Но Хмурую Женщину такой вариант не устроил. «Если вы находитесь на территории санатория более двух часов, — начала она с торжеством в голосе, — вы являетесь проживающей и должны заплатить за пребывание». Я немного опешила. В памяти вдруг всплыли забытые, казалось, столь же удивительные советские правила: гостям в номере разрешается находиться строго до 11 часов вечера. Я с удивлением поняла, что даже в этом было значительно больше здравого смысла: задержаться после 11 с высокой степенью означает остаться ночевать. Но почему я становлюсь проживающей через два часа? Попытка выяснить это у администратора привела меня на грань скандала. Хмурая Женщина сочла меня злостным неплательщиком и опасным нарушителем внутреннего распорядка.
Кстати, почему мне сейчас вдруг захотелось перейти на этот жутковатый казенный язык? Дело в том, что моя собеседница пребывала в иной, нежели я, реальности, в том числе — реальности языковой. Она продолжала, уже очевидно кипя, втолковывать мне, что пробывший на территории более двух часов переходит в категорию заселяемых (совершенно не важно, что он при этом никуда не заселяется), а заселение должно быть оплачено согласно… Ну конечно, не согласно правилам, а «согласно правил», потому что родительный падеж здесь — важный показатель чиновничьей, то есть начальственной, речи.
Мир санатория предстал передо мной в этот момент четко разделенным на две части, которым строго соответствовали две речевые стихии. Одна половина принадлежала нашему времени. Она бодро рекламировала себя в Интернете, обещая комфортабельные номера, питание по системе «шведский стол», СПА-комплекс и прочие радости общества потребления. Вторая половина прочно обосновалась в позднем СССР, где были в употреблении совсем другие слова: дежурная по этажу, столовая, процедуры и, конечно, режим.
Не буду отвлекаться на рассказ о том, как нам с Хмурой Женщиной удалось-таки выйти из опасного пике и договориться по-хорошему. Тем более что на этом вовсе не закончилась удивительная встреча миров, столь ярко проявившаяся в столкновении словарей. Придя на обед, я по наивности села за первый попавшийся свободный стол. Ко мне тут же подбежала (именно подбежала, запыхавшись) весьма немолодая отдыхающая и взволнованно заговорила: «Вы меня, пожалуйста, извините. Но вы, как я понимаю, недавно приехали. А мы тут каждый год отдыхаем. Уже пять лет. И всегда сидим за 11-м столом!» Надо ли говорить, что меня как ветром сдуло с бесценного 11-го стола. Я даже опять почувствовала себя злостным нарушителем, только теперь не дисциплины, а традиций, вековых, почти сакральных устоев, на которых держался этот загадочный мир. И опять стали всплывать в сознании слова, никогда вроде бы не имевшие ко мне вообще никакого отношения: старослужащие, салаги, дедовщина… Ведь право на вожделенный 11-й стол подкреплялось не чем иным, как выслугой лет. А меня, по возрасту отнюдь не девчонку, прогоняли и стыдили на том лишь основании, что я недавно приехала…
А ведь таких мест, как этот реликтовый санаторий, немало на карте нашей огромной родины. Это только моим студентам, обучающимся в хорошем московском вузе, кажется, что ни от советской жизни, ни от советского языка не осталось и следа. Юноши и девушки с некоторым сомнением слушают меня, когда я говорю, что в одном случайно выбранном в качестве примера российском регионе сейчас, в 2018 году, издаются районные газеты «Верный путь», «Маяк», «Ударник», «Знамя труда» и даже «Пламя труда». Открыв наугад свежий номер одной из них, читаем буквально следующее: «Губернатор поставил задачу создать все условия для начала посевных работ», «Трактора уже в поле», «Забота и внимание ветеранам», «А мы сдавали ГТО!». И становится понятно, что не надо торопиться хоронить и оплакивать советский казенный язык.
Не знаю, надо ли сильно печалиться по этому поводу. В конце концов, пока живы мои 50-летние ровесники, а также те, кто нас несколько старше или чуть младше, никуда не денутся и наша память, и наш словарный запас. Мы, в школьные годы легко выговаривавшие наизусть: «Залп «Авроры» возвестил о начале новой эры социализма», — без особого труда и сегодня переходим на этот язык. При встрече с Хмурыми Женщинами мы мобилизуемся, убираем с лица улыбку и требуем жалобную книгу. Если понадобится, мы напишем в газету «Верный путь», как с чувством глубокого удовлетворения сдавали нормы ГТО.
Настораживает другое. Страшно, когда два столь непохожих мира и языка сливаются в гармонии алчности. Ведь весь этот дикий разговор о заселении неизвестно куда и проживании непонятно где был направлен на одно — получение с меня дополнительных денег. В советские годы в тот же убогий, но кое-как исполнявший свои медицинские обязанности санаторий больных направляли бесплатно или по льготным путевкам. И высокомерная позиция администрации, считавшей, что делает для них все из милости, была неприятной, но более или менее объяснимой. Сейчас же часть гостей санатория, начитавшись в Интернете о спа и шведском столе, приезжают за собственные деньги и становятся такой же дойной коровой, как состоятельный турист на морском курорте. Только вот разговаривать с этими гостями продолжают с позиций силы, каждую минуту ставя их в положение надоевших бедных родственников. И советский язык, устроенный так, чтобы адресат сообщения чувствовал себя не человеком, а жалкой песчинкой, оказывается, здесь так же востребован, как в пионерском лагере моего далекого детства.
Как назвать парадоксальное существование двух языков? Можно красиво, например диглоссией (так лингвисты обозначают ситуацию, сложившуюся в Киевской Руси, где использовались параллельно русский и церковнославянский). Как сказал Михаил Светлов, «красивое имя — высокая честь». Жить в условиях диглоссии вроде бы и не унизительно. Или все-таки скажем честно, что мы имеем дело с отражением описанного Джорджем Оруэллом двоемыслия? Я ведь могу вслед за автором романа «1984» — создателем бессмертных лозунгов «Война — это мир», «Свобода — это рабство», «Незнание — сила» — сформулировать некоторые свойства современной действительности: «Ресторан — это столовка», «Отдыхающий — это раб», «Порядок — это угнетение». Двоемыслие проявляется в том, что с нами разговаривают сурово, по-социалистически, а деньги берут как при капитализме. В том, что от нас хотят испуганного советского послушания, при этом не предлагая даже иллюзорной советской заботы. Оно царит там, где за возвращение к жизни после тяжелой болезни ты платишь из своего кармана, а чувствуешь себя виноватым перед теми, у кого, судя по их выражению лица, отнял драгоценное время.
Нет, так я, оказывается, не хочу. И платить за мифическое «заселение» все-таки не буду. И Хмурых Женщин (а также начальственного вида мужчин) предлагаю не бояться. Пусть они, прежде чем получить наши деньги, хотя бы переведут сказанное на нормальный человеческий язык.
