Мой собеседник с явным сожалением на лице в ответ: «А зачем это сделали? Ведь какие были великие люди — и какие великие дела были в то время! Якиманка звучит хуже имени Димитрова!» А я, несколько смущаясь, все же сказал: «Для одних эпоха Димитрова была великой, а для других — эпохой великих страданий. Репрессии в Болгарии, проведенные Димитровым в конце 40-х, очень напоминали сталинские, а потому болгары в 1990 году вытащили мумию Димитрова из мавзолея, кремировали и похоронили в могиле матери. А в 1999 году сам мавзолей разрушили тремя взрывами. А мы, россияне, все-таки его памятник не тронули».
Мой собеседник сначала растерялся, не ожидая критической реакции на его восторг по поводу «великих людей и великих дел», но потом перешел в наступление. «Ну и что, — сказал он мне в ответ, — моего дедушку в 1938 году тоже расстреляли. Он был из раскулаченных, сосланных в Сибирь. Но, наверное, по-другому нельзя было. Поэтому Сталин и его эпоха для меня остаются великими».
Несколькими неделями позже, читая статью историка Андрея Фурсова в печатном органе Изборского клуба — газете «Завтра», — я вспомнил о разговоре с этим случайным собеседником на остановке. Ведь на самом деле тот взгляд на советскую историю, который он отстаивал, целиком совпадает с тем, что проповедуют сегодня авторы газеты «Завтра»: ничего и никого не жалко во имя великих дел, даже родного дедушку. Разница между советским патриотизмом и нынешним состоит только в том, что первый был во многом вынужденным, а нынешний идет от самого сердца. Не забывайте, советский патриотизм рассыпался всего за несколько дней, вместе с распадом СССР. А тут просто человек, без оглядки на посторонних, отстаивает свои убеждения.
И если вы вникнете в смысл рассуждений Андрея Фурсова, то вы поймете, о чем я говорю: «В 1990-е годы, да и после, коллективный Запад и его холуи в России попытались применить к русским те методы, которыми после мировой войны давили Германию… Мерзавцы разного рода заговорили о необходимости покаяния за сталинизм-коммунизм, о том, что сталинский и гитлеровский режимы — одно и то же, и оба равно виновны в развязывании Второй мировой войны, о том, что для русских характерно тоталитарное сознание, его нужно менять с отказа от русских народных сказок и т.д. и т.п. Советофобия быстро превратилась в русофобию» («Завтра», №29, 2018 г.).
Как мы видим, главная опасность для русской души и с точки зрения моего собеседника-сибиряка, и с точки зрения Андрея Фурсова — это осознание ценности человеческой жизни, а потому, как призывает уважаемый историк, современная Россия должна бороться прежде всего с теми, кто сожалеет о жертвах сталинского «большого террора». И моему собеседнику на остановке, и автору газеты «Завтра» не жалко старую Россию, которую убил ленинско-сталинский коммунизм. Разве что первый проявил равнодушие только к названиям улиц дореволюционной России, а второй считает недопустимым вообще разговор о преступлениях советской эпохи. Ему не жалко разрушенных православных храмов, превращенных в пепел или в склады, равно как и десятков тысяч священников, убитых или замученных в ГУЛАГе.
Раз разговор о преступлениях сталинского коммунизма для Андрея Фурсова является предательством по отношению к России, то тем самым вообще снимается вопрос о какой-либо моральной оценке всего того, что предшествовало «великой эпохе Сталина». Речь идет о запрете на сострадание к мукам и болям миллионов наших соотечественников, погибших во время большевистского террора. И получается, что, с точки зрения Андрея Фурсова, вопрос о жертвах, о человеческой цене «великой эпохи Сталина» недопустим, ибо он противоречит «подлинному патриотизму».
На самом деле в мировоззрении героев моего рассказа ничего нового нет. Все это рецидив ленинского: «Нравственно все, что служит победе коммунизма». Речь идет о рецидиве идеологии, которая была построена на замораживании у человека способности к нравственной оценке национальной истории и деяний наших вождей, на замораживании способности к христианскому восприятию исторических событий через заповедь «Не убий!».
Разница между советским патриотизмом и патриотизмом газеты «Завтра» состоит только в том, что коммунисты все же разрешали работать сердцу при оценке дореволюционной России, при критике крепостного рабства, жестокости держиморд. А патриотизм Андрея Фурсова запрещает не только называть сталинский террор преступлением, но и запрещает какую-либо критику изъянов и слабостей русской души. По Фурсову получается, что если ты говоришь о тоталитаризме русской власти в целом, то ты становишься «мерзавцем» и «холуем Запада».
А теперь — о главном. Что с нами произойдет, если настроение моего собеседника-сибиряка и философия историка Андрея Фурсова будут признаны нормой патриотизма, когда моральный протест против преступлений сталинизма будет признан национальной изменой?
Надо понимать, что идеал патриотизма, который вошел в душу современной России и который как мог озвучил мой собеседник-сибиряк, накладывает вето не только на христианскую мораль, но и на чувство внутренней, духовной близости со своей страной, народом. На самом деле вы никогда не станете русским, если в вас не проснется чувство боли, сожаление о гибели миллионов ни в чем не повинных людей, людей, у которых была такая же одна жизнь, как у каждого из нас.
На мой взгляд, правы и те, кто призывал к покаянию за грехи наших предков. Если не покаянию, то хотя бы чувству стыда за наших дедов и прадедов, которые потеряли голову и пошли за большевиками, ввергли себя в стихию самоуничтожения. Но эта связь с народом, со своей историей у вас никогда не появится, если вы с восторгом воспринимаете вождя Сталина, без колебаний приговорившего к смерти миллионы соотечественников.
Обратите внимание: практически у всех, кто испытывает восторг по поводу сталинского коммунизма, мертвечина души соединяется с ненавистью к правде, с ненавистью к тем, кто остается верен правде вопреки настроениям нынешней России. Не могут господа из Изборского клуба не понимать, что, отказывая русскому человеку в праве на моральную оценку деяний Сталина и большевиков, они накладывают вето на работу совести и ума. И тем самым превращают русского человека в получеловека, если не дебила, — надо называть вещи своими именами. И вообще, я не понимаю, как можно совместить русскость как христианство, как православную религию с советскостью. Советскость — это разрушение не просто церквей, а национальных святынь, исторической памяти. Неужели этого не понимают нынешние губернаторы, которые активно поддерживают «изборский патриотизм»?
Я не люблю все эти модные ныне темы о заговорах. Не составляет труда показать, что на самом деле патриотизм, который позиционирует газета «Завтра», воюет не с Западом, а с Россией, с тем, что принято называть «вершиной русской культуры». Ведь правда состоит в том, что ставили вопрос о покаянии за преступления сталинизма и большевизма в целом не либералы 1990-х, как пишет Андрей Фурсов, а «веховцы», отцы нашей национальной святыни — русской религиозной философии начала ХХ века.
«Возникновение на Западе фашизма стало возможно только благодаря коммунизму, которого не было бы без Ленина» — эти слова принадлежат Николаю Бердяеву. Он же настаивал на том, что «тоталитарный коммунизм, как и тоталитарный фашизм и национал-социализм, — родственны» в том, что «требуют отречения от религиозной и моральной совести, отречения от высшего достоинства личности». Отец Сергий Булгаков — это наш русский Фома Аквинский — посвятил целую книгу «Расизм и христианство» исследованию духовного родства вскормленного марксизмом большевизма и национал-социализма Гитлера.
Идеологи Изборского клуба сознательно и откровенно ведут борьбу с тем, на чем держалась и держится духовность русского народа. Надо понимать, что не имеет будущего нация, которая идет за теми, кто призывает восторгаться преступлениями своих правителей, за теми, кто навязывает нам идеал человека, лишенного чувства сострадания, способности к отторжению откровенного зла. И очень опасно, что мы сегодня вместо формирования у русского человека ненависти к убийцам, к тем, кто породил великие муки народа, формируем ненависть к правде, ненависть к тем, кто остается верен, несмотря ни на что, исторической истине.
