В самом деле — что значили бы наши десятилетия без войновического «хера Брежнева» и Чонкина, а также открытого этим незабываемым персонажем закона круговращения дерьма в природе и до сих пор пробирающего до дрожи наивного писательского восклицания-призыва «хочу быть честным!»?
Могла ли состояться знаменовавшая эпоху «Юность» Андрея Дементьева (при нем и был впервые в России опубликован «Чонкин») без ставших крылатыми строк «Ни о чем не жалейте», без «Лебединой верности» и долгой бескорыстнейшей дружбы главного редактора с Андреем Вознесенским и Анатолием Алексиным?..
Каким эхом звучала бы эра социализма без Иосифа Кобзона, чей голос знали и сразу узнавали в стране все? Какими были бы (стали бы) мы без вайнеровско-высоцки-говорухинских серий, превративших повседневность в захватывающие приключения?
Разве состоялись бы бунтари оттепели (а значит, и следующие неравнодушные поколения) без Наума Коржавина и провозглашенного им пароля интеллигенции: «Никто нас не выведет на Сенатскую площадь»?
Столь дружный, словно бы согласованный отток разом схлынувших исполинов (кто из колоссов остался и продолжает работать? Разве что Леонид Зорин), возможно, знаменует наступление новой полосы бытия. Какого бытия? Какой полосы? Пока кажется, более разреженной, разжиженной, чем прежде.
Либо хорошо, либо правду
Всех ушедших в большей или меньшей степени я знал, наблюдал, задумывался о том, как влияет созданное ими на нашу жизнь. И ведь действительно влияло!
Перед глазами прощание с Андреем Вознесенским в Доме литераторов: к приехавшему Андрею Дементьеву бросились тележурналисты. Как повел бы себя холодный махровый профи? Оттарабанил бы заготовленный казенный трафаретный текст, поставил бы свои творения в один ряд с непревзойденностью усопшего. Дементьев сказал: «У Андрея есть стихи о поэте, который просит Господа послать ему напарника, чтоб можно было с ним перекликаться — через степь…» Помолчал и прибавил: «Не привелось. Не случилось. Не послал равного, такого, как он». И заплакал. Это было настолько искренне, что я сам едва сдержал слезы.
Андрей Дмитриевич был удивительно открытым, простым в общении. Лишь сегодня сознаешь, насколько мудры и насколько объемны (а внешне непритязательны) его стихи.
Эдуард Успенский поразил, когда, будучи назначен (в ранние годы) руководителем киностудии, срочно подписал контракты на создание сценариев и раздал авансы своим (и моим) приятелям — Щекочихину, Ригину и еще многим, которые и не думали ничего киношного затевать. Транжиру с треском освободили от должности, но ореол отвязного (не чиновника и смельчака) с тех пор витал над ним.
С годами образ менялся (не исключено, что крушение административной карьеры сыграло роковую роль). Начинающий сказочник боролся с «литературными генералами» — так он их называл — Сергеем Михалковым и Анатолием Алексиным. Я бывал свидетелем сцен, которые он им закатывал. Патриархи мягко увещевали: «Эдик, то, что ты делаешь, не литература, а мультипликация» (возможно, в конечном счете их требовательность заставила непокорца более внимательно относиться к начертанному слову).
Но и с мультипликацией было не гладко.
В доме Льва Константиновича Атаманова (создателя непревзойденных «Золотой антилопы» и «Снежной королевы») я общался с теми, кто придумал хрестоматийное, то есть единственно представимое сегодня, воплощение образов Гены и Чебурашки, и поражался тому, сколь безжалостно воюет со своими коллегами тот, кто должен был испытывать (на мой взгляд) лишь благодарность. Упомянутые статусные Михалков и Алексин — при их высочайшем чиновничьем ранге — были доброжелательнее и альтруистичнее.
Мысленно сравниваю Успенского со сказочником, о котором много слышал от Анатолия Алексина. Можно ли вообразить Николая Носова, автора «Незнайки», сутяжничающим, собачащимся, скандалящим, заявляющим: «Моя цель — заработать все деньги мира»? Воспеватель Солнечного городка и Кнопочки, Гусли, Знайки последние годы жизни не выходил на улицу — так страшен ему казался окружающий, не сказочный мир. Не могу представить, чтобы он, ястребом высматривая добычу, подавал иски, выгрызал дивиденды.
О глубинных истоках, побудительных мотивах, тайных пружинах творчества я задумался позже, соприкасаясь с Успенским в секции детской литературы — советское время распределяло пишущих по строгим сусекам, этой секцией руководил наш общий товарищ (отсидевший при Сталине немалый срок) — поэт Роман Сеф.
Крайне любопытно поразмышлять: какие персонажи пришли на смену Незнайке? Обаятельный крокодил (работающий в зоопарке с 10.00 до 19.00)? Можно сказать, родственный киплинговским Багире, Балу и Каа... Но ни Киплинг, ни Андерсен, который, как теперь вдруг открылось, не любил детей, все же не говорили о том, что Шерхан или Снежная королева списаны с их родного брата или жены. Успенский мог сказать: Шапокляк — это моя первая супруга. Что касается Чебурашки, биография симпатяги поразительно смахивает на аналогичную, обнародованную немецким писателем Михаэлем Энде (еще в 1960 году), о мальчике, найденном в посылке.
В одной вполне мракобесной статье я прочитал, что Цокотуха, если вдуматься, выступает разносчицей инфекции, а освободивший ее из лап Паука Комарик — кровопийца. Сразу открещиваюсь от этой логики. Гена — не хищник, а модификация папы Кокоши и Тотоши, который еще и по-французски говорил и прогуливался по проспектам, глотая прохожих понарошку. Я толкую о человеческой позиции, которая у гениев не всегда совпадает с их творческими декларациями. Корней Чуковский являл собой в гражданском смысле пример рыцарства, а не склок.
Прибыла делегация болгарских юмористов, фаворитов знаменитого Габрова. Я принимал их у себя дома. Один из приехавших, Георгий Друмев, хотел увидеться с Успенским. Он собирался его переводить. Я позвонил Эдуарду, он приехал. И, увидев дружную подвыпившую компанию, устроил унизительную бучу. Увез Друмева. Потому что не стал центром внимания? Или потому что имя его не значилось в афише вечера смеха, запланированного в Колонном зале? Эгоцентризм зашкаливал (как и у многих великих). Он так и не смог простить Александру Тимофеевскому удачно написанную для мультфильма песенку крокодила Гены.
В итоге произошло то, что произошло. Дракон Михалков умер. А Успенский сделался литературным генералом, а может быть, генерал-лейтенантом. Раздавал премии — в том числе себе. Это были уже не разухабистые широкие жесты, когда щедро осыпал деньгами приятелей.
Личное не должно примешиваться к творческому, но коль уж заговорил о формовщиках времени (его формируют личным примером тоже), не могу не вспомнить учителя Владимира Войновича Камила Икрамова. (Нуждается ли гений в учителях? Вероятно, да, Пушкину важно было благословение Державина.) Камил Икрамов говорил мне (в доверительных беседах): «Время — всегда дрянь. Но если ты сам дрянь, не сваливай на время». Оперирую не своим опытом, а свидетельством литературоведа и мемуариста Владимира Соловьева, рассказавшего (из США), как Войнович увел у своего учителя жену. У избитого жизнью (расстрелянный отец) полуслепого (толстенные линзы очков) добряка... Вспыхнули чувства? Застрелись, но не предавай! Впрочем, я, должно быть, излишне категоричен. Пушкин ведь ответил пригревшему его Воронцову еще какой неблагодарностью.
В запасе вечность
Разбрелись, рассредоточились по кладбищам атланты: заслужили державно-имперское Новодевичье, но Дементьев предпочел скромно упокоиться рядом с сыном, Коржавин не остался в США, а делегировал свой прах в Россию, Кобзон выбрал Востряковское, чтобы остаться навсегда рядом с мамой.
Закончу пересказом того, что слышал от Иосифа Давыдовича. С юмором, каким обладал только он один, певец повествовал, как хлопотал о похоронах своего друга конферансье Бориса Брунова. В Москве властвовал Лужков. Но был в отъезде. Кобзон с заместителями Ю.М. поехал на Новодевичье и нашел свободное место рядом с могилой Юрия Никулина. Брунов и Никулин числились завзятыми остряками. Один возглавлял цирк, другой — Театр эстрады. Замы Лужкова уклонялись от, казалось, логичного согласия. Позже выяснилось: это место заботливый Юрий Михайлович предусмотрел для Иосифа Давыдовича. Естественно, замы не смели открыть Кобзону трогательный траурный секрет…
Рассказывая это, Кобзон заразительно смеялся.
Уместны ли шутки по кладбищенскому поводу? Вопрос звучит сегодня применительно к умершим не столь однозначно, как в пору, когда они были живы.
И все же: панибратское отношение к небытию свойственно тем, кому, как Владимиру Маяковскому, предназначена вечность.
