Тогда страна не вспомнила тех, кто стоял за плечами Гагарина, готовя, обеспечивая, страхуя его подвиг. Да и не могла вспомнить. Их имена были засекречены, и лишь долгие годы спустя эти люди получили право рассказать подноготную космических программ полувековой давности.
О том, зачем ТАСС подготовил как “успешное”, так и “трагическое” сообщения о полете Гагарина, почему сразу после приземления Андриян Николаев просил домашние тапочки и как скрывала на Земле некоторые следы пребывания в космосе Валентина Терешкова, рассказал “МК” личный врач Гагарина, доктор медицинских наук Виталий ВОЛОВИЧ, который обследовал первого космонавта после его возвращения на Землю.
Пятьдесят лет назад, 12 апреля 1961 года, фантастика стала реальностью. Далекий и неведомый космос заговорил! Причем по-русски. В 9 часов 22 минуты радиосигналы советского космического корабля запеленговали наблюдатели с американской радарной станции на Алеутских островах. В Пентагон ушла шифровка. Русские опередили американцев. Первым, кто облетел Землю на высоте 302 километра и воочию убедился, что она круглая, стал старший лейтенант ВВС Юрий Гагарин. С его знаменитого “поехали!” началась пилотируемая космонавтика. Каким был день 12 апреля — рассказал “МК” доктор медицинских наук Виталий Волович, который обследовал Юрия Гагарина после его возвращения на Землю.
“ТАСС подготовило как “успешное”, так и “трагическое” сообщение о полете Гагарина”
8 апреля 1961 года Госкомиссия рапортовала в ЦК: первый в мире полет человека в космос может состояться между 11 и 17 апреля. Сроки поджимали. “Американе”, как говорил генеральный конструктор Сергей Королев, пытались взять реванш за первый запущенный искусственный спутник Земли.
На 20 апреля в Соединенных Штатах был назначен “прыжок в космос” Алана Шепарда. Астронавт должен был по баллистической траектории перелететь через Атлантику, находиться в невесомости около 15 минут.
В Советском Союзе утвердили задание на одновитковый полет вокруг Земли на высоте 180—230 километров.
Уже в первых числах апреля поисково-спасательные отряды стали разлетаться по точкам. На дежурстве стояло 20 самолетов “Ил-14”, три “Ан-12”, “Ту-95”, тринадцать вертолетов “Ми-4” и “Ми-6”, оборудованных УКВ- и KB-пеленгаторами.
Конструктивные особенности “Востока” не предусматривали посадку в кабине корабля. На высоте 7000 метров космонавт должен был катапультироваться, а затем спускаться на тяжелом, неуправляемом парашюте. Приземлиться он мог и в горах, и в тайге, и на море. Чтобы вовремя оказать космонавту помощь, решено было десантировать к месту его приземления врача-парашютиста.
Для этих целей была подготовлена группа медиков-спасателей. Возглавил подразделение подполковник медицинской службы и опытный парашютист Виталий Волович.
— Я с группой дежурил на военном аэродроме Кряж под Куйбышевом. Нам выдали по комплекту аварийного запаса летчика и особый мандат. В нем было указано: советские и партийные органы Советского Союза должны оказывать нам содействие в размещении, обеспечении транспортом, средствами связи и медицинской помощью.
Каждый из нас получил портативный магнитофон. Запись беседы с космонавтом фиксировалась не на обычную пленку, а на тонкую стальную нить.
Команда на взлет поступила ранним утром 12 апреля. В помощь Воловичу дали четырех десантников. С парашютами и медицинской укладкой они помчались к поисковому “Ил-14”. Двигатели набирали обороты, самолет вибрировал мелкой дрожью, но… не трогался с места. Дождь хлестал всю ночь, колеса шасси намертво влипли в раскисшую землю.
— Из штабного домика выскочил разъяренный полковник в расстегнутой шинели, без папахи, срывая голос, заорал: “Всем переходить в другой самолет! В такой момент — и так обо...ться!”
Мы сели в обычный грузовой “Ил-14”, в 9.30 уже заняли боевой пост в своей “зоне ответственности”. Предполагалось, что посадка произойдет южнее Сталинграда на 110 километров. Разброс точки приземления составлял 400—600 км. Кто из подготовленной шестерки космонавтов полетит, мы не знали. И тут радист вдруг закричал: “Гагарина запустили”. Мы дружно ответили: “Ура!”
Потом мы узнали, что было подготовлено три сообщения ТАСС о полете Гагарина в космос. Первое — “успешное”, второе на случай, если он упадет на территории другой страны или в Мировом океане, — “Обращение к правительствам других стран” с просьбой помощи в поиске и третье — “трагическое”, если Гагарин не вернется живым.
На случай приземления космонавта за пределами СССР была разработана специальная инструкция. Нельзя было указывать место старта, сообщать данные, касающиеся носителя, рассказывать о военных и гражданских руководителях, а в качестве своего адреса давать “Москва, космос”...
Пока Левитан зачитывал торжественную речь по радио, поисковый отряд Виталия Воловича получил координаты места посадки. Штурман быстро произвел расчеты. К предполагаемому месту посадки группа подошла точно в назначенное время. Но вдруг по радио поступила команда: “Изменить курс на 45 градусов”. Спустя 20 минут: “Лечь на прежний курс”.
— Бортмеханик увидел огромное оранжевое пятно корабельного парашюта. Мы приготовились к прыжку. Высота шестьсот метров. Вдруг вспыхнула красная лампа. Мы услышали: “Отставить прыжок. Космонавт уже на земле. Следуйте на аэродром Энгельса”.
Когда приземлились, Виталий Волович не стал дожидаться, когда подадут трап, спрыгнул с трехметровой высоты на взлетку. Размахивая пистолетом, стал прорываться сквозь толпу к командному пункту.
— Юру Гагарина нашел на втором этаже. Он снял скафандр, сидел в центре на стуле в голубом теплозащитном комбинезоне. А вокруг него в почтительном молчании стояла группа мужчин, одетых в одинаковые длиннополые темные пальто, с фетровыми шляпами в руках. Мы обнялись. Только хотел начать детальное обследование, как Гагарина вызвал к телефону председатель Президиума Верховного Совета Брежнев. Потом Юру схватил в охапку заместитель главнокомандующего ВВС Агальцов. На черной генеральской “Волге” они умчались в НИИ ВВС, где был телефон прямой связи с Хрущевым. Я попытался было встрять, но услышал: “Никаких пока осмотров”. Казалось, что здоровье Гагарина никого не волновало.
“Позитивно настроенного космонавта мы встретить не ожидали”
Вскоре Гагарина доставили к специальному штабному самолету, который вылетал в Куйбышев. Туда же взяли курс с Байконура и члены Государственной комиссии.
На борт “Ил-14” к космонавту пустили только доктора Виталия Воловича, кинооператора Махмуда Рафикова, конструктора скафандра Отари Бахрамова и спортивного комиссара Международной авиационной федерации Ивана Борисенко, который зафиксировал три первых космических рекорда: продолжительность полета (108 минут), высоты полета (327,7 км) и рекорд максимального груза (4725 кг), поднятого на эту высоту.
— В салоне самолета я наконец приступил к осмотру Юрия Гагарина, — продолжает вспоминать Виталий Волович. — Кровоизлияний, которые возникают под воздействием высоких перегрузок, не обнаружил. В легких было чисто, частота дыхания не увеличилась. Температура 36,6 градуса, пульс 65. Померил давление, оно оказалось отличным — 125 на 75 миллиметров. Сказал: “Как у младенца, словно и не летал в космос”. “А может быть, и вправду не летал?” — парировал Гагарин.
Позитивно настроенного космонавта мы встретить не ожидали. “Восток” шел со скоростью, близкой к 28 000 километров в час. Такую скорость трудно представить на Земле. Мы опасались, что человек может не выдержать условий страшной отдаленности от Земли, длительной изоляции, ощущения бездонности космического пространства, оторванности от людей. Но все опасения оказались напрасны. Юра сравнивал совершенно черное небо со вспаханным полем, засеянным зернами звезд. Космонавт был оживлен, активен, охотно общался и много шутил.
Но вдруг, побледнев, тихо сказал: “Что-то меня подташнивает. Неужели укачало? Такого не было с тех пор, как я начал летать”. Тогда мы еще не подозревали, что это последствия пребывания космонавта в невесомости. Мы прошли с Юрой в хвост самолета, где за брезентовым пологом находилась туалетная комната. Он постоял над ведром, тошнота отпустила. Потом я дал выпить космонавту охлажденного боржоми.
— Неужели на радостях по глотку коньяка не выпили?
— Нет, это категорически запрещалось.
Опустившись в кресло, Юрий Гагарин рассказал нам об ощущениях в невесомости: “Не сидишь, не лежишь, а как бы висишь в кабине”. Он заполнял бортжурнал обыкновенным графитным карандашом. На минуту забыл, где и в каком положении находился, положил карандаш рядом с собой, и он тут же уплыл от космонавта.
Юра говорил, что не чувствовал во время полета ни голода, ни жажды. Но по заданной программе в определенное время поел и выпил воду из специальной системы водоснабжения. Обедать, выдавливая очередную тубу, космонавту приходилось и в земных условиях. В невесомости же нельзя было широко открывать рот.
Гагарин вспоминал, что капли жидкости, пролившиеся из шланга, приняли форму шариков и свободно перемещались в пространстве. А коснувшись стенки кабины, прилипли к ней, будто роса на цветке.
— Я вспоминаю тот день, 12 апреля, и поражаюсь самообладанию Юрия Гагарина.
Только годы спустя из секретного доклада стало известно, что при выведении “Востока” на орбиту пропала связь с Гагариным. Отделилась первая ступень, на пункте наблюдения ждали доклада Гагарина, а в динамиках молчание. Королев взывал: “Кедр”, как чувствуете себя? Отвечайте! Я “двадцатый”. В ответ лишь гудение динамиков… Думали, что могла произойти внезапная разгерметизация, обморок от растущих перегрузок. Наконец, услышали голос Гагарина: “Сброс головного обтекателя… Вижу Землю… Красота-то какая!..” Сбой связи произошел, когда один наземный пункт передавал корабль другому.
При приземлении Гагарин и вовсе был в шаге от катастрофы. Заработала тормозная двигательная установка. В 10 часов 25 минут 57 секунд по программе должен был отделиться от спускаемого аппарата приборно-агрегатный отсек. Но разделения не произошло. Оба модуля, соединенные электропроводкой, неслись вниз. Аппарат вращался со скоростью 30 градусов в секунду. Перегрузки достигали 10 единиц и действовали в направлении “грудь—спина”. Только через 10 минут температура вокруг корабля настолько повысилась, что кабели сгорели. В 10 час. 35 мин. модули разделились.
Можно только догадываться, чего стоили космонавту эти десять минут. А он еще и пел: “Родина слышит, Родина знает…”
“Первому — все, второму — ничего”
— Рассказывая нам о пережитом, Гагарин вдруг начал озабоченно вертеть головой: “Послушайте, а где скафандр? Что-то я его не вижу!” Это было секретное оборудование, а Гагарин был человеком военным. Бахрамов успокоил космонавта: “Вот он рядом, я упаковал его в чехол”.
Конечно, все захотели получить автограф космического первопроходца. Отарик хлопал себя по карманам, ничего подходящего не нашел, вытащил паспорт. Гагарин запротестовал: “Нет, я на документах не расписываюсь”. Бахрамов за свое: “А я его потеряю”. В общем, уговорил.
Мне Юра в полевом блокноте написал: “Виталию Воловичу. Передовой медицине. Гагарин”. И дописал дату. Только несколько дней спустя, показывая гагаринский автограф друзьям, я заметил, что Юра поставил не 61-й год, а 59-й. Видимо, в подсознании у него крепко засел именно 59–й год, когда в Центральном научно-исследовательском авиационном госпитале летчики из разных войсковых частей проходили отбор в первый отряд космонавтов. Ошибку Гагарин исправил самолично.
— А 12 апреля, когда подлетали к Куйбышеву, Гагарин, глядя в иллюминатор, сказал: “Что же делать? На аэродроме, наверное, холодновато. Вот по Волге какие-то льдины плывут. Фуражку, что мне подарил майор Ахмед Гасиев из расположенного рядом с местом приземления зенитно-ракетного дивизиона, я кому-то передал, и ее у меня увели. Да и околыш у нее черный, артиллерийский, а я же все-таки летчик”.
Тогда из парашютной сумки я достал кожаный летный шлем с длинными ушами. Говорю Гагарину: “Только уж ты, Юра, не потеряй его, я ведь в этом шлеме совершил первый в мире прыжок с парашютом на Северный полюс”. Он уверил, что шлем не пропадет. Но куда там… На аэродроме завода “Прогресс” в Куйбышеве наш самолет зарулил на самую дальнюю стоянку, но и там космонавта встречала толпа народа. Грянуло громовое “ура”.
— Космонавт, глядя на море людей, обратился ко мне: “Доктор, возьми, пожалуйста, бортжурнал и пистолет”. Как только Гагарин сошел с трапа, к нему сразу же бросился светловолосый капитан. Это был Герман Титов, первый дублер Гагарина. Я вам скажу, все эти байки, что 12 апреля счастливы были оба, бред сивой кобылы. Как верно сказал Амундсен: “Первому — все, второму — ничего”.
За девять дней до старта, 3 апреля 61-го, свои речи перед будущим космическим стартом записали на магнитофон трое: Юрий Гагарин, Герман Титов и Григорий Нелюбов. Было изготовлено только три индивидуальных скафандра. В целях безопасности они летели на полигон тремя разными самолетами.
И только 8 апреля на закрытой Госкомиссии было принято окончательное решение, что первым полетит Гагарин. За трое суток до старта Каманин объявил об этом Юрию и Герману.
— 12 апреля овации на аэродроме были предназначены исключительно Юрию Гагарину. Пока я собирал вещи, толпа встречающих рассосалась, и колонна черных “Волг” покинула аэродром. Я остался стоять на взлетной полосе, в одной руке — пистолет Гагарина, в другой — бортжурнал, побывавший в космосе. И тут ко мне подкатила одна из оставшихся машин. Я сказал, что врач Гагарина, со мной важные документы и их надо немедленно доставить начальству. Водитель сказал: “Садитесь, я вас отвезу по назначению, на правительственную дачу”. Мы помчались по улицам, которые были все перекрыты милиционерами. Пропуском нам были слова: “Это врач Гагарина”.
Остановились у высокого зеленого забора. Через строй сотрудников КГБ меня провели внутрь. В большой застекленной комнате, похожей на конференц-зал, собралось все начальство. Я узнал только Каманина и президента Академии наук Келдыша. И тут ко мне подошел плотный человек с толстой шеей, глядя в упор из–под густых бровей, не мигая, он спросил сурово: “А вам что здесь нужно?” Я рассказал, что как врач осматривал Гагарина на месте посадки. Он смягчился, подробно стал расспрашивать о давлении и пульсе космонавта. Кивнув на планшет Гагарина с бортжурналом и личное оружие, сказал: “Вон Быковскому и передайте. Знаете его?” — и, не дожидаясь ответа, ушел в глубину зала. Я спросил у Валеры: “С кем я сейчас беседовал?” Быковский опешил: “Ну, доктор, вы даете! Это ведь главный конструктор Сергей Павлович Королев”.
Вечером шесть космонавтов, члены Госкомиссии и областное руководство собрались за общим столом на земной ужин. Говорили о будущем человечества, звучали тосты, но пили мало. Сказалась бессонная ночь.
Когда все разбрелись по спальням, Гагарин с Титовым вышли на берег Волги. Шли вдоль кромки воды, мечтая, что когда-нибудь так же вдвоем будут бродить по берегу марсианской реки, любоваться заходящим Солнцем и звездочкой — Землей.
“Никита Сергеевич, хохлы вырвались в космос!”
— Уже через 4 месяца пришлось прыгать с парашютом к Герману Титову?
— Наша поисковая группа неделю загорала в Куйбышеве, дожидаясь старта “Востока-2”. Потом Герман Титов накручивал один за другим витки вокруг планеты. 7 августа 61–го приняли сообщение о координатах места посадки. Ветер был десять метров в секунду, меня раскачало, как на качелях. Я сгруппировался, но сильный порыв ветра развернул меня спиной и швырнул на пашню. Потерял сознание, с сотрясением мозга попал в больницу. В палату ко мне наведался главный конструктор парашюта. Думал: о, какой чести удостоился. Но он стал расспрашивать подробно о прыжке, о силе ветра. Потом “наверх” отправил отчет: если бы не было на космонавте Титове скафандра и шлема, с ним также могла случиться беда. Мое здоровье конструктора мало волновало.
— Андриана Николаева уже удалось обследовать досконально?
— Николаев приземлился недалеко от Караганды. Мы вышли на него очень быстро. Я спрыгнул с высоты 400 метров, приземлился в 30 метрах от Андриана. Он, как всегда, был очень спокоен. Позади у него был 4–суточный полет. Перегрузки космонавт перенес отлично. Только пульс частил, но так всегда бывало после парашютных прыжков, даже самых обычных.
Пока самолет выбрасывал десант, Николаев успел распаковать свой НАЗ, включить радиопередатчик и сменить свои громоздкие космические доспехи на спортивные брюки и трикотажную рубашку с белым воротником. Сразу поинтересовался: “А тапочек вы с собой не привезли?” В космическом аварийном запасе были радиостанция, сигнальные дымы, ракеты, вода, спички, пища, портативная плитка для ее приготовления и даже спортивный костюм. А вот тапочек, банальных тапочек с тесемками, — не было. К счастью, мы оказались предусмотрительными и запихнули в укладку эту обувку, иначе Андриану пришлось бы ходить в своих космических ботфортах.
В Караганде нас ждал Павел Попович, который участвовал в групповом полете на “Востоке–4”. Стали по правительственной связи рапортовать Хрущеву. Первым трубку взял Андриан Николаев. Едва он закончил доклад, как Попович, буквально вырвав трубку из его рук, задыхаясь от волнения, закричал: “Никита Сергеевич, хохлы вырвались в космос!”
Зампред Государственной комиссии генерал Керимов охнул и опустился на диван. Когда успокоились, все принялись за огромный арбуз.
“Чайке три дня в полете было не до еды”
— А кто десантировался к месту приземления Валентины Терешковой?
— Врач, мировая рекордсменка по парашютному спорту Любовь Мазниченко. Это было в Баевском районе Алтайского края. Видя, что первая в мире женщина — летчик–космонавт, сидя на парашютном шелке, раздает бортовые запасы пищевых продуктов местным жителям, окружившим ее, а сама пьет кумыс, Люба заявила протест Валентине Терешковой. Она вела себя в нарушение установленного режима.
На месте посадки Терешкова экстренно дописывала бортовой журнал. Также пыталась навести в корабле гигиенический порядок, что могло помешать ученым объективно оценить ее состояние в полете.
Любовь Мазниченко запретила Терешковой искажать истинную картину. Валентина считала, что именно со слов врача-парашютиста стало широко известно, что Чайке три дня в полете было просто не до еды.
На самом деле об этом поведал в своем отчете Владимир Яздовский, отвечавший в тот период за медицинское обеспечение советской космической программы.
Он рассказал, что Терешкова была определена космонавтом №1 среди женщин вопреки заключению врачебной комиссии. Переговоры с наземными станциями связи велись вяло. Валентина почти все время сидела неподвижно, не все пункты полетного задания смогла выполнить.
Но Терешкова возненавидела исключительно Любу Мазниченко.
— Годы спустя у Любы обнаружили опухоль, ее ждали на обследовании в Киеве, не хватало только подписи Терешковой на рекомендательном письме. Напрасно врач–парашютистка просидела в приемной у Валентины Владимировны. Женщина, генерал-майор, которая десятки лет хлопотала о квартирах для одних, телефонах для других, поддерживала два детдома в Ярославле и приют для бездомных ребят при женском монастыре в Коломне, отказалась принимать Любу Мазниченко.
— Мы потом несколько раз встречались с Терешковой на Гагаринских чтениях. Но, зная, что Люба работала у меня в лаборатории, Валентина пристально на меня смотрела, но не подходила. Я тоже не решался заговорить с Терешковой. А ведь раньше мы общались, бывало, танцевали на вечерах. Валя была очень хорошенькая, помню, она плакала, рассказывая мне, что, скорее всего, ее в космос не пустят. Рядом были такие зубры, как Валентина Пономарева и Ирина Соловьева. Обе мастера спорта. У одной за плечами был авиационный институт, всесоюзные соревнования по летному спорту, у другой — политех, более 700 прыжков с парашютом. Только у Вали Терешковой не было высшего образования и только 1–й разряд по парашютному спорту. Я ее утешал, и не напрасно, на роль первой женщины–космонавта выбрали именно ее.
— Одновременно с Терешковой на орбите находился и второй космический корабль — “Восток-5”. Вы были свидетелем приземления космонавта Валерия Быковского?
— В то утро, 19 июня 63–го, была пыльная буря. Мы задержались. Когда я десантировался к месту посадки Быковского, там была уже тьма народу. Валера был в полете 4 суток 23 часа, сидел в жаркой душной кабине вертолета и ни в какую не хотел выходить наружу. Я поднялся на борт, начал обследование, увидел, что космонавт подавлен. Со всех сторон к месту приземления спешили люди — кто верхом, кто на тракторах, автомашинах и даже на самоходных комбайнах. Но Валера не хотел никого видеть. Толпа его раздражала, общение было в тягость.
Решили лететь в райцентр Марьевку. Сели в центре поселка, прямо на площади, на подъехавшей машине добрались до райкома партии. В коридоре нас встречает уборщица: “Никого нет, все уехали встречать космонавта”. Я говорю: “Так, мамаша, это и есть космонавт”. Женщине впору было давать валерьянку.
Мы поднялись на второй этаж, в кабинет первого секретаря райкома. Я вызвал по телефону Москву. Пора рапортовать о завершении полета, а Валера вдруг говорит: “Виталий, доложи за меня!” Я решительно сунул ему трубку. Космонавт сделал доклад.
В Кустанае назревал скандал. Космонавт не желал общаться с журналистами. Его поддержал начальник КГБ Петрович. После долгих переговоров допустили репортеров только от трех газет. Но прорвался еще и четвертый, Герой Советского Союза. Быковский вспылил: “Мне дадут поесть?” Второй секретарь хотел выставить журналиста за дверь. Но тот оказался фронтовиком и встал грудью: “Вы тут не командуйте! Меня прислал съезд советских женщин. Космонавт должен передать привет делегатам”.
Через день “докладывающего” космонавта Быковского засняли кинооператоры, но уже не в забытой богом Марьевке, а в роскошном кабинете первого секретаря обкома.
13 октября 64–го группа Виталия Воловича десантировалась к месту посадки Феоктистова, Комарова и Егорова, которые впервые совершили полет на “Восходе” без скафандров.
— Выскочили журналисты и увели у меня из-под носа космонавтов. Тогда я сказал: “Зачем я буду ломать себе ноги, когда это не нужно?” Кончилось тем, что я поехал к командующему Воздушно-десантными войсками Василию Маргелову и договорился, что на пуски и приземления космических кораблей будут каждый раз из батальонов ВДВ выделяться парашютисты. И в случае ЧП будут эвакуировать космонавтов в ближайшую больницу.
Через год убедился, что принял верное решение. В марте 65–го “Восход” приземлился за тысячи километров от расчетного места посадки, в приобской тайге. Но врачи-парашютисты, сидевшие в поисковом самолете на аэродроме в Липецке, так и не дождались команды на взлет. Оказалось, что “на помощь” космонавтам из Караганды вылетело все высокое начальство.
