Эта тетрадь попала ко мне волей случая вместе с раритетными снимками, которые должны были сгореть по злой воле их хозяина. Несколько лет назад Валерий Леонтьев сжег свой архив. “Это был своеобразный акт протеста, вот что это было. Месть себе, месть своему прошлому. Я сжег — и успокоился”, — так прокомментировал позднее свой эмоциональный порыв сам артист. Что-то тогда удалось спасти из приговоренного к костру. В том числе и эту записную книжку.
Я очень люблю листать эту тетрадь: как же четко, разборчиво там все написано. Такое ведение записей говорит о внутренней самодисциплине и высокой организованности личности. А еще о том, что человеку приходится быть постоянно на виду и каждая характеристика его натуры постоянно отслеживается посторонними. Даже почерк.
Я знаю, что Валерий Леонтьев ведет дневники, которые не собирается издавать. То, что имеется у меня, не дневник, скорее его предтеча. Я очень надеюсь, что свои дневники хозяин однажды не отправит в костер так же безжалостно, как фотографии, и хотя бы выдержки из них когда-нибудь увидят свет.
“Иногда женщины просто мчатся на меня с любовью наперевес!”
А пока Валерий Леонтьев в Санкт-Петербурге отмечает свой очередной день рождения тремя аншлаговыми выступлениями. Билеты непосредственно на концерт в сам день рождения — 19 марта — выкупались фанатами по записи, как дефицитный товар в советские времена.
“Прошел год, и мы снова встретились с вами в этом зале, значит, нас связывает…” Надрывный женский голос из зала прерывает реплику артиста — “Любовь!” Я начинаю смеяться, потому что знаю — он хотел сказать “симпатия”. Ведь Леонтьев очень опасается пользоваться этим определением — “любовь”. “Может быть, “привязанность”?” — все-таки настаивает он. “Любовь!” — требовательно кричит уже весь зал, и звезда уступает: “Ну хорошо, не побоимся этого слова…”.
— Валерий Яковлевич, почему вы так не любите слово “любовь”? — приставала я за совсем малое время до начала шоу, бегая за ним по закулисному пространству.
Он очень занят, у него занавес на концерте должен взлететь вверх и исчезнуть, а на репетиции что-то заело, и он теперь нервничает. У него новые песни, надо еще раз отрепетировать их с балетом, а зрители уже царапают от нетерпения входную дверь в “Октябрьский”. У него несколько телевизионных компаний ждут, когда он уделит каждой по десять минут, а он еще не сделал грим. У него новые костюмы, и он переживает, как бы не запутаться в том плаще, который, как мне видится, позаимствован у лермонтовского Демона. И почему он так не любит слово “любовь”?
— Ну почему не люблю? — отвечает он машинально, срывая, закончив грим, с подобранных в пучок волос резинку. Та взлетает в воздух и… исчезает. Ее нет ни на гримерном столике, ни на кресле, ни на полу, настолько чистом, что не заметить на нем что-либо просто невозможно, — ну вот где она, а? Черт! — Просто думаю… может, это с моей стороны наглость — считать, что публика в меня влюблена?
Они приезжают на его питерские концерты со всех уголков мира — из Израиля, США, даже Австралии, не говоря уже о постсоветском пространстве. “Выключите софиты! Они на свет лезут! — ревниво ворчат его давние поклонники — коренные петербуржцы: — неужели до сих пор не понятно, что он — только наш?”
Они все, вне зависимости от географии проживания, делят его как самый лакомый кусочек, они приходят на его концерты в шарфиках и шапочках, на которых вывязаны его инициалы и даже портрет — так и парятся два часа ради понта продемонстрировать: я — фанат ВЛ; они год копят деньги, чтобы не только выкупить билеты на все концерты подряд в первые ряды, но и принести с собой много-много букетов, ведь каждое вручение цветов — это гарантированный поцелуй звезды. Двадцать пять песен в концерте, двадцать пять букетов, двадцать пять поцелуев кумира. Действительно, какая наглость с его стороны все это считать любовью…
Из записной книжки:
“Мне часто говорят: я люблю тебя!” Говорят на концертах, говорят в жизни. Я не верю: слишком это просто, слишком откровенно, слишком обыденно…”
Он между тем продолжает искать резинку. “Призрак Сцены утащил, — шучу я, — сейчас вернет!” И резинка вдруг находится на полу, причем на самом видном месте. “Тьфу, мистика!” — в сердцах говорит он.
— Кстати, как вы относитесь к мистике? — тут же интересуюсь я, благо приходится к слову, — вещие сны видите?
— Во сне я часто слышу новые песни и вижу, как и в каких костюмах их исполняю, это очень помогает в работе. Бывает, слышу аранжировки. Классные такие! Вот то, что надо! Но потом не могу передать аранжировщикам, что же я, собственно, от них хочу. И это очень жаль. Что же касается мистики, то сам я — психологически очень мощный человек. Отвороты, снятия сглаза, порчи, венца безбрачия — все это без проблем! Милости прошу! Входит в стоимость билета на концерт.
— Женщины уверяют, что от контакта с вами энергетически очищаются. Как вы это делаете?
— Да, конечно, очищаются, — двумя взмахами щеткой приводя в надлежащий вид свои вьющиеся от природы самовольным бесом волосы, соглашается он. — Да это очень просто! Надо просто ко мне приложиться и полежать, в крайнем случае на мне повисеть. А уж если и это не выгорает, тогда хотя бы за меня подержаться.
— Ага! Вот почему часть зрительниц в конце концерта прорываются через охрану к краю сцены, умоляют, чтобы вы протянули им руки, а потом, словно священнику, пытаются их вам целовать. Что вы, интересно, при этом чувствуете?
— Хочу заметить, что чувствую себя при этом крайне неловко, — пожимает он плечами. — Что они себе там колдуют, перебирая мои пальцы, я не знаю, но они точно колдуют, потому что при этом что-то страстно шепчут. Но я давно уже смирился с любым проявлением эмоций и давно не указываю людям, как они должны или не должны выражать свои чувства. Пусть выражают, как хотят. Лишь бы искренне.
— Ну почему же! Я раз видела, как женщина, а было это поздней осенью и уже подмораживало, после концерта, поймав вас на служебном выходе, упала на колени, а вы флегматично так заметили: “Не надо, встаньте! Холодно, вы же простудитесь. Вот настанет лето, тогда будет можно…”
— Так надо же было ее как-то привести в чувство, притормозить выброс эмоций, — смеется он. — Ведь женщины иногда просто мчатся на меня с любовью наперевес. Хочешь не хочешь, приходится мгновенно придумывать, как их сдержать, а то голову себе снесут. А заодно, бросившись на шею, как в пропасть, выбьют мне однажды зубы микрофоном! Но надо ведь очень мягко, ласково их приостанавливать.
— Часто вы после таких случаев говорите себе: “Если бы при моей работе бабы не нужны были, дела бы с ними не имел!”?
— Никогда не говорю. Женщины — они чудесные, все такие разные! Во всяком случае, соскучиться с ними невозможно.
— Марыля Родович и Лора Квинт в открытую заявили, что между вами были близкие отношения, Алла Пугачева и Лайма Вайкуле то и дело прозрачно на это намекают, частенько поговаривают про ваши якобы романы и с Ириной Аллегровой, и с Анне Вески, и с Софией Ротару, с другими звездами. Когда спрашиваешь про это людей, что работают с вами не один десяток лет, они фыркают: “Господи! Да с кем он только не тусил?!” А ваши старинные поклонницы добавляют: “а вот если еще и всех фанаток собрать…” Какие близкие отношения из всех вышеперечисленных вы признаете?
— Я всегда признаю за знакомыми мне женщинами те отношения, которые они декларируют. Это их право, а мое право, просто как мужчины, про все про это молчать. Если какие-то женщины говорят, что были моими гражданскими женами, ну, значит, и были. В этом плане я крайне демократичен.
— Детей вы признаете также демократично?
— Когда я отказывался от детей? Но есть одно условие: они должны быть в пеленках, ну… максимум в памперсах. А когда люди в возрасте далеко за сорок вдруг объявляют себя моими детьми, то по какой государственной программе я должен их усыновлять? Этот номер со мной не пройдет по той простой причине, что это — очень большая глупость.
— Валерий Яковлевич, я знаю, что все имеющие к вам отношения люди — от поклонников до близких друзей — бьются за знаки внимания от вас. Такое поведение — демонстрация крайней формы эмоциональной зависимости, проще говоря, той самой любви. Я знаю также, что рядом с вами нет человека, от которого вы бы сами хоть сколько-нибудь эмоционально зависели. Это свобода или одиночество?
— Так свобода и одиночество — это же одно и то же. Эмоциональная свобода невозможна без одиночества, и наоборот. Но мне, наверное, хотелось бы вновь испытать любовь, ту, что насыщала когда-то давно, в юности. Но это, что называется, — “хочешь? хоти!” Быть может, даст Бог, и я испытаю в жизни что-нибудь подобное. Буду надеяться.
Из записной книжки:
“Мне просто необходимо одиночество. Я не понимаю, откуда у людей такая огромная потребность общаться. Только ведь виделись и снова: “Нет, мы к тебе! Нет, ты к нам!”. Они просто разбирают меня на части, не дают сосредоточиться и восстановить силы”.
“Зачем хит? Мне нужен шедевр!”
Наш разговор все время прерывается хлопками двери его гримерки. Нет, так работать невозможно! То ему надо что-то посмотреть, то примерить, то выслушать, то ответить. Когда-нибудь, черт побери, эти люди оставят нас в одиночестве?
— Валерий Яковлевич, — спрашиваю я, пока он изучает заново отделанный натуральными перьями костюм настоящего индейца, купленный в Америке в резервации (в нем артист заканчивает концерты и иногда в финале вырывает одно, два пера, чтобы бросить в зал толпящимся у сцены поклонницам, чем неизменно вызывает среди них настоящий переполох). Было у нас на сцене две легенды: вы да Пугачева. Алла Борисовна ушла, остались вы одинешенек, последним из могикан. Хорошо небось, когда никто и под бок не толкает, и в спину не дышит?
— Плохо. Наличие конкурентов стимулирует на творческие подвиги.
— А другие звезды вам завидуют! От ваших коллег по шоубизу только и слышишь: “Хорошо Леонтьеву! В России аншлаги, постоянные гастроли то в США, то в Германии, то в Израиле! Как будто и нет в мире кризиса!” Сколько вы даете концертов в год?
— Порядка ста пятидесяти.
— Оу! В списке журнала “Форбс” верхние позиции вам гарантированы.
— Мне самому не требуется много денег. Из имущества у меня есть только квартира в Москве, дом в Майами и в Испании, несколько хороших машин здесь и там. Это все, что нужно мне для жизни, никаких драгоценных побрякушек, коллекций антиквариата, никакого стороннего бизнеса у меня нет, да и в помине не было. Все свои деньги я вкладываю назад, в свое творчество: в новые песни, в новые костюмы, в достойную жизнь людей из моего коллектива.
Из записной книжки:
“Я люблю очень простую еду: картошку, селедку, винегрет. Винегрет особенно! Но его так долго готовить, что этого уже давно никто не делает…”
— Вы не считаете, что ведете излишне аскетичный образ жизни? Недавно знакомые поклонники рассказывали, как с трудом удержали вас от покупки привокзальной шаурмы. Это каким же надо было быть элементарно голодным, чтобы позариться на такую еду?
— У нее был очень привлекательный запах, — смеется он, — а у меня тогда действительно, что называется, кишки подвело. Но, наверное, хорошо, что удержали! Кстати, знаешь как? Отдали мне домашние сырники, которые оказались очень вкусными.
— Такое отношение к жизни наводит на мысль, что вы и есть самый главный фанат Валерия Леонтьева! То есть все, что нужно сценическому образу, так это по первому требованию, не считаясь с затратами, а себя, реального человека, вы не любите.
— А не за что!
— Ну вот только не надо! Пожалуй, я рискну сказать: это не вам судить.
— Тот, кто стоит на сцене, лучше.
— Хорошо, вернемся к вам, концертному. Сегодня все, что звучит на радио и телевидении, имеет довольно низкий уровень качества: примитивные тексты, плохо запоминающиеся мелодии, но это — формат. Не попадешь в него — не будешь на экране и в эфире. А публика Леонтьева избалована высоким качеством его же песенного наследия. На концерте вы — певец сложный, многогранный, высокоэмоциональный. Зритель привык, Валерий Леонтьев — это не только красочное шоу, главное — пение на нерве, высокая отдача эмоций. Практически каждый, кто попадает на ваш сольник, выходит с концерта вашим поклонником. В то же время телевизор вас чудовищно упрощает. Что же с этим делать?
— Да что уж тут сделаешь? Ничего! На телевидении свои законы, им, как правило, всегда требуется быстрая композиция, номер с хорошим балетом и чтобы все было ярко, динамично. Поэтому телезритель зачастую даже никогда не слышал то из моего творчества, за что меня особенно любит концертная публика. Но здесь каждый выбирает для себя: идти ему на концерт или смотреть телевизор.
— Нет ли у вас ощущения, что не только телеэфиры виноваты в том, что уровень нашей эстрады стал безобразно низким, есть тут и вина авторов?
— Это сложный вопрос, как надо работать автору, артисту: на потребу публики, вкус которой зачастую и формирует низкое качество навязываемого материала, или, наоборот, предлагать зрителю свое с риском оказаться решительно непонятым и как следствие — невостребованным. Тут каждый выбирает для себя. За себя могу сказать, что мне очень хочется получить сегодня в свое распоряжение настоящую, хорошую песню. На уровне тех, что создавались раньше. Жду такую от авторов, жду…
— Хит?
— Зачем хит? Шедевр!
— То есть при наличии такого количества шедевров, что уже вписаны под вашим именем в вечность, замечание Пугачевой, что у вас нет хитов, зато сами вы — хит образа, вас не задевает.
— Абсолютно.
— Как вы поделились идеей записать несколько необычных для себя, так сказать, альтернативных песен и просто выбросить их в Интернет, раз ТВ таким пластом творчества не интересуется. Некоторые из этих песен, на мой вкус, совершенно очаровательные. Валерий Яковлевич, идет месяц за месяцем, так где же диск?
— У меня решительно ни на что не хватает времени. Гастрольный график таков, что туда невозможно порой втиснуть даже телезапись, не говоря уже об альтернативных записях. Но, быть может, после концертов в Москве, осенью, я вернусь к этой идее.
— Побалуете-таки Москву? Уже шесть лет как у вас не было концертов в столице.
— Ну, если буду жив…
— Стоп, что значит “если”… Вы себя что, плохо чувствуете?
— Я чувствую себя отлично, и энергии у меня хоть отбавляй. Наверное, это — природный дар. Конечно, как все нормальные люди, я устаю после работы. Я ведь не могу позволить себе отработать концерт не до пота. Людей не проведешь, будь ты трижды медийным, веди какую хочешь пиар-кампанию, а если зритель раз поймает тебя на халтуре, он по второму кругу к тебе не придет. Конечно, я устаю. Но усталость, когда ты сделал свою работу на “отлично”, не имеет ничего общего с усталостью от жизни.
— Откуда тогда это “если буду жив”?
— Ну так все мы под Богом ходим. Я, скажем, едва не погиб не далее как нынешним летом. Просто чудом каким-то не разбился самолет, на котором мы летели на гастроли в Южно-Сахалинск. Не раскрылось переднее шасси, и мы садились “носом”. В самолете-то пока находились, ничего толком не знали. А вышли на поле, там столько пожарных машин и машин “скорой”! Я такого количества ни разу и не видел. Хотя за 40 лет гастрольной жизни были и авиакатастрофы и автокатастрофы Но, слава богу, обошлось.
Из записной книжки:
“Я летаю самолетами в десятки раз чаще, чем другие люди, а значит, вероятность разбиться у меня в жизни намного больше. Но, как ни странно, я совсем не боюсь летать. Меня только очень тяготит та аура страха, которая неизменно присутствует в самолете и которую я всегда ощущаю в силу особой эмоциональной восприимчивости к окружающему миру”.
— То есть там, в Южно-Сахалинске, вы реально посмотрели смерти в лицо?
— Да не только там. Мне не раз доводилось это делать. Скажем, раз в юности я участвовал в серьезной ножевой драке. И, кстати, именно после нее, а вовсе не после каких-то там пластических операций, как пишут таблоиды, у меня остался шрам на теле. Я чудом не разбился в Индии, когда мы ехали на машине и за несколько минут до катастрофы моя жена Люся Исакович поменялась со мной местами и пересела на первое сиденье. Весь удар пришелся на нее, так что она — мой ангел-хранитель.
— А вы вообще когда-нибудь думаете о смерти?
— Никогда. Она того не стоит.
— Есть ли у вас какая-нибудь мечта, которая еще не сбылась?
— Я хочу узнать, что там, за пределами нашего мира. Эта мечта однажды сбудется. Но хотелось бы попозже.
Из записной книжки:
“Мне кажется, что я уже когда-то жил, и я верю, что буду жить снова. Это — самая настоящая мечта о бессмертии. А какой будет у нее цена, совершенно не важно”.
