Побывавший в Париже в 1790 году Николай Карамзин на месте нынешнего великолепия увидел лесок “с маленькими цветущими лужками, с хижинками, в разных местах рассеянными, из которых в одной вы найдете кофейный дом, в другой — лавку. Тут по воскресеньям гуляет народ, играет музыка, пляшут веселые мещанки. Бедные люди, изнуренные шестидневною работою, отдыхают на свежей траве, пьют вино и поют водевили”.
Автор “Бедной Лизы”, житель Москвы, сравнивая ее с заграницей, сожалел, что у нас не было, как в городах Европы, “нарядных садов, где можно с удовольствием прогуливаться”, и в своих корреспонденциях, публиковавшихся в Первопрестольной, убеждал: “В больших городах весьма нужны народные гульбища. Ремесленник, художник, ученый отдыхает на чистом воздухе по окончании своей работы, не имея нужды идти за город”.
Тверского бульвара, когда наш великий историк путешествовал по Европе, все еще не было, хотя крепостную стену Белого города по предписанию Екатерины II к тому времени народ разобрал на свои нужды. “По примеру чужестранных земель, — указывала императрица главноначальствующему в Москве, — иметь место в средине города для общественного удовольствия, где бы жители оного могли, не отдаляясь от своих домов, употребить прогуливание”.
Выполнили царское повеление в 1796 году между Никитскими и Тверскими воротами. Все давние стоявшие на крепостном валу строения, лавки, кузницы волею фельдмаршала Ивана Салтыкова снесли. Землю срыли. Ров засыпали. Топкая местность, известная всему городу как Козье болото, где трудно было пройти и проехать, где веками грязь стояла по колено “и посреди самого сухого лета земля тряслась под ногами”, как вспоминал в “Дамском журнале” анонимный “Любитель отечественной истории”, преобразилась на глазах. Там, где на горке играли дети, паслись козы, коровы и лошади из соседних домов, к всеобщему удивлению возник европейского вида бульвар, по имени ворот и улицы названный Тверским. Как и сегодня, всякому новому нашлись противники: “Экие времена! Все отняли, некуда выпустить и овечки. Люби Бог его сиятельство, а он нехорошо делает, что бедных людей вздумал обижать!”
Землю спланировали, утрамбовали и засыпали песком. Руководил невиданным делом губернский архитектор Семен Антонович Карин. В XVIII веке российским зодчим присваивались воинские чины. Из московской артиллерийской школы, где обучали Карина, его выпустили архитекторским учеником в звании унтер-офицера. Прежде чем стать архитектором, он годами работал архитекторским помощником в звании прапорщика, подпоручика, капитана. (В чине капитана при артиллерийском ведомстве начал в Москве служить Василий Баженов, вернувшийся после стажировки за границей профессором Римской академии святого Луки и академиком Флорентийской и Болонской академий.)
В Киеве построил уроженец Москвы Карин губернаторский дом, в родном городе — трехъярусную колокольню церкви Троицы в Листах на Сретенке, не пережившую эпоху Хрущева. Сведений сохранилось о нем мало. Постройки его сгорели в 1812 году. Выстоял до наших дней старый Гостиный Двор, который возводил он, приспосабливая к нуждам московских купцов, по проекту Кваренги.
В эпоху Екатерины II Карин прослыл и чиновником, и зодчим. Устройство и украшение Тверского бульвара стали его лебединой песней. Высаженные в четыре ряда березы не прижились, засохли в городе. Их заменили липы. Увидеть, как они разрослись, Карину было не суждено.
Бульвар, задуманный в Зимнем дворце Санкт-Петербурга, не стал прихотью императрицы, всем пришелся по вкусу, не пустовал ни днем, ни вечером. Поэт Константин Батюшков в “Прогулке по Москве”, совершенной перед нашествием французов, когда средневековый вал, полукольцом окружавший Москву, еще не был до конца срыт, писал: “Теперь мы выходим на Тверской бульвар, который составляет часть обширного вала. Вот жалкое гульбище для обширного и многолюдного города, какова Москва; но стечение народа, прекрасные утра апрельские и тихие вечера майские привлекают сюда толпы праздных жителей. Хороший тон, мода требуют пожертвований: и франт, и кокетка, и старая вестовщица (так называли в Москве городских сплетниц. — “МК”), и жирный откупщик скачут в первом часу утра с дальних концов Москвы на Тверской бульвар. Какие странные наряды, какие лица”.
Поэт помянул эти наряды: “пестрый мундир офицера”, “голубые панталоны и безобразный фрак счастливца, прискакавшего на почтовых с берегов Секваны” (Сены. — “МК”), епанчу (плащ широкого покроя. — “МК”) профессора Московского университета. Сохранил в нашей памяти офицера, прогуливающегося с бабушкой, “придворной ветхой красавицей” и дедушкой-подагриком, провинциального щеголя, приехавшего перенимать моды, красавицы с толпой обожателей, поэта, читающего эпиграммы, и многих других исчезнувших типов.
При всей нескрываемой иронии Батюшкову нравилась воцарившаяся между липами атмосфера свободы общения, возможность “ходить взад и вперед с кем случится”, видеть перед собой “великое стечение людей знакомых и незнакомых”. На бульваре, к его радости, “люди становились людьми” и все казались счастливыми.
Никого из завсегдатаев Тверского бульвара поэт не назвал. За него это сделал анонимный автор “Стихов на Тверской бульвар”, ходивших по рукам в многочисленных списках. Этот рифмоплет был вхож в высшее общество, знал героев своих эпиграмм не только по именам, но и по кличкам. Знал их происхождение, физические недостатки и человеческие слабости, делая их предметом своих обличений. Под его горячую руку попадали люди влиятельные и самые знатные в Москве.
Вот попович Малиновский
Выступает также тут.
За ним полненький Ватковский,
В коем весу тридцать пуд.
Попович — сын протоиерея Алексей Федорович Малиновский, драматург, переводчик, историк, ведавший Московским архивом Коллегии иностранных дел, где под его началом начинали блистательные карьеры “архивны юноши”, помянутые в хрестоматийных строчках:
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят.
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Точно так молодые аристократы высказывались о своем директоре, называли его “иезуитской харей”, что не мешало Пушкину бывать у сановника и на службе, и дома, поскольку Малиновские дружили с Гончаровыми, родителями его жены. Помянутый Ватковский был сыном командира Семеновского полка, который возвел на престол Екатерину II. Тучность не помешала ему прослыть в обществе “занимательным рассказчиком”.
И Волконский с карусели
В шпорах звонко прикатил,
Весь растрепан, как с постели,
Парень этот, право, мил.
Этим “парнем” был князь Петр Михайлович Волконский, страстный любитель искусства, содержавший в Москве два крепостных театра. Один давал представления в барском доме, где играли дворовые люди и любители из дворян. После премьеры одной из пьес вышла в Москве книжка под названием: “Комедия в одном действии Н.Н. Представлена в первый раз благородным обществом в доме князя Петра Михайловича Волконского в 1776 г. Печатана в университетской типографии коштом книгопродавца Христиана Радигера”.
В районе Самотеки существовал другой крупный театр Волконского на 300 мест, где ставились оперы и пьесы. Дворовые актеры князя перешли в казенную труппу, ставшую Малым театром. Их видели на бульваре во главе с управителем Аполлоном Майковым.
Не все эпиграммы отличались благодушием, были и оскорбительные, за которые могли вызвать на дуэль. Чем, очевидно, объясняется желание автора скрыть свое имя. Так, гусар, муж красавицы, поражавшей прохожих “блеском каменьев дорогих”, будущий герой Отечественной войны Шепелев, удостоился такого портрета:
Усы мерой в пол-аршина
Отрастил всем на показ,
Пресмешная образина
Шепелев в глазах у нас.
Другой офицер, которого видели не только на бульваре, но и в лучших домах Москвы, упрекался за купеческое происхождение:
А Гусятников, купчишка,
В униформе золотой,
Крадется он исподтишка
В круг блестящий и большой.
На Тверском бульваре после полудня в любую погоду видели ехавшего верхом на лошади Николая Карамзина. Судя по “Прогулке” Батюшкова, он часто гулял в толпе среди помянутых персонажей.
Тверской бульвар на сотни лет моложе Тверской улицы, но быстро сравнялся с ней своими особняками. За каких-то десять лет его застроили городскими усадьбами с главными домами и флигелями, показавшимся офицерам Наполеона и самому императору дворцами, не уступающими по роскоши парижским с французской мебелью и книгами на французском языке.
В том из них, что сохранился под номером 25, родился у богатого помещика капитана Ивана Яковлева и его возлюбленной, привезенной им из Германии семнадцатилетней Луизы Гааг, незаконнорожденный сын Александр. Отец придумал ему фамилию — Герцен, образовав ее от немецкого слова “герц”, что значит “сердце”. Это случилось за три месяца до нашествия в доме родного Ивана Яковлева брата-сенатора. На Тверском бульваре у сенатора был еще один большой дом, сохранившийся в перестроенном виде под номером 17.
С грудным ребенком на руках семья капитана и сенатор не успели выехать из Москвы, захваченной неприятелем. В “Былом и думах” Герцен записал рассказ о том, как и почему это произошло. Братья долго собирались в дорогу, то тот был не готов, то другой. “Наконец мы уложились, и коляска была готова; господа сели завтракать, вдруг наш кухмист вошел в столовую такой бледный, да и докладывает: “Неприятель в Дорогомиловскую заставу вступил. Так у нас всех сердце и опустилось — сила, мол, крестная с нами! Все переполошилось; пока мы суетились да ахали, смотрим — а по улице скачут драгуны в таких касках с лошадиным хвостом сзади”.
Тверской бульвар загорелся не сразу. А когда огонь подобрался к домам братьев, начались грабежи. Французский солдат вырвал новорожденного у кормилицы и развернул пеленки, выискивая бриллианты и ассигнации. Ничего не найдя, разорвал пеленки. К Тверским воротам Герцена понесли завернутого в кусок материи, содранной с бильярда. Ночевали на улице, молоко у кормилицы пропало, накормили кричавшего от голода младенца куском моченого хлеба, выпрошенного у солдат. Отца Герцена привели к маршалу Мортье, тот доложил о нем Наполеону. С его письмом Александру I, где предлагалось начать переговоры о мире, семью вывели из горящей Москвы.
Когда в город вошла армия Наполеона, деревья на Тверском бульваре выросли настолько, что на них и на фонарных столбах вешали поджигателей. Французские солдаты жили на бульваре, рубили липы на дрова, разводили огонь, чтобы сварить пищу и согреться осенней ночью. Подобным образом спустя два года поступали казаки, войдя в Париж, разбив лагерь на Елисейских Полях. Понадобились годы, чтобы на берегах Сены и Москвы-реки затянулись раны войны, восстановились сгоревшие здания и появились новые особняки.
Первым о Тверском бульваре заговорил Николай Карамзин, когда это название к нему окончательно не пристало и само слово “бульвар” резало русское ухо. Карамзин и Батюшков установил традицию в русской литературе — писать о Тверском бульваре в прозе и стихах.
“Прогулка по Москве” сочинялась в том году, когда племянника Сашу дядя Василий Львович увозил из Москвы в Царское Село учиться в лицее. Наводнивший всю Россию “вольнолюбивыми стихами” Александр Пушкин вернулся в родной город после ссылки на юг России прославленным поэтом. К тому времени на Тверском бульваре кроме лип прижились вязы, клены, дубы, ель и туя, аллеи украшали цветы и фонтаны.
Шестнадцать лет не видел Москвы поэт, которую в “Евгении Онегине” описал глазами Татьяны Лариной, привезенной из деревни на выданье:
…Вот по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо бутки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
“Дворцы” — Петровский дворец, возрожденный на наших глазах правительством города. “Монастыри” — Страстной монастырь, разрушенный до основания в 1937 году. “Бульвары” — Тверской бульвар. “Львы на воротах” — охраняют здание Музея современной истории. “Аптеку” снесли заодно с кварталом бульвара, приняв Генеральный план 1971 года, пообещав народу превратить Москву в образцовый коммунистический город.
Аптеку на углу Тверской многие помнят, ей было лет двести, ее разрушили, как и многие старинные дома XVIII—XIX веков. Рука товарищей не дрогнула. В сводчатых подвалах дома под аптекой подавали пиво с раками, черными подсоленными сухарями. Сюда меня привел Вадим Кожинов, студент филфака Московского университета, опекавший по поручению комсомола такелажника стройки МГУ на Ленинских горах, грезившего по простоте душевной учиться на отделении журналистики того же факультета. От этой затеи он меня не отговаривал, заражал энтузиазмом, стихами, которые читал за столиком в полутемном шумном зале, набитом мужиками. Он знал, как мало кто тогда, старую Москву, в числе первых писал, что ее надо беречь и не превращать ни во что. Смешно читать, что пишет дружная компания “Архнадзора”: мол, разрушают Москву по-прежнему и даже с большим размахом. Видели бы ребята, как расправились с Тверским бульваром. Я видел и потому пишу, чтобы это никогда не повторилось.
