Про жену президента я не помню, зато помню огромную очередь, которая вилась по Тверскому бульвару и лишь где-то вдали впадала в стеклянные двери, откуда шел пар, как из избушки на курьих ножках. Было так холодно, что мой ребенок, который скакал вдоль очереди, то и дело исчезал в снежном облаке, и мало верилось в то, что мы вот-вот войдем в заветные двери. Поэтому, когда мы, наконец, очутились внутри, нам показалось, что вкусней мы ничего не ели.
Вот и в тот день, о котором я собираюсь рассказать, меня настигло жгучее желание съесть вредный бигмак и получить от жизни невообразимое удовольствие.
Я уже почти добралась до входа, когда увидела пожилого мужчину, который приник к стеклу и не отрываясь смотрел — а на что смотрел, мне было не видно. Я подошла поближе и поняла, что он глядел на мальчика, который ел заветный бутерброд и заедал его вредной картошкой. Наши глаза встретились.
— Выглядит аппетитно, — сказала я. Зачем сказала, не знаю. Слова сами вылетели. Так бывает.
— Ели когда-нибудь? — отозвался старик, не отрывая взгляда от мальчика.
— А как же! — похвасталась я и только тут поняла, что этот человек — бомж. Но только какой-то непривычный: одет он был опрятно, и от него не пахло.
— А мне не привелось, — сказал мой новый знакомый.
— Разрешите вас угостить? Я умираю от голода…
Он нерешительно посмотрел на меня, как будто старался понять, могут ли у меня на самом деле быть деньги на такую роскошь, и кивнул.
— Бежим, — сказала я, — пока место в уголке не заняли.
И мы побежали.
Пока я стояла в очереди, старик сидел не шевелясь и только во все глаза рассматривал людей, которые валом валили в открытые двери, потому что наступило время обедать.
Наконец, я получила свой заказ, подошла к столу и только тут сообразила, что не спросила про напиток: чай или кофе?
— Говорят, тут может быть какао, — сказал старик. — Самый вкусный напиток. В смысле, раньше…
Я побежала за какао.
Когда мы, наконец, развернули бутерброды и одновременно взялись за картошку, я сказала:
— Давайте знакомиться. Я Ольга, а вас как величать?
— Зовут Николаем. Ого, тут и огурчик есть…
И когда старик осторожно откусил первый кусок бутерброда, его как будто заклинило. Я видела, что он хочет что-то сказать, но не может.
Так мы сидели и молча жевали. А я никак не могла отделаться от мысли, почему от него не пахнет.
— Я бомж, — сказал он, одолев половину бутерброда. — Да вы сами поняли…
— Пейте какао, а то остынет, — ответила я. Раньше я как-то не задумывалась о том, как трудно разговаривать с человеком, у которого ничего нет.
— Можно я вторую половину товарищу отнесу? — неожиданно произнес он и покраснел. — Он тоже мечтал попробовать. Это близко, он за углом сидит…
— Так дело не пойдет, — спохватилась я. — Давайте мы ему тоже купим бутерброд и какао.
— Лучше кофе, — сказал старик. — А у вас что, сегодня зарплата?
Я купила бутерброд и кофе, и мой новый знакомый исчез. Я думала, что он не вернется, но он вернулся и снова занял свое место в уголке у окна.
— Витька сначала не понял. Но обрадовался — сил нет. А я еще с кофем явился, понимаете?
Как раз на этот вопрос ответа у меня не было. Я как будто что-то понимала, но на самом деле ничего понятно не было.
Однако слово за слово, и старик решился рассказать мне свою историю. Не всю, но то, что считал главным.
* * *
Николай Ильич родился в маленьком городке недалеко от Тулы.
Отец всю жизнь проработал водителем, а мать до пенсии была воспитателем в детском саду. И еще у Николая Ильича был старший брат, который как в 17 лет попал в тюрьму, так до самой смерти и находился там с небольшими перерывами.
Учился Николай неплохо и даже время от времени задумывался о том, не попробовать ли ему поступить в институт. Но тут внезапно умер отец — прямо на дороге, за рулем, от инфаркта. И он пошел в училище, выучился на наладчика электрического оборудования. Но работа по специальности ему не понравилась, и он снова пошел учиться — на этот раз на краснодеревщика.
Работа с деревом пришлась ему по душе, к тому же он был очень старательный и все всегда доводил до конца, доделывал так, чтобы самому приятно было.
— Мне больше всего мелочи нравились, — сказал он. — Чтобы нигде ни сучка, чтобы все одно к другому приходилось как родное. Мать очень любила цветы, и я ей сделал такую, знаете, конструкцию, она ее почему-то называла «павильон». Затейливая была штука. Когда мать все свои фиалки на ней расставила, получилось как в музее. Потом понравился мне старинный стол, я его в журнале увидел. Вот и сделал такой же, с гнутыми ножками, а на столешнице вырезал разные фрукты и ягоды. И к столу четыре стула с ножками в виде львиных лап и с подлокотниками, на которых львы грызли яблоки. Вот захотелось мне, чтобы они грызли яблоки, хоть я знаю, что яблок они не едят. Ну и что? Мои были стулья, и сделал по своему хотению…
А потом он женился.
Матери Ира, его будущая жена, не понравилась. Вот просто не понравилась, и все. Барышня была хорошенькая, да и за Николаем девицы со школы бегали. Но вот что-то в этой хорошенькой девушке, как мать говорила, ей не пришлось. Она целый год просила сына не торопиться, повторяла, что невеста какая-то себе на уме, говорит одно, думает другое, а делает третье. Но Николай ее не послушал, женился. И вначале все у них как будто было хорошо. Ира работала поваром в фабричной столовой, потом неподалеку открыли охотничий ресторан, она перебралась туда. Знакомые им завидовали. Все жили от зарплаты до зарплаты, а они ни в чем не нуждались, каждый месяц носили деньги в сберкассу, копили на дом.
— Мы с родителями жили в бараке, а бабушка с дедушкой — в своем доме. В детстве мне казалось, что у них хоромы, а на самом деле это был крошечный домик, две комнаты, маленькая кухня, сени с мышами и уборная во дворе. А почему казалось, что хоромы, — потому что соседей не было, потому что сами себе были хозяева, на чердаке сушили грибы и ягоды, со временем пристроили терраску, распивали там чаи и варили варенье. И так мне хотелось, когда вырасту, в своем доме жить, прямо бредил, как хотелось.
Потом у них родилась дочь Вера, через год — сын Иван. Они купили старенькую машину, потом накопили на новую. А мать Николая так с невесткой и не подружилась.
Жили они в Ириной в маленькой квартире, дети росли и выросли, пошли в школу, и, наконец, настал день, когда они решили начать строить дом.
— И ведь что удивительно, — сказал Николай Ильич, — когда начали мы строиться, сердце мне ничего не подсказало. Я часто об этом думаю, почему так?
— И почему? — я старалась не задавать лишних вопросов, чтобы не сбить человека с мысли, но тут само вырвалось.
— Это и есть загадка, — ответил он и посмотрел на меня так, будто я сама должна была до этого додуматься. — В этом же все и дело…
Нашли красивую деревню на берегу реки. Дом строили долго. Николай Ильич все делал сам. Вначале жена уговаривала его строить из кирпича, но он уперся: только из бревен. Нашел то, что хотел, в Вятской губернии. Дом выстроил трехэтажный, и еще целый этаж внизу, подвал — не подвал, а такое затейливое место для разных человеческих радостей: столярная мастерская, бильярдный зал, помещение для солений и варений… А снаружи он был как шоколадный, темно-коричневый, из вековых вятских деревьев.
Потом Николай Ильич посадил сад и в конце концов решил соорудить оранжерею. Мать была еще жива, ей это очень понравилось, тем более что у нее были «зеленые пальцы», что ни посадит, все растет и цветет. Оранжерея получилась как картинка. Николай Ильич особенно следил за тем, чтобы там был порядок: никаких тебе палок, тряпок, битых горшков. Мать даже посадила там лимонные деревья, обставила какими-то хитрыми лампами, и они скоро стали плодоносить, что редко у кого выходит.
А потом дети выросли, дочь вышла замуж, сын женился, и они стали уговаривать Николая Ильича продать дом. Они говорили, что за такой терем, да еще с садом, оранжереей и вместительным гаражом, смогут выручить столько денег, что им хватит на жилье в городе. Ну, может, придется взять ссуду в банке, но главное — нужно продать дом. Жена тоже хотела переехать в город. Мать Николая Ильича к этому времени умерла, и уже некому было сказать ему, что у жены появился сердечный друг.
И в один прекрасный день дети вынесли весь его нехитрый скарб за забор, сменили замки и объяснили: не хочешь по-хорошему, будет по-плохому.
Николай Ильич поехал к своему однокласснику. Тот жил один и приютил его. Но через неделю у него случился инфаркт, его отвезли в районную больницу. А когда он оттуда вышел, дети сообщили ему, что выставили дом на продажу, а все его документы пропали. Все до одного.
Я спросила его, где он был прописан.
И он ответил:
— В доме, а больше негде. И все советовали мне идти в суд, потому что больше никакого жилья у меня ведь не было. Но я понял, что в суде умру. Сходил к ним раз, сходил второй. А на третий раз дети выкрали у меня из пиджака паспорт, а больше у меня никаких бумаг не было…
* * *
Как он оказался в Москве, Николай Ильич рассказывать не стал. Да я и сама поняла: доехал «зайцем» на пригородных поездах и прибился к таким же, как он, бедолагам.
Я много раз пыталась представить себе, что чувствует человек, которого выбросили из гнезда и он впервые оказался на чердаке или в подвале, где бродяги спят на полу, вповалку, а утром нужно где-то раздобыть кусок хлеба. Если получится. А завтрашнего дня как бы и нет. То есть он есть, но не для тебя. Потому что ты выпал из прошлой жизни, а никакой другой у тебя нет.
Николай Ильич сказал, что первые несколько дней он ночевал с бомжами неподалеку от Курского вокзала, в заброшенном кирпичном доме с выбитыми окнами.
— Я открывал глаза и думал, что все это мне приснилось и вот-вот я пойму, что я в своей комнате, со своими любимыми попугаями, и сейчас пойду на кухню, сделаю себе яичницу из двух яиц и какао. Когда был помоложе, всегда делал из трех яиц, жена меня все ругала, что вредно. А как вошел в возраст, одно яичко куда-то укатилось, стал делать из двух. А попугаи так сладко меня целовали…
Но друзья по несчастью объяснили ему, что трудно только первые полгода, всем снятся дурацкие сны, будто ничего не случилось. А потом внутри как будто проклевывается такая жгучая трава, которая выжигает все воспоминания и надежды, и человек, наконец, осознает, что он попал туда, откуда уже нельзя упасть: на дно.
Из дома его выгнали ранней осенью, когда еще можно было кое-как согреться на чердаке. А потом наступила зима.
— Знаете, — сказал он, глядя куда-то туда, куда другой человек заглянуть не может, — холод — это самое страшное, что может случиться с живым человеком. Кроме голода, конечно. Я искал на помойке тряпки, рваную одежду, но в ледяном помещении все это только сводит с ума. Несколько дней я спал в больших картонных коробках. А мне все снилось, что я иду домой, а там тепло, и я беру свое любимое старое одеяло… Кстати, больше всего мне всегда нравились ватные одеяла, помните такие?
Я помнила.
— Тяжелые, конечно, были, зато и грели дай бог всякому.
В Москве он уже три года. Добрые люди подсказали, где время от времени можно получить теплый свитер, шарф и шапку, а еще рукавицы — когда руки мерзнут, прямо душа с телом расстается. Потом он узнал, где кормят бомжей. Тут тоже оказались свои хитрости. Одни добрые люди устраивают обеды в трапезной церкви. Там здорово: горячий суп, каша, чай с сахаром и печеньем и яблоко. Но если они видят, что ты пришел и не перекрестился, начинают тебя пилить, наставлять на путь истинный, и уже никакая еда в горло не лезет. Мать в детстве рассказывала, что бог всех любит, а тут оказалось, что не всех, а только тех, которые крестятся. А которые просто есть хотят до потери сознания и несколько дней перебивались заплесневелыми булками — те богу для спасения не подходят. Ну, ничего. Нашлись молодые ребята, которые в одном заветном месте наливают похлебку — лишь бы у тебя была своя тарелка, — дают бутерброд с сыром, а случается, и с вареным мясом, и сколько хочешь сладкого чая. Я спросила про заветное место, но Николай Ильич сказал, что мне этого знать не нужно, потому что ребят этих отовсюду гоняют.
— Людям неохота смотреть на оборванцев, поэтому тех, кто пытается нам помочь, просто сживают со свету. Вот, слыхали, не дают открыть баню для бомжей, чтобы мы детей не заразили. Подумали бы: чем больше бань, тем меньше заразы…А на самом деле мы людьми не считаемся, поэтому и бани нам не нужны.
Тут настало самое время спросить, почему Николай Ильич такой опрятный и не благоухает, как его братья по несчастью. Оказалось, что прошлым летом один человек, которому он помог починить дверь склада, разрешил ему приходить туда и пользоваться душем. Склад полупустой, и хозяин уже понял, что Николай Ильич ничего оттуда не утащит и лихих людей не приведет. Так что есть где помыться, а к тому же хозяин склада время от времени оставляет для него то теплые носки, то старые, но крепкие ботинки. Вот недавно оставил куртку на молнии, там всего одна дырка на рукаве, сигаретой прожгли.
— Давайте я помогу вам восстановить документы. Начнем с паспорта. Скажите вашу фамилию и дату рождения…
— Не нужно, — ответил Николай Ильич.
— Так, может, вы в розыске?
— Я не в розыске, я в ж… — сказал он. — Я не хочу возвращаться в ту жизнь, из которой меня выбросили родные. Меня вытолкали из стаи волков, и спасибо им за это. А то я бы до конца так ни в чем и не разобрался. Не обижайтесь, но вам не понять. Не думайте, я не побираюсь, ни у кого ничего не прошу. Что нашел — то мое. А когда придет мой час, я умру. Так ведь и все умрут, тут и есть главная справедливость.
Жорж Сименон, который знал толк в изнанке жизни, написал когда-то, что уважает клошаров. Нужно иметь мужество отказаться от привычного уклада жизни и уйти в свой мир, где нет никаких благ, кроме одного: свободы от насилия общества и постоянного вранья. Ведь и самоубийцы — люди недюжинной силы. Просто мы стараемся об этом не думать.
Впервые в жизни я встретила человека, который терпит бедствие и отказался от помощи в таких обстоятельствах, когда уже не приходится выбирать. Я думала, что он стесняется и вот-вот согласится на мое предложение. Но чего может стесняться человек, у которого ничего нет? Человек, у которого нет ни крыши над головой, ни собственной одежды, ни еды, ни завтрашнего дня, а может, и ближайшего вечера... Представить себе, что некуда идти, негде спрятаться от холода, нечем утолить голод, — не знаю, у меня не получилось.
Мы живем на такой планете, где родные — чужие, где нет ничего такого, на что нельзя решиться ради лишнего куска, круглых морд начальства и квадратных метров. Мы мало что знаем о так называемых близких и ничего не знаем о себе, мы надеемся на то, на что нельзя надеяться. А тот, кто отважился заглянуть жизни в глаза, кажется нам безумцем.
— Спасибо за угощение, — сказал Николай Ильич. — Не обижайтесь и будьте здоровы.
— А как звали ваших попугаев?
— Чарли и Кокетка, Коко. А почему вы спросили?
— Сама не знаю, — ответила я.
Но я соврала. Просто я хотела знать, как звали тех, кто любил его в прошлой жизни.
