О своей службе ни во время войны, ни после нее ничего и никогда не рассказывал ни мне, ни моему старшему брату. Один раз упомянул, что часто бывал непосредственно на фронте. О том, что он служил в подразделении разведки, я узнал, только когда оформлял его финансовые документы в Центральном аппарате ФСБ РФ после его смерти четыре года назад (отец был 1918 года рождения). Пока отец был бодр (где-то до 95 лет), он сам ходил на всякие митинги, организованные КПРФ, а когда перестал, мне ходить с «Бессмертным полком» не поручал, хотя сам формат шествия ему очень нравился.
Моя мама Вера Ивановна во время эвакуации аппарата госбезопасности в Самару (тогда Куйбышев) работала в кадрах какого-то оборонного завода и имела удостоверение участника ВОВ. Удивительно, но и моя бабушка Анна Михайловна (мать отца) тоже оказалась вовлеченной в ту войну. В 1941-м она была в гостях у своих старших сестер в Чугуеве (это УССР). Немцы там оказались быстро, и кто-то из местных им донес, что сын Анны Михайловны офицер госбезопасности. Ее посадили в местную тюрьму. Но ее средняя сестра Марта Голец была главврачом в местной больнице (все сестры, их 9, и один брат изначально имели фамилию Савченко). Местный начальник тюрьмы лечился у Марты Михайловны, и по ее просьбе мою бабушку отпустили. На какое-то время наша армия заняла Чугуев, моя бабушка вернулась в Москву. Она мне об этом рассказывала, а все иные наши родственники, отвоевавшие ВОВ, ничего и никогда — только были фотографии «в военной форме при погонах».
В 1971 году ко Дню Победы нас, студентов-комсомольцев, собрали в поездку на так называемые Ильинские рубежи (Волоколамский р-н Подмосковья). Тогда это было большой тайной, что зимой 1941 года дорога немцам на Москву была открыта, т.е. ни одной серьезной воинской части на Волоколамском (да и Ленинградском) шоссе не было. Узнав об этом, немцы остановились, обсуждая тему возможной советской хитрости. В наших фильмах о войне Сталин не поверил начальнику Генштаба Шапошникову, но приказал принять меры. Понятно, что серьезных оборонительных сооружений не построишь. Значит, личным составом. Это были подольские курсанты. Там уже давно мемориал. Их тогда в живых практически не осталось. А дальше от Москвы, у села Ильинское, тоже появился наш заслон. С оставшимися в живых (около 60 человек), а точнее — с частью из них (кто не погиб за годы войны), мне суждено было встретиться. Один из них, Юрий Викторович Альтшуль, преподавал нам во Всесоюзном юридическом заочном институте (ныне Юридическая академия им. О.Е.Кутафина) судебную статистику. Скромный человек в ортопедической обуви (были отморожены пальцы), боевые награды не носил — только колодочки.
Был довольно теплый май, и местные ветеранские организации устроили нам вечер отдыха на природе: столы, костер, каша с тушенкой, ну и, конечно, для взрослых водка. Мне было 23 года, так что и мне что-то полагалось. Я сидел между Альтшулем и подполковником Панюшкиным, у которого кроме прочих орденов был и орден Александра Невского (подполковник дошел до Берлина). Панюшкин в начале войны был комроты. Отступали. Огромные потери. А начальство требовало успехов. Он говорил, что от несправедливости хотел застрелиться, но потом решил: пусть лучше немцы убьют. Отдых командиров был своеобразным: вызывали в штаб полка на совещание, а на деле выходил штабной офицер, наливал всем по стакану водки, еще давали кусок черного хлеба с салом. На возражение, что ребята от этого уснут, говорил, что выпить — это приказ. Когда сидя засыпали, «совещание» заканчивалось — и все шли обратно в окопы. На ильинский рубеж шли в ноябре в сильный мороз. Около 3 тысяч человек. Шли чистым полем перерезать шоссе. Несколько танков, пушки везли лошади. Пушки загребали щитами снег, и вожжи рвались. Пришлось щиты снять, а вожжи обмотать вокруг башен танков (у танкистов не было буксировочных крюков). Немцы, конечно, продвижение отряда заметили и стали бить прямой наводкой по самому заметному — по танкам. Ближе к шоссе вел овраг, танки свернули к нему — другого варианта уцелеть не было. Самое ужасное, что раненые тоже сползались в этот овраг и попадали под наши танки. Шоссе бойцы перекрыли и, как могли, закрепились. Альтшуль был командиром орудия при минимуме боеприпасов. Он рассказал о последнем снаряде, который оказался некачественным и из ствола пушки взмыл вверх, задев ветки березы около пушки. Уходя, Альтшуль ножом вырезал на березе «Юра» и дату боя. Чудо, но по прошествии многих лет и береза, и надпись сохранились, и я это видел.
С годами я понял, почему участники войны редко о ней рассказывают. Просто война провела границу между их жизнью до войны и после, и они остались все там — до войны, а после — уже другое время. Но тем вечером возвращение обратно как-то состоялось: они много танцевали с нашими и местными барышнями, шутили и вообще не были похожи на ветеранов. Сегодня, к старости, вспоминая то удивительное общение с людьми, претерпевшими многое, кажется уместным привести стих Г.Шпаликова: «По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращайся в прежние места. Даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищешь, ни тебе, ни мне… возвращение в обратно я бы запретил». Обратно — это куда? В «прежние места» — это в пространство, но для этого нужно свое время. Блез Паскаль в ХVII веке себя и нас попрекал: «Мы никогда не живем настоящим, всё только предвкушаем будущее и торопим его, словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно ушло слишком рано. Мы так неразумны, что блуждаем во времени, нам не принадлежащем, пренебрегая тем единственным, которое нам дано».
Недавно смотрел интервью одного нашего бойца с передовой СВО: был ранен, выполз, выжил и мудро заметил, что на войне не бывает случайностей, а есть только чудеса. Вот и ветераны ильинского рубежа выжили не случайно, а самым чудесным образом, но вернуться в то сражение они точно не хотели бы. Однако, как бы ни было им хорошо прошедшим вечером, наступило утро — опять «образ отрезка», измеримый механическими часами. На часах было 9.00. Завтрак в провинциальной гостинице, где было подобие ресторана, с буфетом и барной стойкой. Подали какую-то кашу, но кто-то привез из дома банку соленых огурцов. Чего не хватало? Правильно, водки. В буфете за стойкой она была, но была и буфетчица с соответствующим злобным ликом, было 9.00, а водку продавали с 11.00. Ветераны и пара местных начальников (всего 20–25 человек) дали мне денег и отправили обольщать буфетчицу: ты, мол, симпатичный — вперед. Реакция буфетчицы была понятной — нельзя до 11.00. Я ей рассказывал, что в зале герои войны, а она мне про ОБХСС, который может зайти, и ее накажут. Но я же учился заочно, и у меня в группе были сотрудники оттуда. Они списывали мои контрольные и курсовые работы и за это сделали мне красивое удостоверение общественного сотрудника ОБХСС. Я ей его показал и заверил, что всё беру на себя, так как я из Центрального аппарата, а они местные. Подействовало, и она начала злобно выставлять бутылки на стойку. Одна из них покатилась и чуть не упала на кафельный пол. Я резко выставил ногу (не зря с детства играл в футбол), и удар об пол практически не состоялся. Я всё в целости доставил на стол. Ветераны это видели и оценили. Мне был налит стакан водки, и старший из них сказал: «А говорят, что сейчас молодежь слабовата. Да с тобой, Серега, в разведку пойти можно». Никто не был пьян, но хорошее настроение преобладало.
Со второго курса института я перешел на работу в Военную коллегию Верховного суда СССР. Больше всего мне случалось разговаривать с участником войны майором А.Я.Хохловым. Однажды я спросил его о роли религии на войне. Он ответил, что, конечно, был в детстве крещен, мать велела носить в кармане гимнастерки крестик (носить на шее было чревато политическими выводами). Как-то, вставая из окопа в атаку, под сильным огнем немцев, он сначала перекрестился. А рядом оказался политрук, который тоже перекрестился и сказал Хохлову: «Ну, вот так, а теперь вперед».
Во время работы в Военной коллегии я передавал справку о реабилитации уже пожилому человеку, бывшему главврачу полевого госпиталя капитану Арефьеву. Справку надо было подписать у генерал-майора Ю.Д.Козлова, но было время обеда, а он не любил, когда его в обед беспокоят. Мне было жаль Арефьева, который должен был час ждать внизу, и я нахально зашел к Козлову. Он сердито на меня взглянул, но справку подписал. Вина Арефьева была вот в чем. Его госпиталь стоял в лесу где-то уже около Берлина. Вдруг ему доложили, что на них идут немцы, и не просто немцы, а в форме СС. Кто-то предложил обороняться, но что такое 2–3 автомата и столько же пистолетов против более чем 40 человек, и потом — госпиталь полон раненых. Арефьев был из хорошей дворянской семьи (ему следователи это тоже припомнили) и знал несколько языков, включая немецкий. Он просто вышел навстречу врагам, поговорил с командирами: немцы были измотаны, многие ранены (хоть и на ходу). Арефьев показал их командиру раненых немцев в его госпитале, они поговорили. Кончилось тем, что эсэсовцев напоили водой, раненых перевязали и выполнили просьбу их командира указать направление, где бы им больше не пришлось воевать. На Арефьева кто-то донес, и приговор не заставил себя ждать. Он отсидел с июля 1945-го по 1953-й. За справку, выданную в нерабочее время и принесенную мною, он искренне благодарил, а мне было почему-то стыдно за несправедливость, которую я видел не в первый раз.
