Кто-то спросит: а это важно? Вообще-то сие было очень важно для Льва Николаевича, живописавшего Наташу, всякий раз напоминая увиденное на первых страницах: «Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями».
Почему б не уважить старика Толстого, на 1200 страницах эпопеи неустанно повторявшего: яркая черноглазая брюнетка? Но главное — убедительно увязывавшего портрет Наташи с чертами ее характера. Любому (кроме, как оказалось, британского режиссера) ясно: Лили Джеймс — не Наташа, даже если вылить на ее волосы пинту лучшей черной краски, намазать пуд «Макс Фактора»…
Не сочтите это за киноксенофобию: я обожаю Наташу Ростову — Одри Хепберн (американская версия 1956 года). Аристократка по рождению (не киношному) взяла бы Одри эту Лили Джеймс себе хотя бы в компаньонки, камеристки? Сомневаюсь. Даже участие (отнюдь не киношное!) Одри Хепберн в движении Сопротивления — нить ее связи с толстовской героиней, черта сходства с Наташиным порывом помощи раненым в эвакуации Москвы 1812 года. И главное: Наташа-Одри — яркая брюнетка! Как и Людмила Савельева в советской версии.
Кого забыли напрочь (не только англоремесленники, но и все литературоведы) — так это мать Наташи Ростовой. Том Харпер (режиссер) с его любовью к тициановской масти мог тут дать хоть «Венеру Урбинскую», хоть «Магдалину кающуюся», но у графа Толстого был свой взгляд на мать Наташи. «Война и мир», часть 1, глава 13: графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо, изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек…
Далее. Главный фрагмент, раскрывающий «русскость» Наташи, уже 160 лет всем известен. Это когда они с братом Николаем после охоты заехали к дядюшке, а тот взял гитару и затянул народную песню, бросившую Наташу в танец: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, откуда взяла она эти приемы, но как только она стала, улыбнулась — весело, торжественно и гордо — и повела плечом… Анисья Федоровна прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чуждую ей, в шелку и бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и тетке, и матери, во всяком русском человеке»…
Но отступим на час ранее — они только подъезжают к дядюшке, причем Наташа — верхом, что вызывает удивление местных крестьян: «Аринка, глянь-ка, на бочку сидит, а подол-то болтается. Батюшки-светы… Вишь, татарка».
И еще часом ранее. Сама охота: «Наташа визжала в одно и то же время, не переводя духа, так, что в ушах звенело. Она не могла не визжать всякий раз, как при ней затравливали зайца. Она как какой-то обряд совершала этим визгом. Она этим визгом выражала все то, что выражали и другие охотники своими единовременными разговорами»…
Я не самый великий знаток восточных женщин, татарочек, но какое-то общение имел: могу утверждать, что переход на заливистый визг, регистр восторга (при сильных впечатлениях в самых разных жизненных ситуациях) — часть их стиля. «Татаркой» ее назвали крестьяне. Ну и Лев Николаевич начинает знакомство с матерью Наташи Ростовой: «восточный тип лица».
К общеизвестным этапам жизни Льва Толстого (учеба в Казанском университете на Восточном факультете, служба на Кавказе, первые повести, присланные в «Современник» из Чечни) добавлю следующее. Примерно 60% русского дворянства — потомки выходцев из Орды. Начнешь перебирать справочники — и вслед за «говорящими» фамилиями (Юсуповы, Карамзины, Рахманиновы, Корсаковы, Тургеневы, Тимирязевы, Бехтеревы) копнешь далее, и…
«Поливановы — дворянский род, происходящий от татарина Кочевы, в крещении Онисифора, выехавшего из Орды к великому князю Дмитрию Донскому…
Огаревы — от мурзы Кутлу-Мамета, прозванного Огар, служившего Александру Невскому и крестившегося с именем Пантелеймона…
Ртищевы…» И так далее.
Правда, Толстые — в других 40 процентах. Но Лев Николаевич, приступая к роману, просто не мог не вглядеться в одного из главных героев 1812 года — Александра Остермана-Толстого. В том пантеоне победитель при Кульме занимал совершенно особое место — некий аналог французского маршала Нея: главный храбрец, любимец армии. Конечно, жаль, что исключительность фигуры Остермана-Толстого я должен пояснять через маршала Нея, но,увы, таковы «уровни раскрученности» наших героев. Фамилию Остерман (и гигантское состояние) ему добавила Екатерина еще в 1796 году, а вот от деда Бибикова он заимствовал «черкесский, татарский» (тогда это особо не разделялось) смуглый облик. Образ дальнего родственника, героя 1812 года, несомненно лег в копилку Льва Николаевича.
Но не пора ли вернуться к брюнеткам? Возьмем следующий великий роман Толстого «Анна Каренина»: часть 1, глава 22… «Анна была… в черном бархатном платье… На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок… Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках»...
Тоже брюнетка. Тенденция, однако? Известно, литературоведы называют «Анну Каренину» пушкинским романом, а прототипом Анны считают Татьяну Ларину — мысленным продолжением, отвечавшим на вопрос Льва Толстого себе: «А если б Татьяна все же изменила мужу?» Кстати, и Набоков в своем титаническом комментарии к «Евгению Онегину» уверен, что финальная встреча Татьяны и Евгения — завязка именно такого продолжения.
Это — факты литературоведения. Наведите справки у Эйхенбаума и заодно прочтете: «Достоверно известно, что внешний облик героини Анны сложился у писателя под впечатлением встречи с дочерью Пушкина Марией (по мужу Гартунг)».
Было бы упрощением валить всех в кучу и предполагать, что и на брюнетке Ростовой — отблеск старшей дочери Пушкина. Все сложнее и гораздо интереснее! Мария Гартунг повлиять на внешний облик еще и Наташи никак не могла. Первая встреча, столь важная для Толстого (и «Анны Карениной»), состоялась в 1868 году. Свояченица Толстого Кузминская писала: «Когда представили Льва Николаевича Марии Александровне, он сел за чайный столик подле неё. Она послужила типом Анны Карениной… Он сам признавал это». Но к тому моменту первые главы «Войны и мира» с чернокудрой и черноглазой Наташей были уже три года как опубликованы.
Здесь кончается каноническое литературоведение. Дальше предлагаю следующую литературно-психологическую гипотезу: «сцепленные признаки». В голове великого автора имела места некая корреляция генетических признаков. Похоже, накопление примеров сформировало у Толстого ощущение: предки брюнеток вероятнее были связаны с какими-то приключениями, походами, пленениями — со времен половецких еще. Что отразилось в цвете волос, характерах. Брюнетка Анна Каренина через Машу Пушкину тоже ведь восходит к большому приключению эфиопского пленного царевича.
Подчеркну: процесс «вероятностный». Турецкая полонянка, получившая традиционную фамилию Турчанинова — мать Василия Жуковского, кроткого добродушнейшего человека. А внук полонянки Григорий Мелехов («горбоносые, диковато-красивые» Мелиховы «Тихого Дона») после ссоры с братом Петром слышит: «Весь в батину породу выродился, истованный черкесюк».
Занятно ситуацию «зеркалит» рубеж — Черное море. У турок, арабов северные полонянки зародили столь же полуинтуитивное отношение: рыжие женщины желанны, но и опасны. Классический пример — Роксолана.
Западноевропейский культ белокожести, блондинистости дошел до того, что сбривали даже черные брови! Гляньте на средневековые полотна. Там, правда, примешивался социальный момент: загорелые — работавшие в поле простолюдины. Буйно-рыжая масть пришла от викингов. Вспомним тогдашнюю молитву: «Боже, спаси нас от ярости норманнов». Смягчив за несколько веков нравы и масть, так и дошли до идеала: тициановских бледно-рыжих — одна из которых и свалилась на нас в английском сериале 2016 года.
Что ж, у европейцев свои идеалы внешности, у нас — свои. Но дело даже не в идеалах, а в том, что хотел сказать о своих героинях, наделяя их определенным цветом волос и мастью, гениальный Толстой. Так что лучше читайте и перечитывайте первоисточник — вглядывайтесь в лица и локоны сквозь страницы книг, а не с помощью телевизионных «посредников».
