Ира очень милая. Хотя много раз сидела, болела, умирала, хоронила друзей, она все равно осталась удивительно милой. Сейчас ей 43, на наркотиках почти всю жизнь — с 14 лет.
— Начиная со школы, у меня ни разу не было периодов, чтобы я не употребляла больше 3—4 месяцев, — говорит она. — Даже в лагере.
Ира рассказывает мне, как ее, 22-летнюю, держали в ШИЗО в камере без окон, на улице было минус 40 и у двери дышала овчарка. Как она умирала в тюрьме от туберкулеза, как от нее отказалась семья. Вы думаете, этого достаточно, чтобы отказаться от наркотиков? Значит, вы не знаете, что это такое. Наркотики держат человека удавкой, они тянут его за каждую клеточку, за каждый нерв, что бы он ни делал. История Иры похожа на сериал. Только в сериале все хорошо заканчивается, а вот она может исчезнуть в любой момент.
— Ир, ты не боишься последствий? Понятно, что репрессий не будет, но такой шаг…
— Нет, не боюсь. Страшно было на ломках в подъезде, когда зима, и денег ни копейки, и есть охота, и спать, а из дома выгнали… И не знаешь, как выходить на улицу в таком состоянии, чтобы искать денег на дозу. А еще плеврит мучает, и задыхаешься, и убегать тяжело, когда уже украла.
Еще было страшно, когда в лагере умирала от туберкулеза и СПИДа, а “мусора” в лицо насмехались, что я “кошу”, и гнали на зарядку, на которой я падала в обморок, и еще начмед приговаривала: “Движение — это жизнь”. И я реально понимала, что мне никто не поможет, потому что у них прикормленный прокурор по надзору, и жалобы из зоны не уходят, и надеяться не на что. И было очень страшно умирать в лагере, так и не пожив толком... А сейчас мне что могут сделать?
“Кайф прекрасен только первый год, наверно”
Ира росла в хорошей, обеспеченной семье: родители зарабатывали на Камчатке, дедушка занимал высокий пост в командовании Балтийским флотом, бабушка — директор гостиницы. Ира росла одаренной, у нее все получалось: училась на “отлично”, окончила музыкальную школу, входила в юношескую сборную России по легкой атлетике, дважды ездила в “Артек” и “Орленок”.
— Мне прочили блестящее будущее, — вспоминает Ирина, пока мы с ней пешком нарезали километры по осенним улицам старого Калининграда. — Дед готовил мне поступление в МГИМО. Но, когда мне было 14 лет, родилась младшая сестра. А я привыкла, что весь мир крутится вокруг меня, я же такая талантливая, гениальная! Я решила, что сейчас вся любовь будет ей, а обо мне забудут. И надумала “жить своей жизнью” и таким образом отомстить родным. Переходный возраст, что ты хочешь! Еще в школе я дружила с теми, кто был намного старше меня и учился в мореходках и институтах. Все они были очень интересные, начитанные люди. И все употребляли морфин — на тот момент это было показателем принадлежности к “золотой молодежи”. И в 14 лет я тоже стала колоть морфин, а потом и опий.
— А не было подозрения, что ты делаешь что-то нехорошее?
— Ну что я там понимала в 14—15 лет? При этом мои друзья — они были благополучные. Не быдло. …Я начала колоться, когда было море наркотиков, доставать их было несложно. Это не стоило никаких затрат. Возможно, поэтому я тогда так и пристрастилась. Если бы я знала, что все так закончится — ВИЧ, туберкулез, гепатит С, бомжатник, ни образования, ни работы, ни семьи, — конечно, я бы не начала. Но тогда все было просто и хорошо. Это радовало.
— А когда мама узнала?
— Я начала колоться в седьмом классе, она узнала в десятом. И то случайно. Мы варили “солому” — это долгий процесс, с растворителем, и нас просто взяли на квартире, целую толпу. И позвонили маме. А до этого по моему поведению и учебе она ни о чем не догадывалась, хотя к тому времени я уже была на системе…
Ире не было и 16. Оставалось несколько месяцев до выпускных экзаменов и до поступления в институт. И мама Иры положила ее в психиатрическую больницу. Потому что очень хотела, чтобы она вылечилась. Ирина пролежала там два месяца…
— Это было… (пауза) ужасно. Ломки снимали циклодолом, галоперидолом, сульфой, аминазином. С утра инсулиновый шок — тоже страшная вещь. Куб инсулина тебе делают и привязывают к кровати. Тебя начинает трясти, конвульсии, чуть ли не сознание теряешь. Ужасное состояние. Вызывали аппетит таким образом, потому что организм истощен наркотиками, все очень худые поступают, с потерей веса. Это делается за час до завтрака. Потом тебя к завтраку отвязывают, и ты съедаешь буквально все. Невозможный аппетит, слюни — и все это на ломках со рвотным рефлексом.
А сульфа… Это больно… Очень. Тоже привязывали. Убежать? Нет, там решетки и я — ребенок… Боялась, мне надо было выйти оттуда.
— И кем ты вышла?
— Человеком с полностью нарушенной психикой. Я стала истеричкой, у меня начались депрессии, перепады настроения, я стала суицидницей — с тех пор мне ничего не стоит вскрыть себе вены, еще что-то с собой сделать. Просто от плохого настроения. Хотя раньше такого не было.
— Наверняка ты вышла с уверенностью, что больше никогда не будешь употреблять. И сколько раз ты потом лечилась?
— Не меньше десяти. Была “морфиновая лестница”, в Ригу меня возили и в Москву. На зоне принудительно лечили, в Бишкек к Назаралиеву ездила, несколько детоксов — это уж само собой.
— Всегда мама клала?
— Да нет, я и сама хотела. Потому что уже надоедало, не было сил — ни физических, ни моральных. Если ты в кайфе вечером, то боишься засыпать, потому что во сне кайф быстро проходит и ты проснешься на ломках. А пока ты на ногах, то дольше держит. С утра вскакиваешь — начинается, где взять денег. Если никто не смотрит — что-то из дома побыстрее крадешь. Конечно, не хотелось так продолжать. Кайф прекрасен только первый год, наверно. А потом начинаешь понимать, что ты раб. Это не кайф уже. Ты становишься зомби.
“Вот что в мозгу свербит — оно не проходит…”
Выйдя из психиатрической больницы, Ирина поступила в институт рыбной промышленности. Но два года ежедневного употребления дали о себе знать: Ирина снова стала колоться.
— Люди считают, что если человек пошел лечиться от наркомании и потом “сорвался”, значит, не очень и хотел.
— Мне кажется, люди вообще не понимают слова “лечение наркомании”. Современная наркология заключается в том, что мне за две недели снимают физическую боль. Но психологическую потребность мне никто из них из башки стереть не может! Физическую ломку я и так могу перетерпеть — промучаешься два месяца, и пройдет. А вот что в мозгу свербит — оно не пройдет.
— А как свербит? Вот ты пролечилась. Не хочется день, два. А потом?
— Начинается с какой-нибудь проблемы, неприятности. Я не могу с ними справиться, но знаю, что уколешься — это глупо, конечно, проблемы никуда не денутся, — и она отойдет на задний план, станет легче. И вот даешь себе зарок, что колешься только один раз, чтобы полегчало. Но организм сразу все вспоминает — и на следующий день я иду колоться…
Несколько раз Ирину задерживала милиция, и дедушка всегда ее вытаскивал. Но после четвертого курса ему надоело, и он сказал: “Посиди-ка ты, милая!” Он думал, тюрьма излечит ее от наркотиков. И в 1989 году — Ире было 22 года — за подделку рецептов ей дали 1,5 года. Год она отсидела в тюрьме, а на полгода ее увезли в зону под Архангельском.
— Тайга, болота. В апреле 40 градусов мороза, снега по подбородок. В 8 утра ворота открываются, всю толпу женщин выгоняют за зону работать. Мужики — “особняк” — валят лес, а по узкоколейке идут вагоны с соснами корабельными. И мы должны их разгружать: четыре бабы на вагон залазят, эти сосны скидывают, остальные распиливают, грузят на телеги. Калечились много, каждый день кого-то бревном задевало. Вторая бригада узкоколейку дальше в тундру прокладывала — в общем, сугубо “женская” была работа…
Уже в зоне Ирине добавили срок. Так “профилактические” полтора года растянулись на шесть. Освободили ее в 1996 году и через пять месяцев посадили опять — задержали в таборе с двумя стаканами маковой соломки.
— Я получила 3 года с принудительным лечением от наркомании. Проводилось оно первые два месяца после прибытия сульфазином и галоперидолом. После этого у меня был срок за пустой шприц с остатками наркотика. Отсидела год. Вышла в 2001-м, через несколько месяцев — новый срок. “Мусора” просто внаглую положили героин в карман, потому что я отказалась платить ДПСникам мзду за “въезд-выезд” из табора. Ну не было у меня на тот момент лишних ста рублей, иначе бы заплатила как обычно. И вот опять — 3 года 3 месяца. Последний раз меня осудили в 2005-м: один ментовской выкормыш показал, что покупал у меня героин, хотя я не торговала, а покупала вместе с ним. Этого оказалось достаточно, чтобы получить еще 3,5 года! Я пыталась писать надзорные жалобы, потому что при мне ни денег меченых не было, ни героина, смывы с рук не брали. Но меня привезли в отдел и сказали: “Сейчас вместо трех получишь 8 лет с учетом судимостей — поверят нам, а не тебе!”
“Воровать приходилось сутками…”
В очередной раз освободившись, Ирина инфицировалась ВИЧ — в Калининграде в 90-х был разгар эпидемии. Тогда же она осталась без прописки и жилья.
— Пришло время освобождаться, а мама мне: “Извини, ты очень нас достала за всю жизнь своими наркотиками, кражами, теперь еще и ВИЧ, у тебя сестра растет, подумай о ней!” Она выносила мне в парк возле дома по 200 рублей в неделю и немного продуктов, как нищенке возле церкви. Доза у меня была огромная, воровать приходилось сутками, порой неделями не спала. Подремлю пару часиков на ступеньках в подъезде, и опять на поиски денег. Ломало меня страшно, да и кололась с димедролом, а сверху закидывалась феназепамом и реладормом, так как просто героин уже не держал. Чтобы на такой дозе не сдохнуть, красть приходилось очень много. Бывало, что по три штуки баксов за день получалось. А бывало, что и тысяча рублей, которой хватало только чтоб не умереть: 200 рублей стоила “половинка”, а мне пять “половинок” нипочем, только чтоб дышать. Даже на еду не оставалось. Когда много героина было в кармане, шла к друзьям–наркоманам ночевать за пайку. Когда только на себя, то в подъезде…
В феврале 2005 года Ирина пришла в СПИД-центр. Ей было очень плохо. Она задыхалась, еле-еле ходила, держалась на одном героине, но в таком состоянии воровать уже почти не могла. Ей сделали флюорографию, обнаружили плеврит и направили в инфекционную больницу. Ирина пролежала там сутки и сбежала.
— Потому что так ломало, что уже было не до лечения. Ломки начинаются с озноба и тряски, то в жар кидает, то в холод, мокрая вся, пот холодный. Рвота, понос, в туалет бегаешь бесконечно, только не знаешь, что вперед делать — блевать или на толчок прыгать. Выкручивает все тело, в узел завязываешься, чтоб наименее болезненное положение для тела найти, бессонница несколько месяцев. И только одна мысль в голове: где взять денег? Наверно, в таком состоянии люди могут и убить, потому что я на очень дерзкие поступки шла. Первые сутки еще не так тяжело, старая доза держит. А на вторые я уже не раздумывала, белым днем в центре города на рожон лезла. Идет мужик подвыпивший, кругом народу тьма, а я только вижу у него на шее цепь золотую с палец толщиной. И ничего не соображаю, надеюсь только, что убежать смогу, и предвкушаю, как раскумарюсь. Саму шатает, еле на ногах держусь, но дергаю с него эту цепь и бегу. Такие вот вещи вытворяла, потому что собой уже не владеешь — какое уж там было лечение плеврита. Я сутки полежала, потом свалила из больницы — ломало невыносимо, ничего не соображала! Так и не вылечила плеврит, на ногах перенесла, на героине. А спустя полгода, когда меня посадили в последний раз, мое состояние на зоне резко ухудшилось. Слабость, мокрая, задыхаюсь, ходить не могу. Год так промучилась. В санчасть так и не положили, только издевались. Флюшку делают — там затемнения, они списывают на невылеченный плеврит. А тут еще ВИЧ прогрессирует, пора лечение начинать, а лекарств не дают. Как я добилась терапии против ВИЧ (АРВТ), это отдельная история: пришлось вскрыть вены, объявить голодовку и потребовать прокурора. Меня посадили в ШИЗО, я валялась на бетонном полу с температурой под 40. Но лекарства мне и еще шести девчонкам дали!
“Такие, как я, пойдут за официальной дозой!”
После приезда прокурора и инфекциониста к Ирине наконец пригласили врачей из УФСИН. Те сказали при ней: “Два месяца протянет, распад легких”. После этого ее быстро вынесли на волю — освободили по состоянию здоровья на полсрока раньше, чтобы она умерла не на зоне.
— А в туберкулезной больнице я очень сильно захотела жить. Апрель, все зацвело — так обидно было умирать. Я пошла на поправку, устроилась работать при больнице дворником. В пять утра вставала, пила таблетки для лечения ВИЧ, подметала двор. Приходила на завтрак, принимала противотуберкулезные таблетки, опять шла какие-то кустики подстригать. Я стала выздоравливать как на дрожжах. Потом меня “повысили” в санитарки: я подмывала лежачих, памперсы меняла. Но самое тяжелое было почти каждый день трупы выносить, потому что смертность очень высокая.
Сначала я работала в женском отделении, а потом перешла в отделение для больных с ВИЧ и активной формой туберкулеза. Консультировала их по приему АРВ-терапии, занималась социальным сопровождением. Но спустя два года у меня случился срыв на героин. Потому что это очень тяжело — каждую неделю друзей хоронить…
Это было ровно год назад. Ирина потеряла работу, жилье, имущество. И неизвестно, чем бы все закончилось, тюрьмой или смертью, если бы она не очутилась на улице. Три дня Ирина погуляла по городу, вспомнила свою подъездную жизнь, от которой успела отвыкнуть. И каким-то образом нашла в себе силы остановиться.
— Но как долго это продолжится, я не знаю. Периодически я продолжаю употреблять героин, потому что меня мучают депрессии, перепады настроения, возникает желание покончить с собой. Мне необходимо несколько раз в месяц колоться, чтобы хоть как-то справляться с собой и жить дальше. Если бы у нас в стране была заместительная терапия, я бы не думала, сорвусь я или нет. Я бы получала с утра таблетку — и все. Человеку в стойкой ремиссии по убеждениям, конечно, это не нужно! Но если человек спит и видит кайф, но не торчит только потому, что боится тюрьмы, то он все равно сорвется — вопрос времени. Такие сразу пойдут за официальной дозой от государства, как и я сама. Я вспоминаю себя, когда я кололась “на системе”. На большой дозе для меня не существовало ни мамы, ни бабушки, ни родных. Мне по фиг было, что воровать и у кого: хоть у бабушки пенсию, хоть у сестры телефон. Я была как животное, это страшно. Вроде потом начинаешь осознавать, а многого уже не изменить. И любовь близких насильно ты уже не вернешь, и друзей.
— А могла бы заместительная терапия помочь с лечением туберкулеза?
— Конечно! Когда я ушла в жесткий торч, у меня был отрыв от терапии на пять месяцев. Когда мне было в СПИД-центр ездить, если я сутками деньги на дозу искала? А как лечить туберкулез действующему наркоману, я совсем не представляю. Я видела, как лечатся люди на Украине (там заместительная терапия уже 6 лет), — они с утра получают у врача таблетку легального медицинского наркотика, а уже потом без ломки могут лечить и туберкулез, и гепатиты, и ВИЧ. И не нужно им идти на криминал или панель, чтобы деньги на дозу найти. А в России наркозависимые люди с туберкулезом не ложатся в стационар, потому что знают, что ломки им там не снимут. А лечение туберкулеза тяжелое, на ломках его не вынести. Я видела, как люди спивались в тубике, превращались в животных и очень быстро умирали, потому что противотуберкулезные препараты и алкоголь несовместимы. Лег человек на ломках в больницу и начинает грузиться бухлом, чтоб хоть как-то облегчить ломки. А когда ломки прошли, то он уже алкаш конченый, опять в зависимости.
Я всякой там жути за два года насмотрелась, и благоприятные исходы лечения торчков могу на пальцах одной руки пересчитать. А вот смерти… Я насчитала 114 человек, кто умер на моих руках за два года. Заместительная терапия рекомендована ВОЗ и ООН. И я теперь обращаюсь в ООН, чтобы Россия начала ее применять. Это мое право!
Калининград
Комментирует член межфракционной депутатской рабочей группы по вопросам профилактики и борьбе с ВИЧ/СПИДом и другими социально значимыми инфекционными заболеваниями, депутат ГД РФ Валерий Зубов:
— Из чиновников мало кто знает, что такое заместительная терапия. Это из серии “Пастернака не читал, но осуждаю”.
А заместительная терапия — это строго отмеренная доза препарата, снимающая состояние ломки. Ее выдают в медицинском учреждении под контролем врача, и врач внимательно отслеживает, какие изменения происходят с пациентом. Одновременно с ним работают социальный работник и психолог. Поэтому человек, получающий заместительную терапию, остается наркоманом, да. Но когда он колет наркотики в вену, то он не работает, ведет криминальный образ жизни, получает и передает ВИЧ и гепатиты. А на заместительной терапии он не нуждается в наркотиках. И он перестает воровать, чтобы их купить, восстанавливает семью, не рискует передать или получить вирус, потому что принимает таблетку или сироп, а не пользуется шприцем.
Я видел, как заместительная терапия работает в Нью-Йорке, Торонто, Китае. И если, к примеру, Америка нам не указ, то к мнению китайских властей можно прислушаться. Там тоже были разные прения, но врачи выступили единым фронтом “за”. Против была полиция, но потом все пришли к компромиссу: сегодня там заместительную терапию в виде чая выдает врач, но — в помещении полиции. Я спрашивал в Китае: “Почему вы внедрили заместительную терапию?” И мне ответили: “Потому что мы готовимся стать мировым лидером. И поэтому перенимаем передовые технологии”. В результате они смогли остановить рост ВИЧ! А в России мы вывели уязвимые группы населения за скобки. У нас существуют и проституция, и наркомания. Но никто даже не пытается остановить эпидемию среди них. Наши чиновники говорят: “Пусть во всем мире существует заместительная терапия, а у нас свой путь!” Но своего пути нет. Они ничего не делают, вместо того чтобы заняться организацией ЗТ и спасти хоть кого-то.
В Россию ВИЧ пришел позже остального мира на 10 лет. Тогда было достаточно просто обучить население правилам безопасности, и у нас бы не было такой проблемы. Но мы потеряли эти 10 лет. И сегодня надо думать о будущем. ВИЧ продолжает распространяться, и в ближайшие годы уже 400 тысяч человек будут нуждаться в пожизненном лечении. На него будет уходить весь бюджет Минздрава. А ЗТ может реально помочь остановить распространение ВИЧ среди наркозависимых.
