На протяжении человеческой истории (и, соответственно, истории литературы) являлись различные модификации, трактовки, версии этого бессмертного (случайно ли, что бессмертного?) персонажа. Типы (и прототипы) Рыцаря печального образа менялись в зависимости от окружающих декораций и эпох, но суть натуры оставалась неколебимой: недотепа, чудак, изгой, не ведающий банальных правил, враг пошлостей, коими руководствуется большинство. Сеятель странных идей и сентенций, слуга благородства, фантасмагорический приверженец добра… Вечный Христос вечно новых и вечно старых времен, выступающий против ханжества и зла, против фарисеев (использую слово в современном его истолковании, то бишь лукавцев и интриганов), против торгашей, попирающих святыни храма выгадыванием, помогающий заблудшим — и в этом порыве забывающий себя и собственные интересы. Совершающий в итоге небывалые чудеса, указывающий пути к совершенству (коего нет, но к которому многие тем не менее почему-то стремятся). Заставляющий снулые души встрепенуться и прозреть.
Князь Мышкин бесспорно принадлежит к этой породе, с поправкой на явную неадекватность, психическое отклонение. Разве нормальный станет вести себя бескорыстно и безрассудно? Человеколюбиво? Никогда! Ни за что!
Сервантесовский Рыцарь печального образа, само собой, тоже не вполне вменяем. Кто в этом усомнится? Конечно, сдвинутый! Конечно, помешанный. Конечно, лох! По такому смирительная рубашка плачет. Его конфликт с обществом, с трезвой и жесткой действительностью тем и вызван, продиктован, что он — чокнут. Пыльным мешком огрет. Если бы все рождались с такой, как у него, патологией, аномальной установкой творить и отстаивать добро — что за жизнь настала бы? Все бы только и делали, что уступали друг другу места в транспорте, долю в бизнесе и прибыль, красивых женщин и мужчин — да, их тоже уступали бы кому ни попадя, хоть слабачкам, хоть нравственным уродам, лишь бы никого не обидеть, не обделить, не ущемить в правах. Страшно представить, что началось бы, если бы все стали сплошь бессребрениками. Чем тогда пробавлялась бы экономика? Что двигало бы вперед прогресс? Коли никто не ищет выгоды, навара, наград и почестей, а лишь расшаркивается перед остальными и подставляет левую щеку после удара по правой, тогда исчезает соревновательный эффект, испаряется состязательная составляющая финансового, политического и глубоко личного успеха. Никто не рвется к первенству, не добивается проведения, к примеру, зимней Олимпиады на своей неокультуренной территории и чемпионата мира по футболу в мало кому ведомых городах, не пытается завоевать при отсутствии вокальных данных приз “Евровидения”, не дает и не берет взяток — а это уж и вовсе нонсенс, кранты, трагедия, застой во всех сферах и процессах бытия, да не такой бархатный застой, как в брежневскую ласковую эпоху, а подлинно безысходный, когда усилия миллионов идут прахом и ликвидация грянувшего кризиса и вызванной им безработицы ставится под угрозу, катится под откос.
…Было ли место, оставался ли для донкихотства хоть сантиметр пространства на оккупированном нацистами плацдарме Европы, на поле схватки человечества с пытающейся уничтожить его бациллой гитлеризма? Казалось бы, философия любой войны, в том числе Второй мировой (Курт Воннегут называл ее второй попыткой самоубийства, предпринятой человечеством), проста: бей, искореняй фашистскую догму и ее гадов-воплотителей! Разве можно оставаться безучастным в великом противостоянии зла и добра? Ну а если ситуация не позволяет идти в лобовую атаку? Если ты — узник концлагеря и лишен не то что оружия, а элементарных возможностей выживания? Если заточен в гетто и приговорен к гибели? Как сможешь и сможешь ли проявить донкихотство? Реальный человек — Генрик Гольдшмит, более известный под именем Януш Корчак, — шагнул в смерть, в душегубку Треблинки, чтобы вверенным его заботе детям не так страшно было погибать, лишившись поводыря и учителя, чтобы в последний миг находиться рядом с ними и успокоить их колыбельным словом… Доктор Корчак сочинял не только научные педагогические трактаты, он сочинял и сказки. Возможно, одной из них и убаюкивал детей перед вечным сном.
Непременная черта донкихотов — умение сочинять иную реальность, чем та, которая губит и убивает.
Великий гуманист Альберт Швейцер, богослов и теоретик искусства, демонстративно — до тех пор пока не состарился, — не принимал участия в политической борьбе (которую, видимо, считал чепухой на постном масле), хотя социальная несправедливость с детства терзала его душу. Он не принял участия ни в Первой, ни во Второй мировой войнах (за что его клеймили многие современники), хотя гитлеровская идеология была ему глубоко противна. Уехал в Африку, где создал клинику и помогал нуждавшимся в медицинской помощи аборигенам, посвятил этой благородной миссии всю свою долгую жизнь. Оказывается, донкихотство может принимать формы избирательного уклонения от борьбы, непротивления ужасу — компенсируя (хотя бы отчасти) эту мнимую пассивность подвижническими деяниями в сферах, далеких от “горячих точек”…
Дон Кихот в женской юбке… Возможно ли такое? В романе французского писателя Ромена Гари “Обещание на заре” речь о женщине — Дон Кихоте, фантазерке и упрямице, матери, беззаветно любящей своего сына и (чем не сказочница?) постоянно придумывающей все более и более захватывающие сюжеты его будущей судьбы. В итоге сын осуществляет замышленный матерью абсолютно несбыточный план.
Неожиданную ипостась Дон Кихота запечатлел в эпопее “Дата Туташхия” грузинский прозаик Чабуа Амирэджиби. Дон Кихот — отшельник, сомневающийся, уставший, отчаявшийся человек — лишний человек, намеренно избегающий общества людей… Потому что бессмысленно к ним взывать.
В романе есть любопытный эпизод: его герои патриотически рассуждают о Родине, и тут в их компанию вторгается высокий жандармский чин. Герои умолкают, хотя жандарм, оказывается, тоже высокий патриот и способен изъясняться на возвышенные темы не менее горячо и красиво. Что мешает двум патриотическим взглядам сомкнуться? Загвоздка в том, что путь к свободе, в которой видят панацею диссиденты ХIХ века, и путь их антипода, жандарма, играющего людьми, как кошка с мышью, заведомо несовместимы.
Кстати, реально ли донкихотам сотрудничать со спецслужбами? Думаю, ответ ясен: те и другие вряд ли поймут друг друга.
Бывают ли времена, благоприятные для донкихотства? Благоволящие, понимающие и лелеющие отщепенцев? Явись такой рыцарь без страха и упрека в наши дни и — как будет встречен нами? Наверное, как всегда, в штыки. Ведь поди опять станет бороться с ветряными мельницами: продажными правителями, их коррумпированными слугами, с призраками маячащей зимней Олимпиады в Сочи и грядущего чемпионата мира по футболу?
Неужели невдомек ему: миражи развеются, схлынут, сгинут, пропадут — так стоит ли растрачивать себя на борьбу с “ничем”?
Подлинный идальго, однако, интуитивно чувствует: если не бороться, то и не победить.
Беда еще и в том, что без Дон Кихотов не осознавшие и не нашедшие своего места Санчи Пансы пребывают в растерянности и не знают, куда податься. Эти чистые и добросовестные ведомые сбиваются с курса и панталыку и начисто утрачивают себя.
Но, может, пусть наступит хотя бы век этих недалеких симпатичных ослиных наездников — вместо упрочения царств откровенных негодяев?
