как противовес политическому цинизму. И продал я ее, как только появился Путин, за три доллара неизвестному человеку. Знаете, мне говорили: представь себя на месте Путина. Вот Ельцин сказал: я устал, я ухожу, ты пришел в Кремль, и что? К тебе заходят все эти проклятые министры, надоевшие, все эти ходорковские, березовские, чубайсы. Что ты будешь делать? Я бы повесился в этом кабинете, точно. А Путин изменил Россию до неузнаваемости, и сделал ее все-таки достойной страной. Я так считаю.
— Достойной? А либералы вам скажут: что это за страна, которая то и дело ввязывается в войны, травит людей где-то в Солсбери, а глубинный народ все беднеет и беднеет.
— Я бы либералам ответил: я каждый день, пять раз в неделю, занимаюсь проблемами нашей страны. Ни Крымом, который наш или не наш, ни отношениями с Украиной. Я занимаюсь отношениями народа и власти, которая не способна иногда сделать так, чтобы народ жил достойно. Я что, слепой, что ли? Я что, ура-ура Путин? Посмотрите хоть одну мою передачу!
— Если смотреть все ваши передачи, станет ясно, как униженно живет народ. Разве можно назвать это достойной страной? И к кому будут мои претензии? К тому, кто говорит: я в ответе за все. Нет?
— Нет. История в том, что в нашей стране есть громадное количество паразитов, которые то ли за бабки, то ли по неумению, то ли по недомыслию пытаются сделать так, чтобы мы не встали. Вот я весь пафос свой — сатирический, социальный — направляю против них. И в этом смысле мне кажется, что мы с Путиным сотрудничаем. Я могу ошибаться, но делаю это искренне. Насколько искренне делает это он, остается только догадываться. Но я ему верю… Ой, жена требует, чтобы я готовил ужин.
«Я был глупый и искренний, поэтому разводился»
— Жена вас зовет не есть, а готовить ужин? Это ваша святая обязанность?
— Так сложилось, что дома в основном готовлю я. Когда дети одни или с няней, тогда это не моя сфера обязанностей, но вот ужин — я, и с удовольствием.
— Пришел муж с работы усталый…
— После трех записей…
— Да, и давай вперед, готовь?
— Я никогда не готовлю ужин больше 20 минут. Поэтому раз-два — и готово!
— Но завтрак и обед готовит жена, надеюсь?
— Поскольку я не завтракаю и не обедаю, то да.
— А у меня готовит теща. У каждого по-своему.
— Повезло. Моя теща нам тоже готовит, и восхитительно готовит, но она с нами не живет, поэтому звать ее каждый день делать ужин было бы просто варварством.
— У вас много детей, много жен. Конечно, это ваше личное, все нормально. Может, это тенденция, однако? Вы такой тяжелый на подъем человек или жизнь так складывается?
— Я был глупым и искренним, от этого такая смена обстоятельств и декораций. Я стал умнее, но искренность никуда не делась. Сейчас я абсолютно счастлив в браке и очень сильно люблю жену и детей.
— С предыдущими женами какие у вас отношения?
— Со всеми, кроме одной, прекрасные.
— Одной — это не Катя ли наша Гордон?
— Я не буду уточнять.
— А вообще что вам больше нравится в женщине? Может, юность, потому как студентки не раз имели смелость выходить за вас замуж, правда, не всегда с успешным концом.
— Я не знаю, что такое успешный конец в браке. Я сейчас не шучу.
— Что же вам нравится в женщине: ум, лицо, грудь, «место лобное и тому подобное»? Последнее предложил не я, а Шнуров.
— Как-то в одной своей радиопередаче я процитировал Бунина на эту тему: «Женщина, — сказал он, — очень похожа на человека и живет рядом с ним».
— Вы смотрели фильм режиссера Сегала «Рассказы»? В одном из них 50-летний дяденька в пробке знакомится с 18-летней девушкой. У них типа любовь. Она про секс знает все и даже больше, он же интересуется Гражданской войной в России, а она про это ничего не знает. Они расстаются. Это ваш случай?
— Нет, он …удак, а я нет. У меня сейчас с женой тоже 30 лет разница, мы прекрасно живем.
— Вашу жену зовут Нозанин. Можно ее назвать восточной женщиной?
— Можно ли назвать так женщину, которая родилась и выросла в Москве, у которой дедушка давным-давно снимает прекрасное кино, а бабушка дочь известного поэта Мирсаида Миршакара. Мама ее никогда не находилась в восточном рабстве, папа не представляет, как можно построить женщину. Восточная женщина? Нет, конечно. Жена окончила ВГИК, сейчас заканчивает одну школу, ей не хватило режиссерской профессии, она хочет технологию производства понять. Назовите ее восточной женщиной, она первая вам в глаз даст.
— Отлично. Вы мизантроп по жизни?
— Да, у меня был период, когда я был мизантропом. Даже был период, когда я был филантропом. Сейчас единственный человек, которого мне жаль и которого я не люблю, — это я. Ко всем остальным отношусь с интересом.
