Когда на излете 1990 года Михаил Горбачев подыскивает сменщика «сгоревшему на работе» председателю Совмина СССР Николаю Рыжкову, он делает предложение из тех, от которых не принято отказываться, самому молодому члену тогдашнего правительства, 41-летнему председателю Госкомтруда Владимиру Щербакову: «А ты мог бы возглавить правительство, если я предложу?» Ответить на такой вопрос президента вежливым, но твердым отказом — «Я, наверное, единственный, кто не может возглавлять кабинет министров!» — могут только очень нестандартные личности. Но Владимир Щербаков всегда отказывался «укладываться в общий аршин».
«Меня к политике не тянуло, даже с комсомольской работы быстро ушел, когда осознал, что это «не мое». Из Москвы на завод в Тольятти сбежал, фактически заявив секретарю ЦК ВЛКСМ Борису Пастухову, что развожусь с женой и по моральным качествам не могу работать в ЦК. Обманул порядочного, уважаемого всеми, хорошо относившегося ко мне человека», — написал по-прежнему пребывающий в счастливом браке Владимир Щербаков в своих мемуарах. Однако политика все равно нагнала нашего героя и катапультировала его в самое сердце союзной власти эпохи краха перестройки и распада СССР. Этой осенью Владимир Щербаков в соавторстве с известным российским экономическим историком Николаем Кротовым готовятся издать небольшим тиражом книгу своих воспоминаний. С разрешения авторов привожу со своими комментариями несколько наиболее интересных фрагментов из этого крайне важного для понимания нашей истории произведения.
Прелюдия к распаду
Спустя несколько месяцев после своего превращения в июле 1989 года в самого молодого члена союзного правительства Владимир Щербаков вместе с другими министрами поехал в свою первую командировку в Республику Коми. Колонну на пути сопровождала гаишная машина с мигалками. В составе делегации был и тогдашний премьер-министр Николай Рыжков.
«Мы ехали на автобусе «ЛиАЗ», за нами следовало несколько машин местных руководителей и много машин прессы. В этом регионе уже была зима с большим снежным покровом, и дорога представляла собой снежный желоб, похожий на трассу для бобслея со снежными стенами высотой около полутора-двух метров. Неожиданно началась сильная метель, и мы перестали что-либо видеть, в том числе машину ГАИ, идущую впереди. Пришлось остановиться. При этом автобус стало быстро заносить снегом. Вначале случившееся мы не воспринимали серьезно, но, когда кому-то приспичило выйти «на воздух», а мы не смогли открыть заваленную снегом дверь, стало не до шуток. Навалившись на дверь, ее удалось только приоткрыть, за ней была плотная снежная стена. Выяснилось, что нас просто завалило снегом, мы полностью заживо «погребены»! У «ЛиАЗа» был верхний люк, его тоже попытались открыть, выяснилось, что сверху был тоже большой слой снега. Замуровали! В Москве в те дни была неплохая и достаточно теплая погода, Рыжков сказал: «На один день. Утром — туда, вечером — назад». В Москве еще тепло, и все, включая Рыжкова, отправились в командировку в демисезонных пальто, большинство — в ботинках на тонкой подошве. Страна большая, а министры это и в голову не взяли!
Сразу была поставлена задача — не замерзнуть. Для ее выполнения были выложены неприкосновенные запасы — у меня и министра угольной промышленности Михаила Щадова оказалось в кейсе по бутылке водки, министр путей сообщения СССР Николай Конарев был самым опытным и выставил две бутылки. Остальные министры, как их тут же обозвали, «халявщики из электриков и финансистов», запасов не имели. Особенно досталось министру лесной промышленности: «Ну ты-то из лесников. Кто же в лес без бутылки ходит?» Закуски не было, у кого-то нашлась шоколадка, и в снежном плену, под одну на всех шоколадку, наш запас был исчерпан быстро. Тем временем кончился бензин, в автобусе стало совсем холодно, потолок и пол от начальственного, не совсем трезвого дыхания покрылись сантиметровой ледовой коркой. Тому, кто в тонких ботинках, совсем не сладко! Стали сначала тихо, а потом в голос теребить личного врача Рыжкова, чтобы он поделился своим запасом спирта для инъекций. Однако тот не сдавался. Пришлось вмешаться Николаю Ивановичу, в результате и медицинский спирт пошел в дело.
В конце концов нам повезло, на пограничной заставе поймали сигнал рации генерала. В тот момент там было несколько БТРов. БТРы и отправили на наш розыск. И вот мы почувствовали, что по крыше нашего автобуса прошел БТР. Судя по всему, и военные это услышали. На первой боевой машине уехал Рыжков с охраной. Когда кто-то хотел рыпнуться и покинуть автобус вместе с ним, телохранители его решительно остановили, став стеной у люка (а это был единственный выход), отгородившись от остальных «скрипками» (чемоданчиками со складными автоматами). Всем сразу стало все ясно».
Отправиться в поездку в регион с очень суровым климатом (речь идет о Республике Коми) «в демисезонном пальто и ботинках на тонкой подошве» — чем это не символ «экономических реформ» горбачевского периода? Разумеется, какие-то экономические реформы были абсолютно необходимыми или даже неизбежными. Вот, например, с какой ситуацией Владимир Щербаков столкнулся, отправившись вскоре после своего перехода в 1985 году на работу в Госкомтруд в инспекционную поездку в Узбекистан: «Существовала в Нукусе кормилица — обувная фабрика, планово и стабильно убыточная. Стал разбираться, что на ней не так, почему она планово-убыточна, и обнаружил следующее: фабрика выпускала партию обуви, отгружала ее на торговую базу, включала себе графу произведенной товарной продукции и получала за нее деньги. Только не из торговли, а из бюджета, поскольку убытки были уже заложены в план и их покрывает казна. В следующем месяце база возвращала всю партию как 100-процентный брак. На заводе обувь переоформляли и, якобы устранив брак, опять отправляли на базу. Колесо крутилось, деньги из бюджета исправно поступали, и все были довольны».
Выжить экономическая модель, в рамках которой подобное считалось «нормальным», естественно, не могла. Однако непродуманные и неподготовленные попытки исправить «неправильное старое» с гарантией приводят к тому, что «передовое и новое» оказывается еще более страшным и разрушительным, чем «замшелое и старое». Вот, например, с какой ситуацией Владимир Щербаков столкнулся, отправившись в 1989 году разбираться с причинами шахтерских забастовок в Донбассе: «Водопроводные и канализационные трубы в шахтерские поселки положили, видимо, сразу после войны. За эти годы они просто сгнили. Руководство решило их заменить. Поставили на должность зампредседателя облисполкома молодого, очень энергичного комсомольского работника. Тот стал показывать «геройские результаты»: не получив даже лимитов на новые трубы, он организовал выемку всех магистральных труб горячей воды, не получив новых. Всю зиму люди грели квартиры и частные дома, воду для помывки и стирки как могли. В дополнение, как специально, зимой прошел мощный град, и шифер на большинстве домов был пробит насквозь. Обещали поставить новый, но не поставили. Желая ускорить ремонт, этот молодец дал команду снимать шифер с муниципального жилья. Народ просто взвыл».
По итогам этой поездки Владимир Щербаков переосмыслил свое отношение к тому, что раньше казалось ему «бессмысленным консерватизмом». Молодой министр пришел к выводу, что все руководство страны, независимо от возраста, оказалось заложником своего «ограниченного жизненного опыта». «Ограниченного» или, наоборот, слишком «богатого» жизненного опыта? Как станет ясно из дальнейшего ознакомления с мемуарами Владимира Щербакова, трагическую роль в судьбе позднего СССР сыграло и то и другое.
Два Чернобыля
1 мая 1986 года началось для начальника отдела Госкомтруда СССР Владимира Щербакова вполне традиционно — с посещения торжественных мероприятий на Красной площади. А вот продолжение «торжеств», напротив, оказалось очень даже необычным: «Впервые я получил билет на вторую трибуну. Любуюсь зрелищем, вдруг ко мне подходят двое крепких молодых мужчин к штатском. Удостоверившись, что я Щербаков, предлагают пройти с ними. На вопрос «куда?» — отвечают коротко: «Вам объяснят!» Один становится передо мной, другой сзади, таким строем идем к Спасской башне. В голове навязчиво вертится только одна мысль: «Что я успел такого совершить, что меня забирают прямо с Красной площади?!» Однако до караульного помещения меня не довели, а повернули к зданию Совмина. И вскоре я оказался у кабинета заместителя председателя правительства Бориса Щербины. Там шло заседание. Я пытался понять, о чем речь, и вскоре догадался, что где-то на Украине произошел какой-то взрыв и готовится группа для выезда туда. После того как понял, что и меня в нее решили включить, полегчало: «Значит, не арестуют! Во всяком случае, не сейчас!»
Вечером мы были на месте. Щербина нас подвез на автобусе на берег Припяти, мы остановились напротив еще горящей станции. Все вышли, и Борис Евдокимович стал проводить инструктаж. Все его смиренно слушали. В это время подлетают два мужика и начинают отборным матом орать на зампреда Совмина и группу советских министров. Такое я видел впервые». Одним из «нападавших» оказался Юрий Израэль, возглавлявший тогда Государственный комитет по гидрометеорологии и контролю природной среды СССР. После аварии он руководил работами по оценке радиоактивного загрязнения. Вторым был первый заместитель министра среднего машиностроения СССР Лев Рябев — тогда главный атомщик страны. Юрий Антониевич не только орал на нас матом, он еще и загонял всех обратно в автобус. Одновременно крепкий Лев Дмитриевич, не церемонясь, брал членов нашей делегации за шкирку, под руки и другие части тела и буквально забрасывал в «пазик».
Почему два чиновника высшего, но все-таки не самого высшего звена посмели проявить такую вопиющую непочтительность к начальству? Потому что начальство не сообразило: проводить инструктаж на свежем воздухе на фоне полыхающей АЭС — утонченный, но при этом весьма эффективный способ самоубийства. Увы, но спасти жизни членов правительственной комиссии не помогло даже рукоприкладство: «Жили мы все в опустевшей школе. В углах класса стояли ящики с алкогольной продукцией. Почему-то считалось, что каждый час или два надо было прополоскать водкой горло и нос и обработать ею же подмышки и все другие части тела, где есть лимфатические узлы, после чего выпить стакан кагора. Можно представить, в каком состоянии мы все время ходили. Но эти меры мало кому помогли. За короткое время на Новодевичьем и Троекуровском кладбищах сформированы аллеи захоронений членов чернобыльских правительственных комиссий. Периодически посещаю. Из состава нашей комиссии в живых на сегодняшний момент (2021 год) двое — Лев Дмитриевич Рябев (мужик из стали) и я. После этих командировок я лет пять не мог ничего пить, а кагор не выношу до сих пор».
Это к вопросу о недостатке жизненного опыта. А вот не менее драматичная история о том, к чему приводит его переизбыток: «Однажды ко мне приехал на прием инвалид из Калуги. На костылях, еле ходит, почти не видит... Изложил свою историю: служил в армии в конце 50-х годов и якобы участвовал в учениях в Тоцких лесах, сопровождавшихся атомным взрывом (по его утверждению, командовал учениями маршал Жуков, которого он лично видел). Получил сильное облучение, в результате которого полностью потерял жизненные функции, хотя это никакими комиссиями не признается. Он получает обыкновенную пенсию, и даже на лекарства денег не хватает. Таких в живых еще человек 200–300, они поддерживают связь между собой. Вот сейчас собрали деньги и отправили его к молодому министру за правдой. «Жить нам осталось немного. Черт с ней, с пенсией. Обидно, что умрем, как инвалиды, попавшие под трамвай. А мы за Родину жизни отдавали. Хотим, чтобы наши внуки это знали и ценили. Даже без повышения пенсий». Честно говоря, я вначале опешил и не поверил, так как несколько раз был в этих Тоцких лесах на военных сборах и ничего подобного не видел и не слышал.
Пошел посоветоваться к (заместителю председателя Совета министров СССР по социальным вопросам) Александре Бирюковой. Она ответила, что об этих слухах знает давно. Много раз проверяла и убедилась, что это ерунда. Предложила мне забыть... Но меня что-то зацепило, и я написал запрос в Минобороны. Отрицательный ответ пришел по секретной почте, что насторожило еще сильнее. После чего через того инвалида нашел еще человек 50–60 пострадавших в тех же условиях. Короче, поехал к министру обороны маршалу Дмитрию Язову разобраться, были ли учения. Оказалось, были!
В результате длинных переговоров, обращения в ЦК КПСС удалось создать новую категорию пенсионеров и инвалидов — «персональные пенсионеры подразделений особого риска». Приравняли их по льготам к инвалидам Отечественной войны. А потом я узнал, что лично у Александры Бирюковой муж умирал уже несколько лет, так как тоже участвовал в этих учениях и получил жесткое облучение. Он дома до туалета самостоятельно дойти не мог, а она мне тем не менее говорила, что все лично проверила! Могла бы просто сказать, что у меня нет допуска к обсуждению этой темы, — и все. Но ведь сознательно ввела меня в заблуждение, обманула! Обманула, я уверен, не из-за злого умысла, а из страха. Страха перед карающей мощью государства, который не исчез из жизни Александры Бирюковой даже тогда, когда из простого человека она превратилась в члена высшего руководства государства».
В процессе развертывания реформ Горбачева этот довлеющий страх начал потихоньку исчезать. Иногда процесс раскрепощения людей приобретал комические формы. Вот, например, в какую передрягу летом 1988 года попала группа разработчиков экономической части этих реформ: «В команду серьезных мужей, писавших в пансионате «Сосны» очередной важный документ, входили первый заместитель председателя Совета министров СССР, председатель Госплана, кандидат в члены Политбюро Юрий Маслюков, председатель Госкомцен Валентин Павлов, бывший заведующий экономическим отделом ЦК КПСС, а теперь министр финансов СССР Борис Гостев и, кажется, еще в то время директор Института экономики академик Леонид Абалкин. Как-то после обеда мы гуляли с чувством исполненного долга и, фланируя вечером вдоль Москвы-реки, увидели на другой стороне реки манящее взоры колхозное кукурузное поле. Мужики все чувствовали себя молодыми, И всем так захотелось сорвать несколько початков, что, недолго думая, на двух лодках поплыли, как вскоре оказалось, за приключениями.
Вначале все шло хорошо, мы, как пацаны, засовывали кукурузу за пазуху, веселились и уже собрались возвращаться, как нас заметил колхозный дозор. И два охранника на лошадях и с кнутами захватили двух наших товарищей — Валентина Павлова и Бориса Гостева. Отплыв от берега, мы стали вести переговоры, пытаясь решить вопрос мирным путем. В процессе торга была назначена цена выкупа заложников. Мы оперативно добрались до санатория и вернулись с тремя или четырьмя бутылками водки — во столько оценили местные жители двух советских министров. Произвели честный обмен. И всех охватил неудержимый хохот — представили, что было бы, если бы колхозники вызвали наряд милиции и те начали составлять протокол на «банду», возглавляемую кандидатом в члены Политбюро! При этом мы будем объяснять им, что в этот вечер искали пути перевода нашей экономики на рыночные рельсы!»
А вот не менее комичный эпизод. Выполняя поручение руководства, Владимир Щербаков убеждает министра газовой промышленности СССР Виктора Черномырдина преобразовать свое министерство в концерн «Газпром»: «Выслушав меня, он возмущенно спросил: «Вы что, меня хотите снять с поста министра?! Не понимаете, что делаете?! Увлеклись всякими фантазиями!» Имея большой жизненный опыт, Виктор заявил: «Да знаю я вас, вы сразу всё у меня отнимете! Я, конечно, родом из деревни, но не деревенский дурачок, чтобы в такие сказки верить!» Я убеждал, что свобода, которую он получит, позволит ему самостоятельно принимать решения. «Да у меня сразу даже первую вертушку и ВЧ-связь отключат, еще даже постановление не выйдет!» — недоверчиво говорил опытный министр, знающий, что спецсвязь устанавливается по «закрытому» постановлению очень узкому кругу высших руководителей страны и председателя «Газпрома», по крайней мере, пока еще в этом списке точно нет.
«Виктор, клянусь, прямо в постановлении напишу, что все условия материально-технического обеспечения президенту (назовем тебя не председателем, а президентом) концерна сохраняются на уровне министра СССР, ты же всем сразу нужен станешь! У тебя же в руках и ресурсы, и деньги!! Мечта, а не работа!!!» — убеждал я Черномырдина. «А правительственная машина со спецсигналами и «вездеходом» у меня будет? Или мне по полдня проводить в московских пробках и очередях по проверке документов?» — недоверчиво спрашивал будущий владелец недр. «Ты сам сможешь купить себе столько машин, сколько нужно, хоть целый парк!» — «Нет, вы мне «Чайку» оставьте! — торговался Виктор Степанович. — А у меня вся семья прикреплена к медцентру на Мичуринском проспекте, мы останемся к нему прикрепленными? Или придется по блату врачей искать?»
Однако время шуток быстро закончилось. После избрания в 1990 году Бориса Ельцина председателем Верховного Совета РСФСР в стране появился альтернативный центр. И вот какими методами, если верить Владимиру Щербакову, этот второй центр начал валить первый: «Мой хороший друг и научный руководитель по докторской диссертации Гавриил Харитонович Попов, бывший мэр Москвы, когда мы оба стали отставными политиками, подтвердил то, что до этого я знал из донесений Министерства путей сообщения, Госкомстата и КГБ: перед Москвой было остановлено около 5 тысяч (!) эшелонов с продовольствием. Ими были забиты все пути, чуть не до границы страны. Была остановлена железная дорога, лишь бы не дать разгрузить эти вагоны. Таково якобы было решение «ДемРоссии». Но кто бы просто так послушался лидеров оппозиционного движения? Где были КГБ, милиция, прокуратура, партийная и советская власть? Все они докладывали об этой обстановке, но ничего не было сделано по наведению порядка. Насколько я понимаю, за такое решение надо было всем участникам много заплатить. И тогда возникает сакраментальный вопрос: «Откуда деньги, Зин?»
Это был мощный удар по авторитету правительства и союзного Центра. После него нам было уже не выжить. Единственное, чем смог ответить Совмин СССР, — увеличили в пять раз штрафы за простой вагонов. Но разве это ответ?» Вот так примерно СССР постиг сначала атомный Чернобыль, а потом Чернобыль экономический и политический.
Раздумья о параллельной вселенной
«Могла ли перестройка иметь другой результат, могли ли мы действительно перестроить систему, не разрушив страну?» — задает сам себе вопрос Владимир Щербаков и сам же на него отвечает: «Думаю, могли». В подобном сеансе самокопания нет ровным счетом ничего оригинального. Зато оригинальным является сделанный Щербаковым очень емкий и убедительный анализ того, что именно у нас пошло не так в эпоху Горбачева: «Любая реформа, тем более меняющая основу и идеологию существующего строя, всегда очень болезненна для страны. Обязательно будет недовольство и саботаж. Для реализации реформы нужна крепкая, сильная и сплоченная команда опытных управленцев. Такая команда и реформа могут быть успешными при двух обязательных и необходимых условиях. Во-первых, существует сильная разветвленная государственная власть (законодательная, судебная, исполнительная), обеспечивающая реализацию принимаемых законов и решений. Во-вторых, должны быть четко определены конечные политические, экономические и социальные цели реформы, концепции и план действий по их достижению.
Поскольку ни один из этих вопросов не был не только решен, но толком и обсужден, все оказалось поставлено в зависимость от решений «главного». «Главный» же, как потом выяснилось, в 90% вопросов не разбирался. И окружали его точно такие же помощники. Для них первостепенным было преподнести вождю то, что тому нравилось, и в той форме, какая больше нравилась».
Очень точно описав суть того, что произошло, Владимир Щербаков сумел найти для произошедшего и очень точное название: «В авиации существует термин «рысканье». Термин чисто технический, не несущий никакой эмоциональной окраски и означающий бессистемные, непрогнозируемые и неуправляемые изменения курса вправо или влево в одной и той же горизонтальной плоскости». Надо ли говорить о том, что применительно к экономике и политике этот термин мгновенно такую окраску обретает? Россия уже давно совершила прыжок в рынок. Но то, что описал в своих воспоминаниях Владимир Щербаков, — это не байки из прошлого, а предупреждение. «Рысканье» не должно стать магистральным направлением нашей политики. СССР этого не пережил. Не переживет и Россия.
