По данным Генпрокуратуры РФ, 40 процентов выпускников сиротских учреждений становятся алкоголиками и наркоманами, еще 40 процентов совершают преступления, 10 процентов кончают жизнь самоубийством. И лишь 10 процентам удается избежать этой участи и адаптироваться в обществе.
Режиссер-кинодокументалист Елена Погребижская несколько лет назад сняла о Гале Зерновой короткометражный фильм, который так и назвала «10 процентов», потому что его героиня смогла вырваться из стен психоневрологического интерната, стать свободным человеком и самореализоваться. Лента вышла четыре года назад, когда Галя еще была студенткой художественного училища. А теперь она входит даже не в десять процентов, а в какую-то сотую долю, потому что таких, как Галя, наверное, больше нет.
О том, что она покорила свой очередной Эверест, я узнала из поста в Фейсбуке, где благотворительный фонд «Адреса милосердия» объявил сбор средств: «У нас классная новость о Галочке Зерновой, о которой многие знают, читали на просторах Интернета, видели фильм «10 процентов». Вырваться из стен ПНИ, получить среднее образование здесь, и теперь — далеким маяком светит высшее образование в Италии. Многие сопереживали «Золушке из ПНИ», которая теперь круто меняет свою жизнь, помогали материально, за что всем огромное спасибо! Сегодня стало известно — Галя поступила в Академию изящных искусств во Флоренции. УРА! Это был настоящий трэш, потому что самое сложное в Италии — не просто сдать экзамены, а собрать документы на обучение! Пройдена огромная часть пути. Главная. Осталось немного. Но без вашей помощи это непреодолимо. Стоимость обучения в Академии 1800 евро в год. И вот этих денег пока нет. Свяжитесь с нашим Фондом, если у вас есть возможность помочь Гале осуществить мечту».
Люди отозвались, и деньги были собраны меньше чем за неделю. Сейчас Галя оформляет студенческую визу и, когда выйдет этот материал, уже будет лететь в Италию.
Галя маленькая, как воробей, про таких миниатюрных девушек говорят «метр с кепкой». У нее проблемы с тазобедренными суставами, из-за чего Галя ходит вперевалочку, и некоторая асимметрия лица. Вот, собственно, и все врожденные изъяны, которые стали причиной того, что ее родители еще в роддоме написали отказ от дочери.
Через пять минут общения с Галей забываешь, что у нее что-то «не так». И не можешь отделаться от мысли, почему ее, человека с высоким интеллектом и незаурядными способностями, определили в специальное учреждение, поставив диагноз «умственная отсталость»?
— Я ведь родилась еще в советское время. Тогда с людьми не церемонились. Либо строишь светлое будущее, либо ты враг народа. Врачи убеждали родителей отказаться. Это была система. Вперевалку ходишь, с позвоночником не пойми что — никто не хотел особо разбираться, — буднично замечает Галя. — У меня нет другого объяснения. Прилепили диагноз — и вся жизнь человека поломана.
На нашу встречу она пришла с «группой поддержки» — подругой Ирой Меньшиковой, с которой они подружились еще в ПНИ. Они ближе, чем сестры. Ира тоже вырвалась из системы и с мужем, также выпускником ПНИ, живет в своей квартире. В трудные времена Гале есть на кого положиться. Это интернатское братство крепче любых кровных уз.
— Помню себя с четырех лет, — говорит Галя, — с того момента, как меня из дома ребенка перевели в детский дом для детей-инвалидов. Это, конечно, обрывочные воспоминания. Самое яркое — момент крещения, когда зимним днем нас всех собрали в зале, пригласили священника, и он провел обряд. А дальше — как ластиком стерли.
— Про родителей что-нибудь знаете?
— Если честно, никогда не пыталась узнать и тем более искать. Я всегда считала: раз так получилось, что они решили от меня отказаться, пусть так и будет. Многие ребята из интерната делали попытки найти родителей, и некоторые добивались своей цели какими-то неведомыми путями, но я одна из немногих, кто ничего не предпринимал в этом направлении. Когда в роддоме пишут отказ, пути матери и ребенка расходятся навсегда. Фамилию, имя, отчество родителей я узнала не сразу, а лишь когда впервые пришлось ехать за границу. Там это нужно было для анкеты. Ребята, которые раньше меня оформляли визу, мне сказали: «Галя, сирота не прокатит! Тебе придется указать данные родителей!» Документы хранились в отделе кадров. Я пришла и честно сказала, для чего мне это нужно. Мне выписали их фамилии и инициалы. Может быть, они живут в Москве, даже через дорогу от меня — это уже неважно.
— Мне всегда казалось, что каждому ребенку нужен дом, мама. Неужели вы об этом никогда не думали?
— Думала, конечно, как все нормальные дети. Учителей, которые ласково к нам относились, мы называли мамами. Есть дети, которые до какого-то момента росли с мамой, а потом что-то их разлучило: смерть, болезнь или обстоятельства. Это одна история, а когда ты растешь один — совсем другая и, поверьте, первый случай намного сложнее, потому что у тебя есть картина другой жизни, ты можешь сравнивать. У меня такой возможности не было.
— Галя, а хотелось, чтобы кто-нибудь взял из детдома в семью?
— Были такие моменты в раннем детстве. Я очень рано повзрослела. Лет в семь-восемь я уже понимала, что никто не придет и не удочерит. Придется с этим как-то жить. Буду расти одна и идти по жизни тоже одна. Никого из нас не удочерили и не усыновили. Это бы запомнилось.
Такой случай она бы не забыла никогда. Ведь если из Дома ребенка, хоть редко, но берут в семьи детей с особенностями развития, то из детского дома-интерната такого усыновления практически нет. Подросшие дети с кучей диагнозов никому не нужны. Среди Галиных сверстников были не только сироты, но и ребята, которых родители в силу разных причин сдали в казенный дом. Этих воспитанников время от времени навещали на 2–3 часа, но, по сути, в их судьбе ничего не менялось…
— Галя, у вас много тяжелых воспоминаний той поры?
— Я была как все. Где-то подраться, постоять за себя — без этого в интернате никак. Если не появится оскал, тебя затопчут. Были драки между классами: кто сильнее? Вспыхивали конфликты — всякое случалось.
— Чего вы больше всего боялись?
— Попасть в психбольницу, потому что это клеймо на всю будущую жизнь. Это ломает, там трудно сохранить в себе личность. Дети, которых отправляли в психбольницу, возвращались другими: замкнутыми, заторможенными. Немногим удавалось стать прежними. Меня эта участь миновала.
— Что поддерживало в трудные моменты?
— Церковь очень поддерживала, нас брали на службы и праздники, это была передышка от интернатской жизни. Я увидела другой мир. Есть кто-то, кто тебя слышит, с кем всегда можно поделиться — это дает силы и согревает.
— Галя, вас как-то выделяли в интернате?
— Да. Мне учеба давалось легко и везло с преподавателями. Учительница Людмила Владимировна Кобзарь всегда занималась со мной дополнительно и историей, и литературой. Она приносила книги. Мне доверяли работать с младшими детьми, поручали читать перед классом вслух. Однажды из детского лагеря мне пришлось приехать на подготовку ко Дню города. В наш интернат приезжало телевидение, и меня назначили ведущей праздничного мероприятия. Пришлось выучить большой объем текста, чтобы блеснуть!
— А когда проявились способности к рисованию?
— Я в детстве решила для себя, что вырасту и стану художником. У нас была очень добрая учительница Наталья Владиславовна. Ее любил весь детский дом. Мы бегали к ней рисовать, считали за счастье просто побыть рядом — нам всем была нужна отдушина. Наталья Владиславовна повлияла на мой выбор профессии.
— Галя, а какое образование давали в ДДИ — интернатах для детей с умственной отсталостью?
— Мы учились в коррекционной школе. Нам преподавали на элементарном уровне. Умеешь читать, писать и считать до ста — достаточно! Большинства предметов, которые есть в обычной школе, там просто не было. Я понимала, что нашего интернатского образования — восьми классов по облегченной программе — недостаточно для того, чтобы поступать в колледж.
— В 18 лет воспитанников ДДИ автоматически переводят в психоневрологические интернаты, про которые слышишь всякие ужасы. Как правило, это путевка в один конец.
— Когда встал вопрос о моем переезде в такой же детский дом, но для взрослых, я поняла, что надо брать инициативу в свои руки. Могли обмануть: тебе выписывали путевку в один интернат, а везли в другой. Информация о том, куда лучше поехать, а куда вообще нельзя попадать, была от старших ребят, которые приезжали к нам и рассказывали. Из клочков складывалась картина. Интернатское братство самое надежное. Это как мафия. Свой мир со своими законами, своим жаргоном, своими порядками. Никому не надо ничего объяснять: два-три слова — все понятно. Я заранее написала заявление в Департамент соцзащиты: «Прошу выписать мне путевку в такой-то интернат». Его передали по назначению, и мне пошли навстречу.
Ей повезло, потому что в этом ПНИ Галя узнала про «Большую перемену» — благотворительный фонд, который помогает воспитанникам и выпускникам детских домов, а также приемным детям получить достойное образование.
— Две наши девочки там учились, и я напросилась с ними, — рассказывает Галя. — Мне ведь надо было получить нормальный аттестат для художки. На это ушло три года сумасшедшей работы — пришлось нагонять школьную программу.
Помимо учебы фонд организовывал поездки по России и за рубежом. Так Галя оказалась в группе воспитанников ПНИ, которые вместе с сопровождающими отправились в Италию. Это был прорыв.
— Я даже числа помню, — Галя улыбается, — с 14 по 21 декабря 2008 года. И маршрут: Римини—Рим—Тиволи—Флоренция. А подготовка к этому путешествию заняла целый год. Мы читали книги, изучали путеводители, делали доклады. Я выбрала Микеланджело.
У нее началась новая, какая-то параллельная жизнь. На одном полюсе был психоневрологический интернат, а на другом — мир, где общались, занимались творчеством, изучали языки. Но на поездки надо было копить деньги.
— Я вставала в 7 утра и шла на работу в прачечную ПНИ, — вспоминает Галя, — потом торопилась на занятия в вечерней школе. В прачечной в последнее время мне платили около 7 тысяч рублей, еще 3 тысячи оставались от пенсии (по закону интернат получает 75 процентов пенсии проживающих). Каждый месяц я понемногу откладывала.
Италия оглушила. Солнце, краски, что ни здание, то памятник — детдомовской девочке казалось, будто в темной комнате вспыхнули гирлянды света. Но неделя пролетела, как миг, и Галя вернулась в ПНИ.
Психоневрологический интернат — это, как правило, пожизненное проживание, лестница без перил, ведущая только вниз. Большинство обитателей, скорее всего, никогда не получат ни квартиру, ни профессию, ни свободу. А те, кому удается прорваться сквозь флажки, не всегда могут удержаться на другом берегу.
— Детдомовские дети привыкли жить на попечении, без забот, — говорит Галя. — За нас решают, нас кормят и одевают. Ребенок, у которого есть семья, видит, как ведется бюджет, на чем приходится экономить, чтобы пойти в кино или что-то купить. Наши ребята этого не знают. Когда они получают квартиру, все проблемы встают ребром. Многие не готовы к этой реальности. Как правило, начинают пить. Но я верила, что не собьюсь с пути.
В один прекрасный день она решилась и написала заявление на имя директора интерната, что она, Галина Зернова, расторгает договор на стационарное социальное обслуживание и просит ее выписать. От комиссии с участием врача-психиатра, который должен подтвердить, что пациент может проживать самостоятельно, до вселения в квартиру прошло три года.
— И по нашим меркам это молниеносно, — уверяет Галя. — Некоторые ждут по 15–20 лет. Помню, как на комиссии наш врач, Велигорский Александр Васильевич, меня представил: «Вот девушка из Италии!» Это задало тон. Я рассказывала, как копила деньги на поездку. Комиссия приняла положительное решение: я могу жить одна.
Она пришла в художественную школу и сказала: «Я очень хочу рисовать!» Ее приняли сначала на подготовительное отделение, а потом Галя стала студенткой. Теперь в интернате она только ночевала. Уходила в восемь утра, возвращалась ближе к полуночи.
К тому времени она устроилась на работу в «Макдоналдс» — гибкий график позволял учиться. Одновременно Галя готовилась к переезду. Сестра-хозяйка выдала приданое: посуду, шторы, белье, а интернат дал машину. Началась самостоятельная жизнь.
— Я получила диплом, в котором написано: «Мастер живописи по дереву, металлу, папье-маше. Художник, педагог». Пыталась поступить на иконопись в Свято-Тихоновский православный университет — не получилось. На работу по специальности не брали. Говорили: «Мы вам позвоним», но никогда не звонили. Я устроилась на фабрику в Ярославле, но им я не подошла по скорости и попала под сокращение. Не раз нарывалась на мошенников. Давали материал, просили задаток и исчезали. Приходишь со сделанной работой — никого. Я начала искать в Москве мастерские. Два часа что-то поделаешь, отдашь кучу денег, а перспектив ноль.
Однажды Галя наткнулась на статью про Веру Беликову, в которой рассказывалось, как девушка из Липецка учится в Италии искусству мозаики.
— Мне было важно: раз русский человек прошел, значит, и я пробьюсь! — рассказывает Галя. — Без всякой надежды отправила Вере письмо, практически в никуда. Переживала: ответит или нет? На следующий день возвращаюсь с работы и бегом к компьютеру: пришел ответ от Веры. Я решила учить итальянский язык. Но надо было посоветоваться с Кристиной, которая все обо мне знает (Кристина Труфанова — координатор программ фонда «Адреса милосердия»). Выпалила с порога: «Кристина, я еду в Италию!» Она поддержала: «Езжай!» И мы начали искать курсы. Мне нужен был только интенсив с полным погружением в язык.
Четыре месяца по четыре часа в день. Иногда Гале казалось, что все вокруг говорят по-итальянски. Сокурсница познакомила ее с итальянцем Кристиано, который 13 лет работает в Москве. Галя боялась, но ее убедили: «А как ты собираешься практиковать свои знания? Первую порцию шока получишь здесь!»
Чтобы оплатить курсы, она экономила на всем, пришлось сдать квартиру и поселиться у друзей — спасло интернатское братство.
— Пока у меня была открыта виза, я слетала в Италию на разведку в школу мозаики. Впервые ехала за границу одна. Страшно было очень. Даже разобраться в расписании поездов — целая наука. Я вбивала на русском «Трениталия», а надо было на итальянском. Меня встретила и приютила Вера Беликова.
В коммерческой Школе мозаики в городе Спилимберго Галина проучилась год. Жила в итальянской семье, практиковалась в языке, вела путевые заметки. После первого курса ее отчислили: не получалось делать мозаику ровно, красиво и быстро. Вылетел и ее итальянский друг Алекс, с которым они весь год ходили под ручку.
Она не отчаялась и замахнулась на Академию изящных искусств во Флоренции. С легкостью сдала вступительные экзамены по итальянскому языку и графике. Ее натюрморт приемной комиссии очень понравился, и Галя получила приглашение на учебу. Обучение стоит 1800 евро в год. А учиться предстоит три года.
— Траты зашкаливают. Помимо учебы нужно было оплатить городской и студенческий налог, визу, билеты, медицинскую страховку. За перевод и заверение каждой бумажки у нотариуса требуют огромные деньги. Только за копии образовательных документов пришлось отдать 300 рублей. Я была в ужасе! — признается Галя. — За неделю люди собрали нужную сумму. Моя благодарность неизмерима! И я теперь просто обязана закончить академию. Сейчас главное в моей жизни — это учеба. Я пробилась, но нельзя все время просить. Надо же и отдавать!
Она расписывает шкатулки, делает браслеты, заколки, серьги. Каждая вещь уникальная, в нее вложены и труд, и душа.
— Галя, все в жизни бывает. А если родители захотят вас найти?
— Сейчас им уже, наверное, за шестьдесят. Не знаю, как бы я среагировала. Если честно, у меня нет к ним ничего. Все отболело. Раньше представляла себе эту встречу, думала: вот устрою им истерику! А теперь понимаю, что я им ничего не скажу. Как говорят в Италии: баста, финито…
