Такое в газетной практике встречается редко. За два часа найти человека, пропавшего 60 лет назад, лишь потому, что о нем напечатано в утреннем номере! История о “русской Лили Марлен” нежданно-негаданно получила свое продолжение.
“У вечности в плену” — так назывался материал о жизни военнопленных в особом лагере №27 в Красногорске (“МК” от 6 октября). В частности, в нем говорилось о том, как бывший военнопленный Гюнтер Эпштайн всю жизнь хранил в своем сердце любовь к девушке, которую встретил в России, как спустя годы пытался найти ее, но не нашел. В общем, это было похоже на чудо.
— Да, я та самая Марина Ремизова, — говорила мне женщина на том конце провода, — и я тоже никогда не забывала про Гюнтера. Его фотография — но не та, что в газете, другая, где Гюнтер намного моложе, — каждое утро здоровается со мной. Она такая же крохотная, как моя фотокарточка, которую я подарила ему. Впрочем, вас, полагаю, больше волнует вопрос: почему и за что люди помнят друг друга полвека? Что ж, приезжайте — я расскажу.
Марина Александровна Голубовская (Ремизова), выйдя замуж, действительно поменяла фамилию. И с Арбата ее выселили на окраину, когда прокладывали Калининский проспект. Она до сих пор живет в своем Свиблове, в пятиэтажке “сносимой” серии. Дверь открыла сиделка: Марина Александровна нуждается в помощи, хотя и бодрится.
А начиналась история просто. Летом 1948 года студенток Московского архитектурного института Марину Ремизову и Юлю Мухину послали на практику. Будущие зодчие должны были набираться опыта и оттачивать профессиональное мастерство на строительстве жилья для рабочих.
Послевоенные заводские кварталы архитектурой не отличались, дома в основном уже были построены, здания подводили под крышу, запах смолистых сосновых стропил поэтому врезался в память прочнее всего. Но до чего ж высоко и опасно было карабкаться к этим стропилам!.. Выручали пленные немцы, которых привозили работать на стройку. Обязательно подадут девушке руку, чтобы легче было по балке пройти, непременно помогут спуститься. “Битте, фройляйн!” — “Данке шён, герр”.
Вскоре две симпатичные архитекторши стали центром всеобщего притяжения. Юля Мухина, свободно болтавшая по-немецки, в качестве переводчицы была нарасхват. Стоило девушкам прийти на объект, за ними увязывались “хвосты”. Гордые практикантки отмахивались от незадачливых кавалеров. Впрочем, оставить совсем без внимания одного, объявив ему полный игнор, строгие девушки не решились. Двадцатичетырехлетний Гюнтер Эпштайн выделялся среди своих товарищей по несчастью не только статусом руководителя-функционера (он отвечал за порядок в отряде). Редкая барышня — если она не слепая как землеройка — прошла бы мимо такой красоты. Стройный синеглазый блондин на сто процентов подходил под параметры истинного арийца, но при этом являлся убежденным антифашистом. Особенно подкупали его густые ресницы. “Бабочки-махаоны!” — дразнилась Юленька Мухина.
— Гюнтер, ты ведь мужчина, они тебе не нужны. Отдай их девчонкам!
Поподробнее расспросив обладателя длинных ресниц, студентки почувствовали, что этот парень одного с ними поля ягода. Обе любили музыку, музицировали на фортепиано, Гюнтер полностью разделял их пристрастие: его отец до войны работал в симфоническом оркестре города Фленсбурга, играл в нем первую скрипку. Сам Гюнтер обожал оперу, хорошо пел и даже пытался разучивать с практикантками арии Верди.
— Однажды принес мне ноты в подарок, — вспоминает Марина Александровна. — Над их созданием, видимо, корпел весь барак — разлинованные от руки, они являлись высокохудожественным коллективным произведением. Это был вальс “Их тройме”. В переводе — “Я мечтаю”.
Подарок с подтекстом. Мол, я вас люблю.
Он скверно изъяснялся по-русски, она не знала немецкого языка, но ведь слова не нужны, когда идет нескончаемый внутренний диалог. Они и без них понимали друг друга прекрасно.
— Чувство, которое я тогда испытывала к нему, скорее было желанием защитить, заслонить, — рассказывает Марина Александровна, — для этого были причины.
Дело в том, что над пленными постоянно глумились подростки из местного ФЗУ, также работавшие на стройке. Кидались в них грязью, камнями, делали всякие подлости. Озлобление подранков можно было понять. Каждый потерял на войне кого-то из близких, на фронт пацаны не попали по возрасту, поэтому мстили по полной, пользуясь своей безнаказанностью.
Однако нередко месть оборачивалась комедиями. Как-то раз пацаны сперли у пленных ведро. Мелочь, но за халатность по сталинскому закону наказывали жестоко. Ясное дело — подстава. Но кто виноват? Разгильдяй-фриц.
И вот бежит немец — глазюки квадратные: “Майстерин! Айн мальшик видро цап-царап!” “Мальшика”, цапнувшего ведро, быстро нашли, ведерко вернули. Правда, вся стройка при этом каталась от хохота.
— В обеденный перерыв мы уходили в поле, на воздух, на простор, — вспоминает Марина Александровна. — Гюнтер приносил полузеленые недозрелые яблоки — ворованные, наверное. Мы лопали их и смеялись. Над чем, почему? А бог его знает.
Война закончилась, все страшное было уже позади, впереди расстилалась огромная жизнь.
“Кушать хочу”, — подтрунивал Гюнтер.
Жрать, это верно, хотелось всегда. Но ничего не поделаешь, вся страна жила впроголодь.
— Не знаю, как ему удавалось приносить мне гостинцы. То сахар, то чай. Наверное, он экономил продукты. А может, у них был хороший паек, — говорит Марина Александровна. — Мы жили с подругой на первом этаже общежития ФЗУ, Гюнтер нас навещал. Входил он обычно в окно — и в окно уходил. Он был расконвоированный военнопленный, мог свободно перемещаться по городу, однако входить в жилища советских граждан ему запрещалось. На вахте сидел комендант, он мог настучать. После чаепития я шла его провожать. Помню, как в темноте оступилась и сломала на туфельке каблучок. Гюнтер не дал мне упасть, подхватил и понес на руках. Нес и орал дурацкую песню. Я ему подпевала.
Лето заканчивалось, а вместе с ним — практика московских студенток. Гюнтер вдруг погрустнел.
— Не расстраивайся, — утешала его Марина. — Скоро всех немцев отправят домой, потерпи, осталось недолго.
Он раскидывал широко руки, скептически улыбался:
— А! Ваше русское “скоро” — как каучук…
Что означало: тянем резину. Пленные немцы рассчитывали, что они будут освобождены сразу по окончании войны, однако в СССР процесс репатриации растянулся на целых пять лет. Нет, русские девушки их не считали врагами. Ведь в Красногорск направляли противников “наци”.
Ну а потом практикантки уехали. Гюнтер долго бежал за полуторкой, увозившей подружек на станцию, пока машина не скрылась из виду.
— В 49-м в дверь моей коммунальной квартиры на Большой Молчановке позвонили. Я пошла открывать, — продолжает Марина Александровна. — На пороге стоял Гюнтер в сопровождении какого-то “опера”.
Его отправляли в Германию через Москву, и он забежал попрощаться. К себе в комнату Марина его пригласить не решилась. В большой коммунальной квартире жили офицеры НКВД, а Марина была дочерью репрессированного. Ее отца арестовали в 37-м, “благодаря” доносам все тех же соседей.
— В общем, пришлось нам общаться на лестничной клетке. Я была с животом — ждала ребенка от своего парня, — рассказывает Марина Александровна. — Кстати, наличие суженого я от Гюнтера никогда не скрывала, он о нем знал. Гюнтер оставил мне адрес, но я ему так и не написала. Не исключаю, что он мне писал, но я его писем не получала. Вся моя переписка вскрывалась чекистами, писем из-за границы они бы точно не пропустили. Прошел 61 год… И вдруг, словно гром среди ясного неба, — эта статья. Спасибо! Вы вернули меня в хрустальные воспоминания юности…
...С Мариной Александровной мы условились, что не будем торопить события. Подождем, когда устроится их встреча с сыном Гюнтера Рольфом и его женой Ольгой Кирсановой, а после расскажем продолжение саги читателям. В минувшее воскресенье свидание состоялось.
— Как вы похожи на Гюнтера! — всплеснула руками Марина Александровна при виде немецкого гостя. — Но только постарше — солидный, седой. Я представляла вас не таким. Взгляните на карточку…
— Да, это он. И почерк его, — проговорил Рольф Эпштайн, прочитав карандашную надпись на обороте. — Жалко, что папа не дожил до этой встречи.
По возвращении в Германию Гюнтер Эпштайн служил в армии ГДР. Выйдя в отставку, работал в муниципалитете Лейпцига советником по культуре, где занимался вопросами развития народного творчества. Умер он в возрасте 70 лет, летом 1995 года, в результате инсульта. В тот год в Германии, почти как у нас, стояла 35-градусная жара, разве что леса не горели…
Интересная, насыщенная творчеством жизнь сложилась и у Марины Александровны. Она много лет проработала архитектором в научно-исследовательском институте строительного направления, проектировала жилые комплексы и общественные здания в городах при атомных электростанциях — таких, как Курчатов, Десногорск, Припять. После войны реставрировала памятники архитектуры в Пскове, Новгороде и Владимире.
С удовольствием рисовала: “Поход на этюды — отдушина!” Писала стихи — профессиональные, умные. На пенсии, когда появилось свободное время, она собрала их, отредактировала и с помощью друзей издала сборник.
Морская даль, продлись!
Морская тишь, постой!
Морской песок, наполнись светом, влагой!
Пока я здесь с тобой,
Могу достать рукой,
Я верю и живу с надеждой, хоть и слабой.
Впрочем, было бы непонятно, если бы девушка, жившая на Арбате, неподалеку от дома Марины Цветаевой, “соименница моря”, не сочиняла стихов.
А вот Александр — сын Марины, родившийся в 1950 году, — избрал стезю, далекую от искусства. Он математик и программист.
Причудливо сложилась судьба у лучшей подруги Марины — Юлии Мухиной. Юлия Васильевна сейчас проживает в Мытищах.
— У них была с Гюнтером дружба, а замуж за немца в конце концов вышла я. Со своим будущим мужем я познакомилась в проектной организации после войны. Он был из семьи немецких политэмигрантов, которых после прихода Гитлера к власти по линии Коминтерна переправили в СССР. Когда началась война, его, пятнадцатилетнего парня, НКВД посадил в тюрьму, потому что он немец. Выяснив, что он на четверть еврей, выпустили на волю. Но в армию, хотя он просился и рвался, не взяли. Причина все та же: он немец. Чтобы не остаться в стороне, Герберт пошел служить санитаром в эвакогоспиталь. Мы прожили вместе счастливую жизнь.
Не менее извилистой оказалась линия судьбы и у Рольфа Эпштайна, сына Гюнтера. Он мечтал стать строителем дорог. Учиться отправился в СССР (это было престижно). Окончил Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта, аспирантуру. В Москве женился на русской, а папа благословил этот брак. В Восточном Берлине Эпштайн-младший строил метро. В объединенной Германии он строил скоростные железные дороги Берлин—Гамбург и Берлин—Ганновер. Меньше чем за 10 лет страна покрылась сетью современных трасс, работы такого уровня больше не стало. Рольф перебрался в Москву, ведь тут работы для высококлассного специалиста невпроворот. А русская Ольга Кирсанова, жена Рольфа, живет и работает за границей, в Берлине.
— Как все запущено, — подытожила Марина Александровна, выслушав это повествование. — Но все закончится хорошо. У меня глаз наметанный, знаю. Да, и еще! Примите на память мой альбом со стихами. Надеюсь, он приоткроет вам мою душу…
Фотографироваться Марина Александровна категорически отказалась.
Лили Марлен поступила бы так же, я думаю.
