Справка «МК» Михаил Яковлевич Маров – выдающийся советский и российский ученый в области механики и физики космоса, астрофизики и планетных исследований. Он является академиком РАН, лауреатом Ленинской премии и Государственной премии СССР, Демидовской премии, Международной Галаберовской премии по астронавтике и др., обладателем диплома NASA за лидирующую роль в исследовании Солнечной системы. Ученый награжден орденами Трудового Красного Знамени, Почета, Дружбы, Александра Невского и многими медалями, включая Золотую медаль им. М.В.Келдыша РАН «За выдающиеся научные работы в области прикладной математики, механики, а также теоретических исследований по освоению космического пространства».
Михаил Маров родился в Москве. Отец Яков Семенович Маров был комсомольским вожаком и партийным работником, Мама Мария Ивановна Игнатова была преподавателем физкультуры, чемпионкой Москвы 1930-х годов по спортивной гимнастике. Во время Великой Отечественной войны, пока отец воевал на фронте, Михаил с мамой и бабушкой находились в эвакуации. После эвакуации все снова вернулись в Москву, где Михаил Яковлевич закончил с золотой медалью школу №330.
Для дальнейшего образования он выбрал механику, в частности сложные проблемы нелинейных колебаний, которые постигал в знаменитой Бауманке. С 1958 по 1962 годы Маров работал в атомной, а затем в ракетно-космической отраслях, включая знаменитое ОКБ-1 Сергея Павловича Королева. В 1962 году по приглашению президента АН СССР Мстислава Келдыша перешел работать в академическую систему, – до 2007 года он работал заведующим отделом прикладной механики и планетной физики в Институте прикладной математики, будучи одновременно ученым секретарем Межведомственного научно-технического совета по космическим исследованиям при Академии наук. С 2007 года и по сей день Михаил Маров заведует отделом планетных исследований и космохимии ГЕОХИ РАН.
О друге
Мы беседуем с Михаилом с Яковлевичем в его кабинете в ГЕОХИ.
– Я дожил до солидного возраста, когда пора подводить итоги жизни, – начинает разговор юбиляр. – Почему-то сейчас мне особенно грустно, что рядом не осталось почти никого из моих коллег-сверстников. Ушли один за другим многие коллеги, школьные друзья, очень дорогие мне люди, почти как родственники.
– Кого вы выделите из них особо?
– Мне трудно это сделать... Наверное, на первом месте для меня – мой друг детства Юра Кодашевич. Мы знали друг друга со второго класса (первый класс я заканчивал в эвакуации, в Удмуртии), оба были золотыми медалистами. Юра очень одаренный человек, совершенно блестяще игравший на фортепьяно.
– Он тоже стал ученым, как вы?
Нет, он был металлургом, принимал участие в строительстве комбината в Бхилаи (Индия). У него была квартира на Соколе, очень милая жена Наташа, которая жива, мы поддерживаем связи. Прошло уже наверное лет 5-6 после нашей последней встречи с Юрой, которую я как-то особо запомнил... Уютный кабинет в полумраке, два мягких удобных кресла. Мы сидим, пьем виски. Юра особенно любил хороший, как он говорил, – вискарь... За 43 года, что мы были с ним знакомы, столько всего произошло! В том числе первые девчонки с которыми устраивали совершенно великолепные посиделки. Он играл, и как играл! Его ближайшим коллегой по игре на фортепьяно был художественный руководитель джаз-оркестра Всесоюзного радио Александр Цфасман! Иногда они играли в четыре руки.
О доносчиках
– О чем еще вы вспоминали с вашим другом?
– О многом! О том, что получилось, чего не получилось, чем можно гордится, а за что надо стыдится. Забегая вперед, я могу сказать, что я очень счастливый человек. Помимо всего прочего, потому, что я не делал недостойных вещей, не причинял никому вреда. Как-то уже в постперестроечный период я пытался объяснить это одному американскому коллеге – Биллу Хартманну, профессору Аризонского университета, а он никак не мог меня понять.
– Что же здесь непонятного, ведь это из разряда общечеловеческого?
– Он не знал нашей сложной истории, а я рассказывал ему о доносах на ближних, на которых некоторые строили карьеру. В середине 90-х годов раскрыли архив КГБ, и некоторые люди дрожали, потому что стали всплывать доносы, которые они писали на своих коллег. Вот, что страшно: когда ты под влиянием настроения, зла, обиды сделал недостойный поступок, а теперь ничего не можешь изменить. В сентябре предстоят Циолковские чтения, которые я опять буду проводить на родине основоположника космонавтики в Калуге 18 сентября. На пленарное заседание я поставил доклад человека, который много времени и сил отдал тому, что связано с восстановлением исторической правды в нашей ракетно-космической отрасли. В частности, нам обязательно надо восстановить светлое имя советского ученого Георгия Лангемака – создателя реактивных снарядов для знаменитой «Катюши». Он пострадал от подобного доноса, рано ушел из жизни. Его реабилитировали, но этого мало.
– Надеюсь, вас эта страшная тема не коснулась?
– Коснулась! В начале 70-х годов я пережил очень тяжелый период своей жизни, когда донос написали и на меня. Это сделал человек, которого иначе как подонком, я назвать не могу. Во всех зарубежных командировках, которых у нас, ученых, было много, делегацию сопровождал так называемый «Иван Иванович» – сотрудник КГБ. Его задача была наблюдать. Помню, незадолго до одной поездки он как-то обратился ко мне и попросил, чтобы я наблюдал за своими. Я это резко отверг, сказав: «Это не моя специальность!». Он это запомнил, видимо, затаил злость. Она выплеснулась в 1972 году после нашей очередной совместной поездки в Америку на большой научный конгресс. Вы понимаете, на таких конгрессах кроме научных встреч бывает много дружеских, фуршеты. И вот на одном из фуршетов мой коллега, американец, передал мне совершенно ничего не значащую коробочку с запонками и заколкой для галстука. Приятный сувенир золотого цвета. Но «Иван Иванович» по возвращении в Москву накатал на меня «телегу». Мне инкриминировались излишне дружеские связи с американцами... У меня хороший английский, я совершенно свободно на нем общаюсь, позволяя себе и юмор, и всякого рода сравнения... Так вот этот товарищ написал: «М. Маров, свободно общаясь, выдает наши секреты (это было абсолютно голословное утверждение – М.М.) и за это получил в подарок золотые запонки».
– Они действительно были золотые?
– Нет, конечно! Их потом забрали у меня, проверили: обычный металл с каким-то гальваническим покрытием.
– Вернули?
– Да, они сейчас у меня, сохранил как сувенир.
– Но нервы потрепали изрядно, наверное?
– Вызывали на Лубянку. Нашлись коллеги, некоторые завистники, которых опросили, и они также выплеснули свое ко мне отношение на бумагу. Поэтому на меня набралась солидная папка.
– Кто-то из тех людей жив еще? Можете назвать их имена?
– Нет уже никого. И я бы никогда не стал их называть. Зачем?
– Чем же закончилась история, вас наверное «спас» ваш начальник Мстислав Келдыш?
– Улеглось все года через полтора, в тот период меня перестали выпускать за границу. Келдыш же поступил очень мудро. Конечно, ему ничего не стоило поднять «кремлевку» (телефон для прямой связи с Кремлем — Авт.), поговорить с заместителем председателя КГБ и сказать: «Кончайте вы эту бодягу!». Но он этого не сделал. В одном из разговоров сказал мне: «Михаил Яковлевич, вам надо потерпеть. Этот период пройдет, – будет традиционное разбирательство, абсолютно ничего не найдут, и все закроется. А если я вмешаюсь, то будет считаться, что что-то было, а я вас взял под защиту».
О работе
– Над чем вы работали в тот период?
– Над проблемами наших посадочных аппаратов на Луну, Марс, Венеру. Это была кульминация всей моей научной карьеры, драматизма которой придал случай с доносом. Но я, что называется, дневал и ночевал в НПО им. Лавочкина, лунно-планетная программа была чрезвычайно насыщена. Достаточно сказать, что именно СССР первым посадил свои аппараты на поверхность всех названных тел Солнечной системы, первым автоматически вернул образцы лунного грунта на Землю. Большой вклад в дело освоении Венеры внес Мстислав Келдыш, – он с самого начала говорил о том, что эта планета представляет исключительный интерес для планетных исследований. С ней можно сравнивать причины возникновения природных условий на Земле и ее соседях. Мы не пропускали ни одного «пускового окна», когда расположение планет было оптимальным для запуска космического аппарата. Оно открывалось примерно раз в полтора года, и за это время каждый раз создавалось по новому космическому аппарату. Возглавлявший в то время НПО им. Лавочкина Георгий Николаевич Бабакин сделал тогда то, что сейчас многим кажется чудом: за шесть лет – 16 космических аппаратов! Только представьте себе эту цифру на фоне того, что мы уже 47 лет не сажаем на других планетах своих роботов.
– Полагаю, в работе над аппаратами вы отвлекались от грустных мыслей о доносе?
– Это так. А когда было особенно тяжко, писал книжки о планетах. Многие из них скоро пополнят музейный уголок, который Калужский музей космонавтики решил посвятить моим работам.
О книгах
– Кстати, о книгах. Какие из них вы бы выделили, как особо значимые?
– Два года жизни мне стоило написание книги под названием «Советские роботы в Солнечной системе. Технологии и открытия». В ней – история создания всех наших автоматических космических аппаратов. Причем абсолютно откровенная: без утайки аварий и технических проблем. Книга была написана в соавторстве с моим достаточно близким коллегой, бывшим помощником администратора NASA Уэсли Хантрессом.
– Какой же вклад внес в этот труд Хантресс, если все было посвящено нашим аппаратам?
– Он дополнял мою информацию. NASA очень тщательно отслеживало всю нашу космическую программу, активно работали секретные службы. Я иногда поражался, что у них имеется больше информации, чем в наших архивах, чем у меня. Но Хантресс сам предложил опубликовать и их. Книжка вышла в 2011 году в очень престижном издательстве Springer. Она получила первую премию Международной академии астронавтики, а в 2017 году была издана у нас в русском переводе, мгновенно разошлась...
– Но ведь там, насколько я понимаю, могли быть секретные данные о наших технологиях?
– Все, что там есть, в 70-80-х годах было секретным, и за любую информацию меня бы посадили или сослали. Но в 90-х наше государство сняло с этих материалов гриф секретности.
И это позволило мне представить многие материалы с фотографиями в нашей совместной книге. По предложению моего соавтора на ее обложку вынесены слова: «Первые на Луне, первые на Венере, первые на Марсе». Это оценка! Понимаете? И это внушает мне чувство огромного удовлетворения, потому что в этих достижениях есть и мой труд.
Второй по значимости книгой я бы назвал «Космос: от Солнечной системы вглубь Вселенной». В ней я изложил то, что сегодня известно о планетах, звездах, галактиках, но также коснулся и проблем происхождения и эволюции Вселенной. Книга выдержала уже три издания.
О развале СССР
– Кроме гласности, по поводу которой существуют разные точки зрения, у перестройки была и обратная сторона медали.
– То, что у нас произошло с начала так называемой перестройки, с развалом Советского Союза, стало одной из самых трагических страниц в нашей истории и в моей жизни. Погибла страна, которая дала мне все, которую я любил, в которой я черпал и вдохновение, и силы. Эта трагедия привела к тому, что мы обрубили очень многое в наших технологиях. Я как-то встретил данные, что в тот период были разрушены десятки тысяч предприятий! Была ложная концепция, что даже веники можно завозить из-за границы, а расплачиваться нефтью и газом, не говоря уже о высоких технологиях. Эта глупейшая философия и привела нас к сегодняшней ситуации с большой технологической зависимостью. Как итог – мы потеряли лидирующее положение в космосе, за исключением разве что пилотируемой космонавтики.
На некоторых производит ошеломляющее впечатление, когда мы констатируем, что разучились садиться на Луну, на Венеру.
– Американцы, к примеру, тоже давно не садились...
– Да, но они не разрушили ничего своего, они сохранили технологии, а мы потеряли. В 90-х у нас были полностью обрушены зарплаты, люди работали полуголодными, – американцам это и не снилось. И в такой обстановке мы из последних сил создавали аппарат «Марс-96» – колоссального «монстра» с широким комплексом научных задач. К сожалению, при его запуске уже на орбите не сработал разгонный блок, и весь наш грандиознейший труд «ушел» в океан.
– Знаю, что многие в 90-е годы просто уходили из отрасли.
– Очень много талантливейший специалистов либо ушли на какую-то шабашку, чтобы хоть что-то зарабатывать, на дела, которые были недостойны их квалификации, а кто мог – слинял.
– Вы осуждаете тех, кто «слинял»?
– Я не осуждаю тех, кто поменял страну, стремясь продолжать свою научную карьеру, тех, у кого здесь не было должного оборудования и возможностей для работы. Другое дело, когда отъезд мотивирован совершенно другими посылами, – желанием пожирнее есть. Этим людям можно только посочувствовать. Но тут напрашивается упрек и в адрес нашей власти: как вы можете допускать отток мозгов? Уезжают-то не худшие, а наиболее талантливые, востребованные, и какими-то эпизодическим грантами их обратно не вернешь, должна быть устойчивая, долговременная политика в стране.
О национальном самосознании
– Не могу не спросить вас, как вы относитесь к тем, кто оставляет страну сейчас, в сложный период, связанный с военной спецоперацией на Украине?
– Вопрос очень непростой. Многие люди из тех, о ком вы говорите, абсолютно неадекватным образом мотивированы. Они не дают себе труда задуматься над будущим страны, над тем раскладом, который происходит в современном мире. Мне, например, не безразлично, буду я жить в стране у которой свои традиции, своя культура, в конце концов, – свое видение будущего, или в стране которая «легла» под гегемона и следует чуждым мне принципам. С этой точки зрения к тем людям, которые таким образом мотивированы, чем-то даже озлоблены, я отношусь весьма негативно. Это недальновидные люди. Вот я, например, не хотел бы, чтобы мои дети или внуки меняли пол, чтобы мною руководили сторонники однополых браков. Я помню, какое отвращение испытал, когда в Дании, в Копенгагене, придя на одну из улиц, увидел большое количество намалеванных мужиков, сидящих на коленях друг у друга. Я это никогда не смогу воспринять! Сегодня нас призывают просто относится к этому толерантно, но завтра это станет образом жизни, потому что не будет другого выхода. Это внушает очень серьезное беспокойство.
– Откуда это берется, по-вашему?
– Это то, что я отношу к перекосам цивилизации. Не исключено, что особые идеи насаждаются целенаправленно.
– Чтобы уменьшить численность людей в перенаселенных США и Европе?
– Возможно.
– Граждане тех стран как-то спокойно воспринимают «перекосы».
– Многим европейцам и американцам свойственна аполитичность. Они увлечены своим очень узким мирком. Я встречался со многими своими коллегами за рубежом во времена моих многочисленных командировок, иногда по два-три раза в год летал в США, жил там в семьях у своих знакомых. Общение с ними привело меня к выводу о том, что наши и их переживания, представления о мире не сопоставимы по своему уровню. К примеру, многие обыватели в США считают трагедией, если у них кончился запас туалетной бумаги...
– Это справедливо даже для ученых?!
- Конечно. Их часто ничего не интересует за пределами собственной профессии. Скажем, приходит мой коллега домой готовит коктейль, закидывает ноги на пуфик и проводить таким образом время у телевизора, пока жена не пригласит на ужин. И ничего другого – день за днем одно и то же.
В Северной Каролине у меня был шеф – декан факультета Фред де Жарнет. Вскоре после нашего знакомства он говорит мне с придыханием: «Михаил! Я достал билет на бейсбольный матч, играет известная команда!». Я отвечаю: «Фред, а меня это не интересует». – «Как?!». Я говорю: «Я бы лучше посидел поработал». – «Но это же выходные!» – изумляется он. Не забуду, какое у меня было отвращение к публике, без конца жующей на стадионе попкорн и пьющей газировку. Мне кажется, я до сих пор ощущаю его запах.
– То есть, на бейсбол вы все-таки пошли?
– Да, сдался. Но задумался еще больше о том, какие мы и они разные. Мы все-таки удивительная нация, которая может ценить нечто более важное в этой жизни, чем повседневность и быт. Возможно это потому, что мы, как никто другой, испытали за свою историю огромное количество социальных и политических потрясений.
О культуре
– Кстати, о попкорне, – в России он также присутствует в кинотеатрах.
– Мы с женой, если ходим в кино, то – в Клуб Рязанова, – там его нет.
– Какое из искусств вам ближе?
– Трудный вопрос. Наверное, в молодости я бы сказал – литература, но параллельно с этим, конечно – музыка. Раньше я был завсегдатаем консерватории, Концертного зала им. Чайковского, сейчас, стыжусь, – нет ни времени, ни сил на такие походы.
– Кто ваши любимые композиторы?
– По духу мне ближе всего Рахманинов. Конечно, я с восторгом слушаю и Чайковского, которого некоторые считают немного «легковатым», но я так не думаю. Что касается живописи, я значительно ближе приобщился к ней в гораздо более зрелые годы, когда стал выезжать за рубеж. Тогда я смог наслаждаться коллекциями Лувра, Прадо, Метрополитена. И знаете, это трудно отделить от искусства, с которым связана сама наука. Эти ощущения я испытал в Музее естественной истории Лондона, точно так же завороженно ходил по Акрополю в Греции. Многое в моей душе оставила индийская культура. Я бывал в Индии шесть раз и имел возможность познакомиться со многими интересным людьми. Когда, например, сейчас слышу, что Агре угрожает наводнение, мне это не безразлично.
– Какое зерно вы нашли для себя в индийской культуре?
– Связь реальности с фантазиями. Какой-то другой мир, о котором я ничего не знаю. С ним связана индийская философия, о которой может гораздо больше рассказать моя жена Ольга. Она же является моим гидом, когда мы посещаем другие страны.
– Философия индусов тесно связана с религией. Как вы относите к этой сфере жизни?
– С уважением! Я много лет дружу с одним индийским ученым (мне доводилось бывать у него дома), который занимается передовыми направлениями теоретической физики и при этом каждое свое утро начинает с молебна и им заканчивает день, отходя ко сну. Он поклоняется почитаемому у индусов богу Хануману.
– Вы беседовали с ним об этом?
– Нет, эти люди очень скромны, не любят много говорить о своих чувствах. Может быть, я должен посетовать на то, что в моей жизни не случилось того же.
– Тем не менее таких как вы, кто к 90 годам сохранил ясный ум, активность и желание жить, в мире единицы. Что-то вас все-таки поддерживает. Поделитесь, что?
- Очень простой ответ: прежде всего – надо правильно выбрать родителей, это – искусство (улыбается). Второе: когда-то у Вольтера в «Кандиде» я прочитал очень короткие, но мудрые слова: «Умеренный – сам себе врач». Я никогда сильно не злоупотреблял тем, что как будто бы позволяла молодость. Третья – это выбор близких людей, которые тебя любят и не оставят в старости. Ну и наконец еще одна составляющая, которая дает цельную основу, – это творчество. Когда есть цель в жизни, когда вы хотите что-то узнать, понять и по возможности внести свой вклад, именно это держит на поверхности.
О Луне
– Все мы в ожидании старта «Луны-25», надеемся стать свидетелями успешного запуска и ее работы на земной спутнике. Следите ли вы за событиями на космодроме Восточный, где сейчас идут приготовления к запуску?
– Конечно, я слежу.
– Вы едва ли не последнее связующее звено, между славным прошлым нашей космонавтики и ее настоящим. Что, по-вашему, надо учесть вашим молодым коллегам, обращаются ли они к вам за советами?
– Нашей новой лунной программой я занимался все последние 20 лет. «Луна-25» как ее основа, была предложена директором ГЕОХИ Эриком Михайловичем Галимовым и мною. Помимо посадочной станции, она включала систему пенетраторов (ударных проникающих датчиков, внедряющихся в грунт, – Авт.), то есть, должна была ответить на вопрос не только о природе места посадки, но и в глобальном масштабе – о внутреннем строении всего спутника. К сожалению, от того проекта, который не случайно назывался «Луна-Глоб», сейчас мало что осталось. «Луна-25» в основном сосредоточена на том, чтобы научиться снова мягко садится на Луну, и дай Бог нам эту задачу решить.
Кстати, не так давно по просьбе директора Института космических исследований РАН Анатолия Петруковича я написал статью о работе по запускам автоматических аппаратов на Луну в академический журнал «Космические исследования». Надеюсь, она пригодиться молодым ученым.
Я желаю всяческих успехов прежде всего техническим специалистам, которые очень много сил отдали тому, чтобы аппарат мог долететь и успешно отработать на Луне. Скажу вам по секрету (улыбается), когда я был в НПО им. Лавочкина, в цехе, где стояла «Луна-25», ее макет, мне очень хотелось его перекрестить, и я с трудом себя сдержал. Очень надеюсь, что удача нам будет сопутствовать. И втайне от всех в день запуска летного образца я все-таки перекрещусь (улыбается).
