Историю о том, как родной дядя, скромный чиновник Рособрнадзора Олег Васильевич Шевяков, попытался завладеть квартирой своего племянника, я в свое время описала в очерке «Оборотень в хоромах» . Но после звонка Видова я, разумеется, понятия не имела о том, что речь идет о пятикомнатной квартире в доме на Котельнической набережной. Не знала я и о том, что задолго до фортеля с квартирой умершей Натальи Федотовой Олег Васильевич Шевяков приобрел квартиру Леонида Ильича Брежнева на Кутузовском проспекте.
Мы встретились со Славой, я поехала в суд — это сюжет для роскошного детектива. Квартиру удалось спасти, Олег Видов много раз звонил мне, и мы часами разговаривали об этом суде, о прошлом — обо всем на свете. В том числе и о том, что случилось с Викторией Брежневой, дочкой Галины Леонидовны Брежневой, то есть внучкой всесильного генсека.
В конце концов из разговоров с Олегом Видовым и его сыном я и узнала о том, что любимая внучка Брежнева, Виктория, лишилась всего своего немалого имущества, в том числе нескольких квартир, и живет в Подмосковье. Адрес скрывает, имя мужчины, с которым живет, тоже скрывает и очень бедствует. Видов много раз грустно повторял, что не знает даже, живет Виктория в съемной квартире или, как он выразился, скитается по людям. Время от времени он присылает ей деньги и как может поддерживает ее. И однажды он попросил меня встретиться с ней. Теперь, по прошествии стольких лет, я понимаю: он думал, что раз мне удалось спасти квартиру сына, вдруг я смогу чем-нибудь помочь и Виктории Евгеньевне.
Надо сказать, что во время наших мытарств с судом Слава рассказал мне, что у него дома хранится архив Брежневых, который в свое время оказался у Виктории Евгеньевны. Она хотела его выбросить, но Славина мама, Наталья Федотова, забрала его себе. И вот теперь архив находится у него, и он хотел бы передать его в хорошие руки. Так в один прекрасный день семейные документы Брежневых оказались у меня.
Вначале, заглянув в коробки с фотографиями и полуистлевшие конверты, я решила написать об этом книгу, но очень быстро поняла, что на это уйдет сто лет и все равно не получится ничего стоящего. Я раз за разом перебирала уникальные фотографии, которые нигде не печатались, разглядывала трудовую книжку землемера Леонида Брежнева, но больше всего меня потрясли поздравительные письма и открытки. Это были такие же открытки, которые мы отправляли и получали от своих родственников к праздникам, с такими же картинками, тюльпанами и нарциссами, Дедами Морозами, снежинками и девочками на коньках. Только там было написано: дорогие дядя Леня и тетя Витя… Если не ошибаюсь, жену Брежнева домашние называли Витей. Дорогие дядя и тетя, поздравляем вас с 1 мая, желаем счастья, очень скучаем… Такая же была семья, только совсем другая.
И вот в один прекрасный день — мне кажется, это было летом — мы со Славой поехали в Павловский Посад. Он сказал, что Виктория Евгеньевна просила остановиться на повороте с трассы. Мы приехали, угнездились на свободном пятачке, и вскоре появилось такси, старенькие «Жигули».
Когда Виктория Евгеньевна вышла из машины, я обратила внимание на то, как на нее смотрел водитель — она оказалась очень похожа на Галину Леонидовну, и водитель никак не мог понять, что происходит.
Слава остался в своей машине, а мы поехали в город и остановились у какого-то придорожного трактира. Я объяснила официантке, что нам очень нужно уединиться для интервью, и какая-то добрая женщина отвела нас в бухгалтерию, где не было ни души. Я сказала Виктории Евгеньевне, что хочу ее угостить, и она попросила чаю и упаковку рулетиков с джемом, которые в то время продавались во всех хлебных лавках. Как я ни старалась уговорить ее съесть что-нибудь горячее, она твердо ответила: не трудитесь, я больше ничего есть не буду.
После первой чашки чая я поняла, что Виктория Евгеньевна не хочет отвечать ни на какие болезненные для нее вопросы. Я спросила про ее дочь Галю, и она очень резко сказала, что эта тема — табу, и больше имя дочери произносить не стоит. Спросила, что стало с четырьмя квартирами, которые у нее были в центре Москвы, в том числе с квартирой Леонида Ильича на Кутузовском проспекте, 26, — она ответила, что стала жертвой чужой хитрости и хватит об этом. Когда я все же убедила ее вернуться к истории с квартирой Леонида Ильича, она сказала, что продала ее другу семьи, которому так доверяла, что попросила его от ее имени оформить сделку. Он и оформил. Половину денег он передал ей в день заключения сделки, а остальные обещал вернуть, но так и не вернул. Все документы остались у него, и сделать с этим теперь уже ничего нельзя. Как мы теперь знаем, это был Олег Васильевич Шевяков, брат лучшей подруги Галины Брежневой.
И неожиданно я поняла, что Виктория Евгеньевна хочет поговорить о своей семье, о своем детстве, о своей жизни, как если бы это была обычная семья. Не была — но вот если бы была… Виктория Евгеньевна показалась мне человеком очень замкнутым, трудным в общении. И вот этому запертому на замок человеку захотелось — даже не знаю, какое подобрать слово, — возможно, вернуться в рай. Позже я увидела ее на каких-то ток-шоу, где она отвечала на неприятные вопросы. Потом выяснилось, что она выступала там за деньги, которых ей так не хватало. Но это было потом. А в тот день она все же разрешила мне включить диктофон и записать наш разговор.
Когда я принесла это интервью в редакцию, решили, что публиковать его не стоит — очень пресное. С тех пор прошло 10 лет. Зимой ушла из жизни Виктория Евгеньевна, недавно умер ее двоюродный брат, который не разрешил похоронить ее прах в семейной могиле. Я взялась разбирать старые бумаги и вдруг нашла то старое интервью.
Я прочитала его другими глазами.
Вот оно.
* * *
— Виктория Евгеньевна, наверное, Леонид Ильич Брежнев дома не был генсеком…
— Разумеется, нет. Все проблемы, все тяготы, неизбежные для жизни человека, который занимал такой пост, оставались снаружи. Я не помню, чтобы он пришел домой в плохом настроении. Всякое, конечно, случалось, это понятно, но он всегда улыбался. Никогда не кричал, не повышал голос. У бабушки был невероятно сложный и в общем тяжелый характер. Когда они ссорились, дедушка, как и положено мужчине, всегда первым прерывал молчание. Он был чрезвычайно доброжелателен. Этот талант с ним родился и с ним ушел.
— Интересно, кем бы он стал, если бы жизнь сложилась иначе?
— Думаю, из него получился бы талантливый артист, почему нет? В пору расцвета он был очень артистичен.
— А кино любил?
— Любил. Думаю, что больше, чем театр. Но это трудно сказать наверняка. Если бы у него была возможность часто ходить в театр, думаю, он бы как-то ближе к этому подошел. А кино можно было посмотреть дома.
— У него были любимые фильмы?
— Как у всех людей того поколения, это были фильмы о войне. Очень любил «Семнадцать мгновений весны». Я не помню, какое звание получил тогда Тихонов, а вот орденом наградили радистку Кэт. Тогда не принято было награждать людей, которые играли фашистов, но он, конечно, был восхищен игрой Броневого и Табакова. И, конечно, комедию хорошую он тоже любил…
— А что больше: комедии или военные фильмы?
— Трудно сказать, скорей всего, под настроение. Но комедию любил безусловно, потому что он был человеком с юмором. Он его понимал и любил. Он и анекдоты про себя знал и всегда смеялся. А вот мелодрамы он, пожалуй, не смотрел. Потому что в основном кино было не столько удовольствием, сколько разрядкой, потому что у таких людей удовольствие — очень сложная штука.
— Но все же что в принципе могло доставить ему удовольствие? Водка? Карты? Охота?
— А так нельзя сказать, чтобы что-нибудь конкретное. В принципе, когда он бывал в хорошем настроении, а дома у него всегда было хорошее настроение, ему все доставляло удовольствие. Посидеть за обедом в выходной день, когда он не работал, что было крайне редко, — это тоже было удовольствие.
— Бабушка сама готовила?
— Нет, конечно, но повара готовили только по ее рецептам, потому что она была потрясающая хозяйка. Все рецепты есть у меня. Она учила поваров, а потом только наблюдала.
— Наверное, были фирменные блюда?
— Как сказать… Ну, например, холодный борщ. У нее он готовился иногда с фасолью, иногда с осетриной. Потом все очень любили щи из кислой капусты с рулькой. Рыбу в самых разных видах… Из мяса в основном у нас в ходу были банальные котлеты. Обычно их делали из говядины и свинины, но иногда добавлялась баранина или курица. До готовности их непременно доводили в духовке, почему они были такие невозможно пышные и сочные. Делали много вареников: с ягодами, конечно, с творожком, с картошкой и непременно со шкварками. Вареники с тушеной капустой, пельмени и колдуны…
— А пироги пекли?
— Обязательно! Дрожжевые и печеные. Пирог, как правило, у нас был один, самый обыкновенный, с яблоками. Из тортов — «Наполеон», но какой! Как его готовить, знают теперь только наши ребята-повара. Все воздушное и крем неописуемый. Съезжались мамины подруги, но, к сожалению, бывало это далеко не каждый день. В основном к праздникам, к Пасхе, пасху делали дома, и куличики тоже. У бабушки со времен молодости сохранилась пасочница деревянненькая, ей было уже сто лет в обед, но делали именно в ней…
— Интересно, а что у вас в семье было принято дарить друг другу к праздникам?
— Что касается бабушки, с ней, естественно, было проще, потому что ей можно было преподнести хороший букет или флакон духов.
— Виктория Петровна любила духи?
— Да, но в то время даже там, где покупали мы, французские духи были большой редкостью. Но тогда были в моде арабские духи, бабушка их очень любила. Она, конечно, не душилась каждый день, этого не могло быть, но если случался выход, то вот немножко…
— А вам что дарили в детстве?
— Игрушки, сладости, могли платьице подарить — у нас не было завалов, чтобы приносили двадцать пакетов с подарками. Вообще-то я до очень приличного возраста ходила в бабушкиных вязаных платьях. Она же потрясающе вязала! И все мои подружки брали эти вещи поносить. Про шарфы и шапки я не говорю — вязаные платья, кофты, юбки… Она вязала так, что, будь это сейчас, могла бы открыть салон. Это был ее бесспорный талант. Она пыталась научить и меня, но у меня не пошло.
— Виктория Евгеньевна, те самые давние воспоминания у вас ничем не омрачены? Или они все равно сложные?
— Нет, те — они, пожалуй, светлые. Чем они могли быть омрачены? Дедушка с бабушкой были мои папа и мама, к этому я привыкла с детства.
— А вы не задавали себе вопроса почему?
— Ну, так я же потом узнала.
— А что вы узнали?
— То, что и было. Нельзя сказать, что родители меня бросили, ничего подобного не было. Отец же был артист и все время ездил, а мама ездила с ним. Кроме того, были еще двое детей от другого брака папы, которых тоже нужно было тащить, — а меня-то куда, совсем маленькую? И бабушка с дедушкой меня просто не отдали, и все. Мама с папой прожили вместе десять лет, не так много.
— Говорят, Леонид Ильич хорошо относился к вашему отцу.
— Очень. Это был единственный зять, которого он любил по-настоящему. Они и по возрасту были достаточно близки. Дедушка очень переживал, когда они разошлись.
— Кто же был инициатором развода?
— Ну, мама, конечно. Молодая, красивая женщина. Она была невероятно яркая, знаете, невероятно, как пышный, яркий мак. Она в жизни была гораздо лучше, чем на самых хороших фотографиях.
— Мне доводилось встречаться с людьми, с которыми Галина Леонидовна работала. Я не услышала ни одного плохого слова. Думаю, у нее был талант дружить. И она не была предателем, ведь так?
— Конечно, нет. Она ведь была очень открытой, это ей досталось от Леонида Ильича. И друзей, и якобы друзей было без числа. Вот ее брат Юрий Леонидович — он был совсем другой.
— Позже у вас с мамой все же сложились теплые отношения?
— Да я бы не сказала. Просто не было возможности им сложиться. Она же не была банальной домохозяйкой, всегда была чем-то занята, вокруг нее всегда кипела жизнь. Тем более что я же не была брошенным ребенком.
— Виктория Евгеньевна, где вы учились?
— Я поступила на филфак МГУ, но это было не мое. Я прогуливала, прогуливала, потом меня вызвали и сказали, что нужно сдавать экзамены. И я просто отвалила, не создавая никому проблем. А потом поступила в ГИТИС, это уж я сама хотела. На театроведческий факультет. Я ведь очень люблю театр, кино, которое очень хорошо знаю, потому что у меня с детства была возможность видеть то, что было недоступно другим. Другое дело, что мне не пришлось работать по специальности; вы же понимаете, театральный критик — это хобби. Нет, я нигде не работала до 1982 года, а потом пошла в Госкомиздат и стала работать в дирекции выставок и ярмарок.
— Вы любите читать?
— Обожаю. Бабушка научила меня читать очень рано, она и сама это любила. Когда она стала очень плохо видеть, ей сделали специальную лампу на ножке, куда прикреплялась очень сильная лупа. Библиотеки у нас всегда были большие.
— А сейчас читаете?
— Хорошие книги — это самое любимое. Книга — это вообще нечто отдельное. У меня есть любимые классики. Как это ни покажется странным, я перечитываю «Войну и мир». К тому же ведь классики — это загадка природы: перечитываешь и каждый раз находишь то, чего раньше не замечал. Достоевского люблю, но не всё: «Идиота» люблю и не очень люблю «Братьев Карамазовых». У Алексея Толстого люблю всё и частенько перечитываю. У меня очень много книг. Они всегда при мне, всегда.
— Книжный человек, как правило, умеет облекать свои ощущения в слова. Вы можете сказать, что в людях больше всего любите и что не принимаете? И менялось ли это представление в течение жизни?
— Не знаю, как ответить. Вот черт его знает, что я люблю в людях. Вы знаете, скорей всего, это не ответ на ваш вопрос, но мне важно, чтобы человек меня не раздражал. Почему это происходит, непонятно. И я не считаю нужным себя принуждать. Если это есть — всё, общение невозможно. А друзей у меня никогда много не было.
— А в себе что вы любите, а что — ненавидите? Вы можете это сформулировать?
— Сложно. Вряд ли я в себе что-то так уж люблю. А вот что бы хотелось изменить — в совершенно ненужном месте и в ненужное время я бываю излишне нерешительной. Это доставило мне немало неприятностей.
— Тогда скажите, какой у вас характер?
— Я бы не назвала его таким уж замечательным, потому что я замкнутый человек. Нельзя сказать, что я неприветлива, но лучезарности во мне нет. И никогда не было.
— Что вы считаете причиной ваших многочисленных проблем? Или для вас это тоже неочевидно?
— Ну, конечно, каждый человек кузнец своего счастья и прочее. Но основная причина, Оля, это то, что не было возможности приспособиться к жизни. Я жила в закрытом пространстве. Закрытом по техническим причинам. Вот братья двоюродные оказались более приспособленными, потому что они изначально жили с родителями, в городе, в своих квартирах. Они с детства ездили на метро, они росли в живой жизни, понимаете? А я росла вне ее. И поэтому, когда подоспело нехорошее время — вот тут-то все и началось. Подготовка оказалась жалкой.
— Сколько вам было лет, когда это выяснилось?
— Ну, когда… Сразу. И я старалась в меру сил. Искать виновных в моих бедах бессмысленно. Повалилось одно за другим, и надо было справляться. Делала как могла. Но все это несколько отстоит от того, что получилось с квартирами.
— А почему?
— Ну, это немножко отдельно. Это был голый обман, и все. Потому что меня всегда обманывали близкие люди, понимаете разницу?
— И то, что в конце концов случилось с вашей матерью, вы считаете, тоже произошло от неприспособленности к жизни?
— Оля, все это приобрело такую вселенскую известность потому, что речь шла о Брежневых. На самом деле таких историй тысячи. Для тех, кто не понимает, объясняю. Во-первых, человек она была абсолютно неуправляемый — такой характер. И во-вторых, она была пьяницей, и это всем известно. Но главное, она это знала сама. И у нее была любимая поговорка. Кто бы ее ни уговаривал взять себя в руки, она отвечала: я пила, пью и буду пить. И все. Но если бы это действительно было все… От дедушки как могли все это скрывали. Лечиться мама ложилась в разные клиники. Но это был абсолютно дохлый номер. Спустя день-другой она в тапочках выходила на дорогу и останавливала машину, чтобы вернуться домой. И все начиналось сначала. И все это, естественно, валилось на мою голову. Дальше — больше. Она стала приводить домой людей с улицы. И настал момент, когда ее гости в доме на улице Алексея Толстого вышли через две двери, не открывая их. То есть разбили стекла. В полседьмого утра мне в очередной раз позвонили: срочно приходите. Я пришла. Старший по подъезду говорит: понятно, что за стекла вы заплатите. Но жильцы собираются написать письмо о ее выселении. Нужно Галину Леонидовну куда-то пристроить, дальше так продолжаться просто не может, потому что люди обязательно напишут. Это и был конец.
Мне говорили: вот если бы она жила с вами… Но она ни с кем не хотела жить. И не думала, и не собиралась. Поэтому она и оказалась в психиатрической больнице. Никакое другое заведение, вы поймите, ее не принимало. Потому что отовсюду она уходила в чем была. А других заведений просто не было. Хорошо хоть бабушку удалось обиходить. Она очень долго была беспомощной…
На прощание Виктория Евгеньевна сказала: если бы удалось достать где-нибудь тысяч тридцать, я бы купила маленький домик, а больше ничего и не нужно.
Я спросила: рублей?
И она впервые за все время нашего разговора улыбнулась и ответила: ну что вы, долларов, конечно…
* * *
Большую часть жизни я прожила в хрущевской пятиэтажке на Можайском шоссе, рядом со Славянским бульваром. Площадь нашей квартиры была 23,4 метра. Две маленьких комнаты, в которых потолок лежал на голове, 5-метровая кухня, в которой 1 метр занимала газовая колонка, так что ели мы, семья из четырех человек, всегда в две или три смены. И крошечный коридор, где помещалось только кресло из румынского гарнитура, которое не влезло в так называемую большую комнату.
И вся жизнь нашей семьи так или иначе вращалась вокруг возможности улучшить жилье. Отчаявшись, весной 1981 года мы написали письмо на ХХVI съезд КПСС, последний при жизни Брежнева. Нам ответили, что поставить на учет нуждающихся нас не могут, потому что у нас имеются излишки жилплощади. И на встречу с Викторией Брежневой пришел не столько журналист, сколько та девочка из дома на Можайском шоссе. Девочка, впоследствии ставшая мамой ребенка, который понятия не имел о том, что у него должна быть своя кроватка. Со дня рождения он спал со мной на раздвинутом диване, который мы никогда не сдвигали. И поэтому пробраться к письменному столу я могла только боком.
Поэтому на меня произвели такое впечатление письма и открытки, адресованные Леониду Ильичу и Виктории Петровне Брежневым. Поэтому же мне сгоряча захотелось написать книгу о семье владыки шестой части земли Брежневе, о том, что это тоже были живые люди, как прошла земная слава и многие из них упали с вершины кремлевского холма. Только упали не на землю, а в преисподнюю.
Неспроста же Виктория Евгеньевна упомянула о своих двоюродных братьях, которые оказались более приспособленными к жизни, в том числе и потому, что они с детства ездили на метро.
Рассказывая о том, что бабушка и дедушка были ее родителями, она обмолвилась и о том, что, по сути дела, выросла в семье Василия Николаевича и Нины Фоминичны Шевяковых, родителей Натальи Федотовой. И еще она сказала, что таких людей, как Нина Фоминична, она в жизни больше не встречала.
Мне было ее очень жаль. Очень. Потому что, несмотря на кирпичную мышеловку, я выросла в такой любви, которой мне хватает и по сей день, хотя родители мои уже давно на другом свете. И надо по крупицам собирать свидетельства жизни земных владык, чтобы знать, что делает с людьми всемогущество. Какая это страшная свинцовая сила, сжигающая на своем пути все живое.
Когда-нибудь мы узнаем правду о том, куда делись сказочные квартиры Виктории Евгеньевны Брежневой. Думаю, это будут грустные истории. Но для меня главное — как она решилась на то, чтобы оставить без крыши над головой свою мать, Галину Леонидовну Брежневу, когда-то красивую и яркую, как мак.
Виктория Евгеньевна рассказала мне о том, какой невыносимой в конце концов стала спившаяся Галина Леонидовна. И это правда, что таких историй очень много. Как правда и то, что, наверное, только в психиатрической больнице ее могли удержать от разгула и круглосуточного пьянства. Но зачем, зачем она продала квартиру матери на улице Алексея Толстого? Ведь у нее была своя прекрасная квартира, и не одна. Выходит, к тому моменту их уже не было? А куда же они подевались? И чем, по правде говоря, лучше истории исчезновения этих квартир, чем горькое пьянство Галины Леонидовны?
Я еще могу понять, почему Виктория Евгеньевна отправила мать в психиатрическую больницу, — уже невозможно было выдержать. Но вот чего я никогда не пойму и теперь уже не узнаю ответа ее дочери: как она могла оставить родную мать — пусть и спившуюся, и невыносимую, но все-таки родную мать — без своего угла и обрекла ее на смерть в казенных стенах?
Сейчас, когда ушел из жизни очередной потомок Брежнева, опять стали вспоминать историю этой семьи. Не надо вспоминать — надо не забывать, чтобы самим не сбиться с пути.
А архив Брежнева я передала замечательному журналисту, который занимается российской историей. И еще я с благодарностью вспоминаю Олега Видова, который оказался Виктории Евгеньевне более родным человеком, чем ее родственники.
Читайте материал: "Мой друг Андрей Брежнев: подруга умершего внука генсека раскрыла тайны".
