Красная Гора, Барсуки, Заборье, Нижняя Мельница… Эти уничтоженные села и поселки сохранились лишь на старых картах.
В приграничной с Украиной Брянской области всего от радиации пострадало 900 населенных пунктов.
Ныне здесь живут чуть больше трехсот тысяч человек. А раньше — пятьсот с лишним тысяч. Большинство уехали, отселились, умерли. Время, как и радиация, никого не щадит.
Радиоактивный йод распадается в течение двух первых недель после аварийного выброса. Цезий хранится в почве 90 лет. Стронций — и того дольше. Со временем уходит в землю отрава, смывается дождями и половодьем. Но не сразу, не сразу…
26 апреля 1986 года была суббота. После выходных вышли на работу радиологи — и увидели, что фон зашкаливает, но решили, что это сломались приборы... Только через несколько недель стало понятно, что произошло. А до этого, так же, как в облученном Киеве, брянские рабочие спокойно шагали на первомайской демонстрации, сажали картошку в огородах, вовсю играла гармонь…
Юрий Бобров, свидетель тех событий:
«Через несколько дней после 1 мая вызвали меня в обком. Проводил совещание тогдашний первый секретарь Анатолий Фомич Войстроченко. «Товарищи, — сообщил он. — Вражеские голоса сеют слухи, что в Чернобыле произошла авария…» Он так осторожно вещал, что стало понятно: так оно и есть. Молчать, видимо, было уже нельзя, поступило распоряжение из Москвы. Первый секретарь и приказывает: езжайте по селам, проводите там собрания. «Но помните, что наша главная сегодняшняя задача — это возродить гармонь на селе! Вот об этом с людьми и разговаривайте». Честно говоря, я подумал, что ослышался».
До Красной Горы (как выяснится вскоре, самой зараженной точки на карте области) от Брянска — двести с лишним километров. «Меня послали в несколько населенных пунктов, — продолжает Юрий Бобров. — Еду и думаю: о чем же с ними действительно говорить? Решил пройтись по вопросам международных отношений. Стояла лунная ночь. Тишина. Только что закончился ливень. Лужи на земле были неестественного зеленого цвета и странно блестели… Потом уже я узнал, что под влиянием радиоактивного заражения из листьев был вымыт пигмент. На календаре было пятое мая».
Все придет потом. Осознание жуткой правды. Паника. Бесконечные КПП с дезактивацией и досмотром. Забой скота и плач детей. «Тревожные вертолеты летали, как в войну, над Красной Горой», — вспоминает генерал-майор Николай Тараканов. Невероятные импортные продукты, бананы и консервы, которые массово завозили в деревни, не так сильно пострадавшие от последствий аварии, чтобы люди только не сажали и не сеяли в ту весну свое. «Раньше мы все сами консервировали, а тут сплошной импорт пошел, — вспоминает Людмила Убогова, глава администрации Гордеевского района Брянской области, зоны отселения. — И вы знаете, со временем люди вообще перестали что-то свое выращивать. Разучились, что ли».
ЗОНА
Ровно за 30 лет до Чернобыля, в 1956 году, в маленьком поселке километрах в двухстах от Брянска, названном Мирным, нашли торф. Молодежь на разработки собралась со всего Советского Союза. Построили завод по производству топливных брикетов, создавали семьи, рожали…
26 апреля поставило крест на такой привычной всем жизни.
«Переживать за себя было некогда, надо было спасать детей», — вспоминает заведующая детским садиком «Солнечный» поселка Мирный Людмила Ивановна Мазуревская. Тридцать лет назад она была совсем девчонкой — после педагогического, 24 года самой и дочке три.
«Ребятишки совсем малые, некоторым по полтора года всего. Три группы надо было эвакуировать, а они плачут, маму зовут, — вспоминает Людмила Ивановна страшные дни. — И я тоже реву».
Торфяные болота, окружавшие Мирный со всех сторон, притянули к себе радиацию. Ветер дул на юго-запад области. Детей вывозили в ночь. Вещи и игрушки брать не разрешили.
«Сильно фонило, приостановили работу до выяснения обстоятельств, — говорит Григорий Жгельский, мастер торфяного завода. — Чтобы радиация не разлеталась, торфяные горы, так называемые караваны, временно закрывали пленкой».
Так эти торфяные караваны, словно неубранные кучи мусора, и остались до сих пор. Приходили приказы сверху, чтобы перенести завод на новое место. Построили даже похожий в соседнем районе и тоже назвали его Мирным.
Мирный-2. Но жизнь там так и не пошла.
Со временем в области провели газификацию — и торф, особенно радиоактивный, стал никому не нужен. Все поглотило болото. Сегодня Мирный — городок-призрак с населением чуть больше тысячи человек, но чувствуется, что жители здесь все-таки есть, и они свою родину любят. Дороги чистые, балконы покрашены к 1 Мая в торжественный синий цвет. Как и тридцать лет назад…
БОЛЬНИЦА
Клинико-диагностический центр Брянской области. Построенный и открытый в 1993 году. С невероятными по тем временам импортными томографами и аппаратами УЗИ. «Кривая заболеваемости в первые годы после аварии резко пошла вверх, но вместе с тем и снизилась смертность, так как многие болезни, тот же рак щитовидки, удавалось захватить на ранних стадиях», — говорит Андрей Бардуков, руководитель Департамента здравоохранения Брянской области.
У кабинета чернобыльцев — как всегда очередь. Мужчины в возрасте с толстенными историями болезней, бабушки — видно, что деревенские. «А разве среди ликвидаторов были женщины?» — интересуюсь я. «Мою дочь, например, отправили в зону отчуждения на Красную Гору. Она каждый день с автомагазином ездила по селам, продавала продукты. Я сама работала в управлении сельского хозяйства, у меня в организме нашли накопления по цезию и по стронцию», — как-то даже гордо замечает 70-летняя Александра Николаевна.
«Дети, конечно, перебрались в другие города — и слава богу, а уж мы понесем свой крест до конца», — рассуждает еще одна пациентка, Антонина Ивановна.
Пенсию дают 12 тысяч, признается эта пожилая женщина, по группе инвалидности 2300 и еще 2300 — как ликвидаторам. «Нам хватает, ничего больше не просим».
У большинства тех, кто продолжает жить в зоне отселения, основная головная боль — получить квартиру от государства. При Союзе, хоть и было положено, выделяли не так много, потом, в смутные времена, вообще перестали — и только в начале нулевых воскресили эту федеральную программу. Но тут появились и просторы для махинаций.
«Можно было сдать свое жилье и уехать в чистую зону. 6 миллиардов рублей на это выделяло государство ежегодно, — рассказывает Александр Богомаз, нынешний глава Брянской области. — Случалось, что люди свое жилье якобы сдавали, получали за него компенсацию, а продолжали жить там, где и жили. А те, кто помогал отселенцам оформить нужные документы, имели за это свой процент. Только вдумайтесь: если 3 миллиона рублей государство давало за жилье на отселение, максимум сто тысяч рублей простые люди получали на руки. Остальное шло посредникам. Сейчас эти серые схемы ликвидированы. Несколько миллиардов рублей за последние годы мы вернули в федеральный бюджет. Но проблема окончательно не решена. Те, кто получил компенсацию, а продолжает жить в зоне отселения, обязан оттуда переехать. Так ведь эти деньги людьми уже потрачены — куда им уезжать?..» — разводит руками губернатор Богомаз. Кстати, его семья тоже проживает в зоне отселения. Два сына, снохи, внуки.
«Я специально выяснил у специалистов, насколько там опасно. Мне ответили прямо: тридцать лет назад, когда вам было 25, вы могли бы пострадать. А теперь бояться нечего».
Люди ко всему привыкают. И тем не менее, по статистике, дети от облученных при ликвидации аварии родителей — на 75 процентов в группе риска. От судьбы не убежишь.
ОТЕЦ
В маленькой часовне диагностического центра встречаю Вячеслава Корнюшина, главу брянского отделения «Союза Чернобыля». Он стоит перед иконой Богородицы, что зовется «Утоли мои печали».
«Я должен был умереть в Чернобыле. Носовая перегородка с детства искривлена, на станции дышал ртом, а не через нос, как все. Началась острая лучевая болезнь. Измерили меня японским аппаратом, билеты выдали — и отправили срочно домой. Я был источником заражения для других. Вылетели все зубы, выпали волосы… Бросила жена... Безразличие наступило полное. Мне было все равно, что со мной будет».
8 месяцев Вячеслав Корнюшин ждал смерти. Родственники уже приезжали к нему прощаться. А он взял — и не умер.
Может быть, выжил как раз для того, чтобы в 1987 году создать в Брянске первую в России организацию чернобыльцев. До этого никто тут такими вопросами не занимался, хотя возвратившихся из зоны ликвидаторов с каждым годом становилось все больше.
Его младшей дочери Насте исполнилось четыре, когда на море ей стало плохо. Температура сорок и синяки по всему телу. Наконец врачи сказали, что у девочки — редкая пластическая анемия. «У Насти в крови ничего не осталось. Ни гемоглобина, ни лейкоцитов, ни эритроцитов — все как вода», — переживает отец.
Вячеслав с женой специально родили третьего сына Еремея как донора для Насти — остальные родственники, в том числе и их старшая дочка Даша, не подошли. Но и у младшего малыша оказались не те показатели. «Мы ко всему уже готовы — каждые пятнадцать минут Насте нужно принимать специальные препараты, но вылечить ее они не могут. В заграничных клиниках запросили 15 миллионов рублей, а гарантии — не больше 20 процентов. Нам бы только еще год протянуть или два — мы с женой верим, что лечение от этой болезни обязательно придумают!»
Про Настю Корнюшину, которой сейчас 9 лет, знает даже Путин. В августе 2011-го, на встрече с представителями региональных общественных организаций и обществ инвалидов, президент сам подошел к Вячеславу Корнюшину, спросил, чем может помочь. «А чем тут поможешь?.. — горько усмехается отец. — На всю нашу Брянскую область — единственный ребенок с таким заболеванием. В школу Настя не ходит. Гостей у нас никогда не бывает, друзей у дочки тоже нет. Насте нужна совершенно стерильная атмосфера. Она будто светится изнутри. У нас за городом небольшой участок земли, он находится за высоким забором, рядом лес, мы ненадолго выезжаем туда, снимаем с Настеньки респиратор, чтобы она могла хоть немного подышать чистым воздухом…»
ХУДОЖНИК
«Я никогда не жалел о том, что в моей жизни был Чернобыль, — вспоминает сегодня 68-летний художник Валерий Бобков. — Не жалел об ожоге сетчатки и шести операциях на глазах. Левый так и не спасли. Правый — видит, но плохо. Для художника это смерти подобно. Спасибо жене Нине, что была рядом все эти годы… 127 картин, чернобыльская серия, самое главное, что я успел сделать в своей жизни, — они дали возможность больным и пострадавшим от радиации детям выехать на лечение. Мне кажется, только для этого они и были когда-то созданы…»
Художник Валерий Бобков живет в далеких Чебоксарах.
Большинство своих чернобыльских картин он написал в опустевшей Припяти, проведя в 1988 году целых шесть месяцев в этом городе практически безвыездно. Для того чтобы отправить оттуда потом его картины на большую землю, их пришлось дезактивировать. Те, что не прошли дозиметрический контроль, сожгли.
Первый раз в Чернобыль Валерий Бобков приехал по приказу, обычным ликвидатором. «В нерабочее время я просил политотдел разрешить мне делать зарисовки с мест, этюды. Уехать домой должен был в декабре, но вместо этого попал в больницу с тяжелой формой лучевой болезни».
Инвалидом 2-й группы Валерий Бобков снова вернулся в Чернобыль. На этот раз — добровольно. «Я настолько плохо себя чувствовал, думал, что уже и не встану, не смогу работать, картины Чернобыля — последнее, что я сделаю в своей жизни».
Прощание с Припятью. Саркофаг и разрушенный реактор. Одичавшие собаки и кошки. Старики-самоселы, без разрешения вернувшиеся в зону отчуждения. Плачущие иконы Чернобыля…
Иностранцы предлагали ему продать чернобыльскую серию за любые деньги. Тогда, в начале 90-х, тема аварии была у всех на слуху. Европа, Австралия, даже Аляска — где только не побывали его работы. «От гонораров отказывался. Но попросил, чтобы на вырученные деньги отправили лечиться за границу облученных детей».
В 94-м году Валерий Бобков вместе со своей выставкой попал в Италию и Ватикан. Выехал с красками к вулкану Везувию. Тому самому, что много тысяч лет назад погубил Помпеи. «Мне показалось, что это будет символично. Помпеи — месть природы за самонадеянность человека, итальянский Чернобыль».
Вскоре на виллу, где жил художник, нагрянул с визитом важный католический кардинал. «Одному большому человеку понравился ваш Везувий, он сказал, что это сердце Италии, и просил доставить вас к нему в гости».
То был папа римский Иоанн Павел Второй.
При личной встрече в подарок от понтифика Валерию Бобкову вынесли серебряный крест с бриллиантом на тонкой цепочке. «Но я ответил, что наш крест — другой, православный, а вот цепочку возьму. Почему бы не взять?..» — вспоминает мастер.
Одна из картин Валерия Бобкова, посвященных гибели Помпеев, была подарена папе и хранится сейчас в музее Сикстинской капеллы.
А за проявленный в Чернобыле и Припяти героизм художник Валерий Константинович Бобков имеет два ордена — «За личное мужество» и Дружбы народов.
ГЕНЕРАЛ
А этот человек получил за Чернобыль Героя Советского Союза. Генерал-полковник. Депутат. Глава Клуба Героев. В 2016 году Николай Антошкин был выдвинут еще и кандидатом на Нобелевскую премию мира.
Руководитель сводной авиационной группы, весной 86-го по нескольку раз в день Антошкин поднимался в зараженный радиоактивными выбросами воздух.
…Приказ главы правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС Бориса Щербины был таков: «Нам нужны вертолеты, и прямо сейчас». Ученые решили, что засыпать реактор будут песком.
Для сброса десяти мешков песка необходимо было зависнуть над жерлом реактора на три-четыре минуты. Мешала 150-метровая труба четвертого блока. При взлете и посадке работающими винтами с поверхности земли сдувало высокорадиоактивную пыль. Летчики опытные, многие недавно вернулись из Афгана…
«У меня член правительственной комиссии Валерий Легасов спрашивал: «Ты сколько летчикам говоришь рентген в час на высоте?» — «1000–1500». А он: «Нет, ты их обманываешь. Там 3000–3500».
…Первые вертолетные площадки находились в 500–800 метрах от реактора. Как только радиационный фон увеличивался, их отодвигали дальше. На каждой из площадок были свой руководитель полетов и бригадир с радиостанцией, группа бойцов — солдат запаса, «партизан».
«Однажды мне передали по рации, что «партизаны» взбунтовались: «Высокий уровень радиации, не будем работать». Я у них спрашиваю: «Кто перед вами? Генерал. В зоне — с первого дня. Как увидите бегущего генерала, так тоже бегите. А пока он не бежит, вы должны работать».
В конце дня техника шла на дезактивацию, летчики — в баню. Каждому побывавшему в зоне ежедневно меняли форму и ботинки. Вот только поменять организм было уже нельзя…
27 первых экипажей. Характерный «радиационный загар» на лицах. Сильное поражение радионуклидами щитовидной железы, лимфатических узлов и печени. В крови — соли урана и плутония, во рту — сухота, привкус ржавого железа.
А под толщей неба, которая держит машину в воздухе, — развороченное чрево реактора, невидимая, неосязаемая и оттого такая вроде бы не страшная на первый взгляд смерть…
— За 10 суток в зоне я тоже нахватался радиации, — продолжает генерал. — Получил примерно 605–608 рентген. Когда приехал домой, проспал полтора суток — жена будила, поила чаем, а затем снова проваливался в сон.
В небытие его лицо снова обжигало страшное пекло и душил запах газа. Температура в кабине вертолета — словно в бане: шестьдесят градусов и поболее. Радиационная пыль жирным налетом оседает на приборах и людях…
В киевском госпитале медики от Антошкина шарахались. Счетчик излучения при его приближении начинал жужжать что есть сил. Вип-пациенту дали витамины и еще снотворного. Николай Тимофеевич снял пижаму, надел форму с лампасами и перелез через забор — сбежал генерал. Не от опасности — наоборот.
А его подчиненные вырывали из историй болезни листы, где было написано, сколько рентген они получили. Не представляли себе жизни без неба…
«ПАРТИЗАН»
«Если бы мне в те дни сказали — бросайся на реактор, как на амбразуру, я бы точно бросился», — совершенно серьезно утверждает мой следующий герой.
Виктор Никульцев — рядовой «партизан» Чернобыля. Обыкновенный рабочий парень. Один из полумиллиона таких же, как он, парней, прошедших через горнило ЧАЭС.
«Повестка мне пришла весной 87-го, через год после аварии. Вообще не должны были меня брать в «партизаны» — я же только после армии, холостой, без детей. Молодых все же старались не трогать. Мать умоляла отца: «Сходи в военкомат, попроси!» Но батя наотрез отказался. Отец у меня кремень: во время войны был малолетним узником концлагеря, а дед — командир партизанского отряда».
В мае 87-го организацию ликвидационных работ отладили четко: каждый знал свое место и свои обязанности. До ЧАЭС добирались двумя машинами. Первая, более «чистая», довозила до поселка Лелев. «Богатейший когда-то совхоз был, — вздыхает Виктор. — И дома такие красивые, красным гранитом украшены. А какие яблоки на ветках в тот год висели! Размером с пол-арбуза! Но нам их рвать не разрешали…»
Громадина станции, накрытая непроницаемым саркофагом; военные грузовики, сновавшие туда-сюда; жизнь, кипевшая, как в муравейнике, — сотни, тысячи одинаковых «партизан»-муравьев. Вечерами приезжали артисты. Виктор «захватил» Барыкина, Розенбаума, а вот на Аллу Пугачеву, о чем горько сожалеет, не попал.
Рыжел вдалеке облученный лес, в нем когда-то вешали настоящих партизан. Ходить туда было запрещено. Вообще нельзя было выходить из строя. Где все, там и ты.
Когда «партизан» набирал свою норму излучения, его отправляли домой. В 86-м году это было 25 рентген. С 1 мая 87-го года — 10. 25 июля 1987-го поступило срочное распоряжение, чтобы 20-летних — таких, как Виктор, — убрать из зоны немедленно. Возвращались обратно через Киев. В этот раз им даже дали погулять по Крещатику. «А я до этого даже в Москве ни разу не был, — пожимает плечами Виктор. — Все к нам подходили, хлопали по плечам: мы же в камуфляже, и на груди — надпись «Чернобыльская АЭС».
То, что Чернобыль не прошел для него даром, Виктор понял только через пять лет. Ему было 25, когда начали «рассыпаться» сосуды. Тогда это старались не связывать с Чернобылем. Не то что сосуды — страна распадалась. Про льготы ликвидаторам старались забыть.
«Что греха таить, лично я отстоял в очереди на жилье больше десяти лет. Я понимаю, что таких, как я, очень много, всем не поможешь, так что я не в обиде…» Сейчас Виктору Никульцеву — 50. Но при этом он — молодой отец. Сыну и дочке — меньше десяти лет. «Я женился очень поздно, за сорок; все говорили, что я специально выжидал, чтобы радиация вся вышла. Да нет, просто так получилось».
Уходят на пенсию бывшие ликвидаторы, когда-то мальчишки. «Хотел бы я вернуться в Чернобыль, в свою юность, посмотреть, как оно там? — спрашивает сам у себя Виктор. — С другой стороны думаю: а зачем?..»
БЕРЕЗОВЫЙ СОК
...А у ворот дома сельчан-пенсионеров Ивана Семеновича и Валентины Александровны Боборико растут березы. Зрелые деревья, крепкие стволы обмотаны белыми тряпицами, а по ним в полулитровые пластиковые бутылки течет сок. «Мы, бывает, и по сорок банок с женой закатываем, — гордится хозяин. — Да ты не бойся, пей!»
Перед поездкой в опасную зону Галина Романова, заведующая отделом радиационной медицины клинико-диагностического центра Брянской области, сразу предупредила меня, что местные будут кормить. Причем усиленно.
«Когда наши первые бригады медиков отправились по зараженным районам, шли к нам с детьми, целыми семьями. И, конечно, люди несли с собой гостинцы. А как не взять?.. Мы обычно успокаивали себя тем, что из того, что съедено одноразово, в организме ничего не остается. Но у тех, кто постоянно там живет, вредные накопления идут, конечно. А так, один раз, угоститься не опасно. И людям приятно будет: к ним сейчас со стороны мало кто приезжает».
На секунду задумавшись о том, сколько же здесь рентген, выпиваю целую кружку сока. Холодный сок, правильный. «Да от одного стакана, чай, ничего не будет, — будто настоящий доктор, успокаивает меня и Иван Семенович. — Мы же тридцать лет тут живем — в зоне отселения, и ничего. Живы. Внуки к нам на каникулы приезжают. Скотину растим, ягоды собираем, грибы… Тебе, кстати, белых с собой баночку в Москву не дать?»
Чистая вода. Чистая земля. Чистый воздух и ветер. Этого так мало, так естественно — и так много. Это становится понятно тому, кто однажды все потерял.
Но невозможно вечно помнить о плохом, ждать плохого. Птицы возвращаются на прежние места и снова вьют там гнезда. А что же люди…
Екатерина САЖНЕВА, Брянск—Москва.
