После Февральской революции не было в России более популярного и обожаемого политика, чем Александр Керенский. Его судьба похожа на судьбу Горбачева: сначала невероятный восторг, потом полное неприятие.
Сразу после Февральской революции назначенный министром юстиции Керенский выступал в Таврическом дворце. Он появился на трибуне огромного Екатерининского зала, и тысячная толпа зааплодировала. Он обещал: первым актом нового правительства станет акт о полной амнистии.
— Товарищи! — говорил Александр Федорович. — В моем распоряжении находятся все бывшие министры старого режима. Они ответят, товарищи, за все преступления перед народом согласно закону. (Возгласы в зале: «Беспощадно!») Я приказал освободить всех политических заключенных, не исключая террористов. В своей деятельности я должен опираться на волю народа. Я должен иметь в нем могучую поддержку. Могу ли я верить вам, как самому себе? (Бурные овации, возгласы: «Верим, верим!») Товарищи, я не могу жить без народа, и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, — убейте меня! (Новый взрыв оваций.) Товарищи, позвольте мне вернуться к Временному правительству и объявить ему, что я вхожу в его состав с вашего согласия, как ваш представитель.
Зал разразился бурными аплодисментами, переходящими в овацию, и возгласами: «Да здравствует Керенский!» Рабочие и солдаты подняли его на руки и понесли. Кого еще в ту пору носили на руках?
ГОСУДАРСТВЕННИК И ПАТРИОТ
Александр Федорович ввел новую моду — военный френч и фуражка, но без погон, кокарды и знаков различия. Вслед за ним так же оделись все комиссары Временного правительства. После Октября сходную форму носил Сталин, а, подражая ему, и целая армия советских аппаратчиков.
«Радостное и даже восторженное ощущение себя как избранника судьбы и ставленника народа в нем, бесспорно, чувствовалось, — замечали современники, — но «хвастовства» и «замашек бонопартеныша», в чем его постоянно обвиняли враги как слева, так и справа, в нем не было».
Они с Лениным — земляки, оба из Симбирска. Словесность Ленину преподавал (и читал его первые сочинения) директор симбирской гимназии Федор Михайлович Керенский, отец будущего главы Временного правительства. Как и Ленин, Александр Керенский стал юристом и тоже оказался в контрах с царской властью. Но не ушел в подполье и не эмигрировал. Прославился участием в громких политических процессах и был избран в Государственную думу, где стал одним из самых заметных депутатов. Как и Ленин, придерживался радикально левых взглядов. Но присоединился не к социал-демократам, как Владимир Ильич, а к эсерам, социалистам-революционерам.
«В комнату вбежал остриженный бобриком, бритый человек с не по возрасту помятым лицом желтоватого оттенка, — так описывал Керенского философ Федор Степун. — Бросилась в глаза невероятная близорукость депутата. Подходя к человеку и не сразу узнавая его, он на минуту, чтобы разглядеть незнакомца, весь погружался в хмурую щурь. Через секунду, узнав, он радостно протягивал руку и, разгладив морщины на лбу, просветлялся на редкость приветливою улыбкою… Меня поразил его голос: могучий, волнующий, металлический, голос настоящего трибуна… Он говорил громко и твердо, характерно разрывая и скандируя слоги. В его речи были стремительность и подъем».
В лице Керенского, говорили знавшие его люди, революционная демократия выдвинула убежденного государственника и горячего патриота. И при этом вот уже сто лет над Керенским принято только издеваться, рассказывая с насмешкой, что в октябре семнадцатого он будто бы сбежал из Петрограда в женском платье.
«Успех Керенский имел на фронте потрясающий, — вспоминал современник. — Керенский в ударе: его широко разверстые руки то опускаются к толпе, как бы стремясь зачерпнуть живой воды волнующегося у его ног народного моря, то высоко поднимаются к небу. Заклиная армию отстоять Россию и революцию, землю и волю, Керенский требует, чтобы и ему дали винтовку, что он сам пойдет впереди, чтобы победить или умереть.
Я вижу, как однорукий поручик, нервно подергиваясь лицом и телом, прихрамывая, стремительно подходит к Керенскому и, сорвав с себя Георгиевский крест, нацепляет его на френч военного министра. Керенский жмет руку восторженному офицеру… Одна за другой тянутся к Керенскому руки. Бушуют рукоплескания».
ГЛАВНОУГОВАРИВАЮЩИЙ
Деятельность Временного правительства и по сей день остается недооцененной. Февраль считается всего лишь прелюдией Октября. Но если бы установилась буржуазная демократическая республика, Россия стала бы крупнейшей мировой индустриальной державой, не заплатив такой страшной цены, которую ее заставили заплатить большевики. Отчего же всего за полгода от революционного восторга и надежд Февраля не осталось и следа?
В семнадцатом году бездна уже разделила Россию на два лагеря. Может быть, один только Керенский верил, что канат, по которому он, балансируя, скользит над бездной, есть тот путь, по которому пройдет революция… Керенский пытался найти согласие в обществе и тратил все свои силы на это единение, его и называли «главноуговаривающим».
«В его речи чувствовалась живая, всепримиряющая вера в Россию, в революцию, в справедливый мир, — записывал в дневнике современник. — Главным же образом в нем чувствовалась святая, но наивная русско-либеральная вера в слово, в возможность все разъяснить, всех убедить и всех примирить».
С каждым днем он отставал от стремительно развивающихся событий и терял поддержку. Известно, как любит российская интеллигенция очаровываться новыми политическими фигурами, а потом столь же поспешно разочаровываться. А он не понимал, почему общество к нему так переменилось.
Февраль был праздником избавления от власти, которая так надоела и опротивела всем. А дальше начались революционные будни.
«Керенский ездит по фронту, — записывал в дневнике современник, — целуется, говорит, как Кузьма Минин, его качают, ему аплодируют, дают клятвы идти, куда велит, но на деле этого не показывают: погрызывают подсолнушки да заявляют разные требования. А в тылу взрывы, пожары, железнодорожные катастрофы, аграрные захваты, погромы, грабежи, самосуды, нехватка продуктов и страшное вздорожание жизни».
Надо было устраивать жизнь по-новому. А как? Считалось, что освобождение России от царского гнета само по себе вызовет энтузиазм в стране. Но выяснилось, что нет привычки к самоорганизации. В стране существовала только вертикаль власти, но отсутствовали горизонтальные связи. Люди не привыкли договариваться между собой — ведь все решало начальство. Не было привычки принимать во внимание интересы других. Господствовала нетерпимость к иному мнению. Компромисс — презираемое слово.
«Полиция все же следила за внешним порядком, — записывал в дневнике один из москвичей, — и заставляла дворников и домовладельцев очищать от тающего снега крыши, дворы, тротуары и улицы. А теперь, при свободе, всякий поступает, как хочет. На улицах кучи навоза и громадные лужи тающего снега…
Хвосты увеличиваются, трамвайные вагоны ломаются от пассажиров-висельников на буферах, подножках и сетках. Солдаты шляются без всякой надобности и в крайнем непорядке, большинство из них не отдают офицерам чести и демонстративно курят им в лицо. Мы целый месяц все парили в облаках и теперь начинаем спускаться на землю и с грустью соглашаемся, что полная свобода русскому человеку дана еще несколько преждевременно. И ленив он, и недалек, и не совсем нравственен».
Временное правительство сразу же оказалось под огнем яростной критики со всех сторон. Это была первая власть в России, которая позволяла себя как угодно оценивать — и не карала за это. Новых руководителей страны с наслаждением разносили в пух и прах. Керенский признавал свои ошибки:
— Мы обнаружили невероятно много невежества в государственном строительстве и слишком мало опыта в делах государственного управления.
«К Керенскому, — вспоминал певец Александр Вертинский, — скоро приклеилась этикетка «Печальный Пьеро Российской революции». Собственно говоря, это был мой титул, ибо на нотах и афишах всегда писали: «Песенки печального Пьеро». И вообще на «Пьеро» у меня была, так сказать, монополия!»
Министры Временного правительства выглядели обессилевшими и истощенными. Невероятно уставшими. Но общество уверилось в том, что у них ничего не получится. Керенского винили в том, что он чересчур осторожен, ни на что не может решиться, боится пустить в ход силу. Краснобай — только говорит, но ничего не делает. Слабак!
— Легко управлять дикарю, — отвечал Керенский. — Он думает, что достаточно для этого иметь палку и всякий с палкой будет капралом. Временное правительство раз и навсегда отказалось от всех способов, которые могут напомнить способ управления царей. Мы предпочитаем погибнуть, но к насилию мы не прибегнем. Мы должны создать царство справедливости и правды.
Александр Федорович был абсолютно искренен. Но люди испугались хаоса и захотели сильной власти, на которую можно перевалить ответственность за свою жизнь.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
В 1917 году душевные устремления народа не совпали с целями политической элиты
Начало в номерах «МК» от 19 декабря, 9 января, далее — каждый понедельник
